- Не так это было! Не "привет народу", а "привет героической борьбе" - вот как они написали! Как это понимать. Кривошеин? Преступная бойня, затеянная англо-французскими империалистами, объявляется в пионерской стенгазете "героической борьбой"! Не слишком ли далеко это заходит, товарищ комсорг? Ты политический смысл этого выступления понимаешь? Эт-то, знаешь, не просто опечаточка! И нечего делать скидку на то, что это, мол, ребята, что они, мол, запутались и все такое… тут не ребята запутались, а запутался их вожатый! А вместе с ним запутался и ты, который поручил ему отряд! А комсомольская организация контролировала его работу? Иди у вас это дело пущено на самотек?
Шибалин возмущенно фыркнул и прошелся по комнате, сунув пальцы за ремень.
- Кто у тебя вожатый во втором отряде? - буркнул он, не останавливаясь.
- Ну, вожатая там замечательная, - бодро сказал Кривошеин. - Такая Николаева Татьяна, племянница Героя Советского Союза полковника Николаева…
- А ты мне полковника не тычь в нос, - грубо отозвался Шибалин. - У нас в партии, когда с тебя стружку снимают, так и на личные заслуги не смотрят… а на дядюшкины и подавно!
- К слову пришлось, вот и сказал, - огрызнулся Кривошеин.
Разговор этот начинал доводить его, что называется, "до ручки".
- У нее и свои заслуги есть, помимо дядюшкиных!
- Вроде того лозунга? - насмешливо прищурился Шибалин.
- Нет, не вроде того лозунга! - крикнул уже вышедший из себя Кривошеин. - Вроде того, что она за два месяца вывела из прорыва отстающий класс! Можешь спросить у класрука четвертого! И вообще я тебе скажу - у нас в школе не много таких вожатых, как Николаева! Знаешь, как она проводит сборы, - ребята в пионерскую комнату идут охотнее, чем в кино. Я понимаю - сейчас она ошиблась. Но заслуги-то у нее есть? Постой, у нас сегодня что, двадцать шестое? - Он листнул настольный календарь и ударил по нему пальцем. - Идем! Она сегодня проводит сбор, посвященный окончанию второй четверти. Пойдем, постоим у дверей и послушаем. А если ты присутствовал вообще на пионерских сборах, то ты мне сам скажешь, лучше это у нее получается или хуже…
- Идем, - хмуро пожал плечами Шибалин.
Они вышли в коридор, необычно пустой и тихий, ярко освещенный круглыми молочными плафонами, с белыми бюстами мудрецов в простенках. Крутя на пальце ключ от своего кабинета, Кривошеин привычно посматривал по сторонам - не обнаружится ли где какой непорядок. Елки точеные, сколько километров истоптано им по этому коридору… нет, а все-таки низовая работа - хорошая вещь! Когда-то он мечтал попасть "наверх", а теперь ни за что не ушел бы отсюда по своей воле. А вот такой Шибалин и дня бы здесь не усидел. Тоже, тип!
У двери пионерской комнаты он остановился.
- Входить не будем, я думаю? Зачем мешать? Я просто хочу, чтобы ты послушал… Настроение сбора чувствуется сразу.
Он осторожно повернул ручку и приоткрыл дверь. Хорошо смазанные петли не скрипнули. В тишину коридора выплеснулся чуть картавый, звенящий от волнения девичий голос:
- …в Испании, потом они убивали в Польше, убивали во Франции, а сейчас продолжают убивать, в Англии - тех же женщин, тех же детей - таких, как ваши мамы в сестры, как вы сами! Смотрите сюда, перепишите с доски эти названия - Герника, Варшава, Роттердам, Ковентри, Лондон, - запомните на всю жизнь имена этих городов, имена преступлений немецкого фашизма - самой страшной из политических систем, которые когда-либо появлялись на земле!..
Кривошеин мысленно схватился за голову. Но закрывать дверь было уже поздно. Черт возьми, дернуло же его явиться сюда с инструктором!
Шибалин рывком обернулся к нему.
- Ну как, доволен? - спросил он зловещим шепотом. - Доигрался? Давай закругляй сбор и приходи к себе - мы будем там…
Распахнув дверь, он вошел в комнату, изобразив на лице широкую улыбку.
- Сидите, ребята, - махнул Кривошеин, когда собрание хором прокричало "Всегда готовы!" в ответ на его приветствие.
- Николаева, это вот товарищ Шибалин, из горкома ЛКСМУ…
По его тону Таня сразу поняла, что случилось что-то нехорошее. Растерянно глянув на Шибалина, она по-мальчишески поклонилась, тряхнув головой. Ответив ей небрежным кивком, тот прошел к столу и сгреб в пачку пожелтевшие газетные вырезки - статьи о фашистских зверствах в Испании - и несколько листков, неровно исписанных круглым полудетским почерком - тезисы ее выступления.
- …Товарищ Шибалин хочет с тобой поговорить, - продолжал Кривошеин, избегая смотреть ей в глаза, - ты пойди с ним, я тут сам закончу…
- Хорошо, Леша… А в чем дело?
- Ну, он тебе скажет…
- Готово? - спросил Шибалин, подойдя к ним.
Таня, ничего не понимая, взяла со стола свой портфель. На пороге она обернулась и привычно, по-пионерски, вскинула руку, но на этот раз без надлежащей бодрости.
- Вы что-то хотели мне сказать? - несмело спросила она, тихонько притворив за собою дверь.
- Поговорим в кабинете комсорга, - бросил Шибалин. - Идем!
Таня шла за ним торопливыми шагами, теряясь в предположениях, чем вызван такой резкий тон представителя горкома. Что она могла сделать? Неужели это из-за того выпуска? Но ведь Леша обещал не давать хода этому делу… Ей стало вдруг очень страшно.
Плотно прикрыв двери кабинета, Шибалин прошел к столу и сел, принявшись раскладывать вырезки. Таня осталась стоять перед столом. От страха она чувствовала неприятную слабость в коленях и ей очень хотелось сесть, но она не решилась сделать это без разрешения сердитого начальства.
Шибалин внимательно просмотрел вырезки, снова собрал их в аккуратную пачечку, положил сверху листки с тезисами и придавил чернильницей. Покончив с этим, он поднял голову и посмотрел на Таню.
- Ну, Николаева? - спросил он тихо, поигрывая пальцами. - С каких это пор ты занимаешься такими делами?
Таня удивленно подняла брови:
- Какими делами? Я вас не понимаю…
- Да ты брось ломаться! - крикнул вдруг Шибалин. - Нечего из себя невинную цацу строить! Вести разлагающую работу в пионерской среде она умеет, а тут вдруг простых вещей не понимает! Ты брось!
- Разлагающую работу… - прошептала Таня ошеломленно, - что вы, товарищ Шибалин… какую же разлагающую работу я веду?
- Какую работу? Вот какую! - Он ткнул пальцем в вырезки. - Дискредитировать в глазах пионеров внешнюю политику Советского правительства - это, по-твоему, не разлагающая работа? Что же это тогда такое? - выкрикнул он еще громче, ударив по столу кулаком. - Что это такое, я тебя спрашиваю?!
- Но, товарищ Шибалин… - Таня шагнула вперед и сделала беспомощный жест. - Товарищ Шибалин, я ведь ничего не дискредитирую, просто некоторые ребята не совсем ясно представляют себе, как мы должны относиться теперь к фашизму, - и я сочла своим долгом - вы же видите, я пользовалась только материалами наших газет… то, что всегда писали о фашистах…
- Когда писали? - продолжал кричать Шибалин. - Когда это все писалось, а? Два года назад? Ты что же, не заметила изменения международной обстановки? Ты чем думаешь, когда выступаешь перед пионерами со своей пропагандой, - головой или седалищем?
Таня вспыхнула, и тотчас же лицо ее побелело.
- Выбирайте выражения, когда вы со мной разговариваете! Вы не на базаре!
- А ты мне не указывай, иначе с тобой в другом месте поговорят! Обидчивая какая! Нужно еще выяснить, по чьей указке ты ведешь в отряде пропаганду в пользу англо-французских империалистов…
Секунду или две Таня смотрела на него, не веря своим ушам.
- Еще бы! - почти спокойно сказала она наконец. - Мне ведь платят в фунтах стерлингов, вы разве не знали? Ну и дурак же вы, товарищ инструктор!
Она взяла со стула портфель, повернулась и вышла из кабинета, грохнув дверью.
На углу она остановилась и застегнула шубку, стараясь дышать глубоко и медленно - чтобы успокоиться. О том, что с ней произошло, она даже не могла думать сколько бы то ни было связно; все это - и брошенное ей в лицо обвинение в разлагающей деятельности, и оскорбления, которым она подверглась, было настолько чудовищным, что просто не укладывалось в привычные рамки реальности. Ей показалось вдруг, что все это сон, страшный и нелепый.
Но нет, все было в действительности - она стояла на знакомом перекрестке возле школы, мороз покалывал щеки, торопились по своим вечерним делам прохожие. На дуге трамвая сверкнула ослепительная фиолетовая вспышка. Зеленый огонь светофора сменился оранжевым, потом красным; две машины, нетерпеливо пофыркивая, затормозили в нескольких метрах от нее. Редкие снежинки кружились в воздухе, словно не решаясь опуститься на землю. Все это было действительностью - и такой же действительностью были еще звеневшие в ее ушах крики Шибалина. Комсомольский руководитель позволил себе оскорбить ее, бросить ей в лицо самое страшное из обвинений, кричать на нее, стуча кулаком, - за что? Только за то, что она хотела воспитывать свой отряд так же, как воспитали ее, - в отвращении к войне, к фашизму, к агрессии…
Она попыталась успокоиться, доказывая себе, что ничего страшного, в сущности, не произошло. Шибалин - просто нервный человек, может быть, у него был трудный день и он устал. Завтра он сам поймет, что был не прав. Не может же он всерьез думать, что… А за "дурака" она перед ним извинится, конечно. Она и сама прекрасно понимает, что не полагается называть дураком работника горкома. Но ведь у нее тоже есть нервы! Конечно, все это просто недоразумение, и оно уладится.
Но потом она вспомнила глаза Шибалина и вдруг поняла: нет, так просто это не уладится. Ею внезапно овладела паника. Что делать? Нужно увидеть Сережу - сейчас же, сию минуту!
Не обращая внимания на сигнал светофора, она наискось перебежала улицу перед самым носом взвизгнувшей тормозами машины. Шофер распахнул дверцу и крикнул ей вслед что-то обидное, но она уже подбегала к трамвайной остановке. Трамваи на Старый Форштадт ходили редко, и она простояла минут пятнадцать, кусая губы и затравленно оглядываясь в поисках зеленого огонька такси. Наконец показался "Д"; вагон еще двигался, когда Таня вскочила на заднюю площадку.
- До Челюскинской я на этом доеду? - задыхаясь, спросила она у кондукторши, выгребая из кармана мелочь.
- Доедешь, коли без ног не останешься, - сердито ответила та. - Учат их, учат… а еще барышня! Заворотить бы тебе юбчонку да по круглому-то месту, чтобы на ходу не сигала…
Трамвай шел медленно. Таня стояла в углу площадки, стиснув пальцами медный холодный прут. Проскобленная пятаком лунка то и дело запотевала от ее дыхания и подергивалась игольчатым ледком, и она снова и снова протирала стекло варежкой. Высокие дома сменились одноэтажными, желтели сугробы под тусклыми фонарями, потянулись глухие дощатые заборы. "Следующая - Челюскинская", - лениво выкликнула наконец кондукторша.
Добежав до знакомого приземистого домика, Таня отчаянно забарабанила в ставню, потом толкнула калитку и поднялась на крылечко. Сергей остолбенел, увидев ее.
- Танюша! - воскликнул он испуганно. - Ты что?
Он вошел в комнату вслед за ней, торопливо вытирая руки посудным полотенцем. Тазик с горячей водой и только что вымытые тарелки стояли на столе - Сергей хозяйничал.
- Сережа… - Таня уронила портфель и судорожно уцепилась за его плечи. - Сережа, у меня такое несчастье!
Сергей испугался так, как не пугался еще никогда в жизни.
- С Александром Семенычем что-нибудь? - шепнул он одним дыханием.
- Нет, - всхлипнула Таня, - это со мной… Сережа, меня, наверно, исключат теперь из комсомола…
- А-а…
Он осторожно снял ее меховую шапочку и, погладив по голове, начал расстегивать шубку.
- Ничего, Танюша… не волнуйся, сейчас все расскажешь. Ты раздевайся, здесь жарко. Знаешь что, ты полежи пока у меня в комнате, отдохни, я тут сейчас уберу. Полежи в темноте, это хорошо успокаивает. Сейчас я тебе воды дам, погоди…
Он уложил ее на свою койку, выключил свет и, прикрыв двери, быстро покончил с хозяйственными делами.
- Ну вот, - сказал он нарочито беззаботным тоном, вернувшись к Тане и присаживаясь на край койки, - я свое задание выполнил. Мамаша, понимаешь, с Зинкой ушли к дядьке на именины, а я не захотел, так они на меня хозяйство свалили. Ну, так рассказывай, что таи с тобой стряслось. Я света не зажигаю, ладно?
Таня начала рассказывать прерывающимся голосом. Сергей слушал угрюмо, опустив голову, пальцем приглаживая на колене отпоровшуюся заплатку.
- …и тогда я его назвала дураком и ушла. Конечно, я не должна была этого делать! Но как можно стерпеть, когда тебе в лицо говорят такую вещь! И за что, что я такого сделала? Я ведь все, буквально все делала, чтобы отряд стал лучшим в школе. - Голос ее дрогнул, Сергей успокаивающе погладил ее по руке. - А теперь… теперь меня обвиняют чуть ли не в измене!
- Ты успокойся, Танюша. Ничего страшного не будет…
- Я не за себя даже, пойми ты! Конечно, мне и за себя обидно - ведь если бы я действительно сделала что-нибудь плохое! Я ведь вовсе не дискредитировала… никакую внешнюю политику… - Подступившее рыдание помешало ей говорить, потом она справилась с собой и продолжала сдавленным голосом: - Самое страшное - я не понимаю, как могут быть такие люди среди комсомольских руководителей! И как вообще может быть таков… ведь это страшно, Сережа! Дома тебя учат, что врать нехорошо, потом ты идешь в школу, поступаешь в пионеры, и тебя начинают учить товариществу, чтобы любить свободу, чтобы всегда быть готовой к борьбе за освобождение всех угнетенных, чтобы быть честной, смелой - ну, настоящей коммунисткой, - а потом ты вырастаешь и вдруг сталкиваешься с такими вещами! Как это все можно совместить? И как жить можно после этого, Сережа, пойми!
- Ну, Танюша… Ты уж хватила! Если все принимать так близко к сердцу…
- А ты хочешь, чтобы я, комсомолка, была к этому равнодушна? И не потому, что это меня касается! А вообще! Равнодушный человек - это хуже всего, это хуже всякого врага, если хочешь знать. Я не для этого поступала в комсомол!
- Ты успокойся, Танюша. Не думай пока об этом, отдохни… Подумаем завтра. Посоветуешься дома с Александром Семенычем…
- Что мне Дядясаша может сказать… Он только ругать меня начнет. Он мне всегда твердит: если ты вступила в организацию, то должна прежде всего подчиняться дисциплине…
Таня замолчала. Молчал и Сергей. Что он мог ей сказать?
Свет из приоткрытой двери падал только на заваленный книгами стол, комнатка оставалась в полутьме, Танино лицо сливалось с подушкой - выделялись лишь более темные волосы и широко открытые глаза.
- Танюша, чуть подвинься, - шепнул Сергей.
Она отодвинулась к самой стене, он осторожно прилег на край койки, просунув руку под Танины плечи. Койка была узкая, подушка - совсем маленькая, "думка"; они лежали тесно, бок о бок, и он слышал запах ее волос, самый родной на свете, чуть отдающий свежестью туалетного мыла. В соседней комнате посвистывал на плите чайник и громко, с резким металлическим звоном, тикали ходики.
- Если хочешь знать, - сказал Сергей после долгого молчания, - еще неизвестно, что представляет собой этот тип… Я-то не смотрю на жизнь так, как ты, всякого уже навидался, но таких я в комсомоле все-таки не видел.
- Так это вообще никакой не комсомолец, - горячо подхватила Таня, повернув к нему голову. - Для меня это ясно, Сережа! Но почему другие этого не видят? Как может такой работать в комсомольском аппарате? Ведь он же инструктор горкома, ты подумай!
- М-да…
Звонко роняя секунды, текло время. Двое молчали и не шевелились, лежа рядом на узкой неудобной койке, - так могут отдыхать супруги после трудового дня, влюбленные после объятий или солдаты на случайном ночлеге в канун боя.
- А что же теперь будет со мной? - тихо спросила Таня, и в голосе ее опять промелькнул страх. - Ты думаешь, меня могут исключить… даже если я перед ним извинюсь?
- Ты не должна извиняться перед ним, пусть сначала он извинится.
- Ну разумеется…
- А насчет исключения - не думаю. Вызовут на комитет, расскажешь все, как было… В комитете у нас ребята хорошие, они поймут. Ну запишут выговор для порядка.
- Для порядка… Какой же это порядок, Сережа?
- Какой есть…
Да, она лежала здесь рядом с ним, как может лежать жена, подруга и соратница, лежала так близко, что он, не шевелясь, ощущал ее плечо, руку, легкий изгиб бедра; и это ощущение доверчиво прижавшегося к нему тела наполняло Сергея непривычным и грозным сознанием ответственности. Да, теперь это так - на каждом шагу и до конца жизни…
Привстав на локте, он в полутьме заглянул в ее глаза, словно желая еще в чем-то удостовериться, и коснулся губами ее щеки. Потом поднялся, осторожно высвободил руку. Часы показывали одиннадцать. Сергей заслонил ладонью Танины глаза и включил свет.
- Пора, Танюша. Трамваи у нас сейчас ходят только до полдвенадцатого, как раз захватим последний…
6
Из дневника Людмилы Земцевой
28.XII.40
Разбор Таниного дела назначен на понедельник. Трудно предсказать, чем это кончится. Если Ш. вел себя безобразно, то Т., к сожалению, попросту глупо. И в отряде вообще, и при разговоре с Ш. Не знаю, впрочем, как бы я повела себя на ее месте. Страшно все это неприятно. И еще в канун Нового года. Вот уж подарок!
30.XII.40
Только что вернулась с заседания комитета. Все прошло как-то странно. Присутствовал сам Ш. - очевидно, в качестве прокурора. Это уже неправильно само по себе. Выступление свое он провел в совершенно погромном тоне; я еще никогда не слышала, чтобы на комитете так говорили о комсомолке. Можно подумать, что Т. действительно учила своих пионеров не верить Советской власти и вообще проповедовала контрреволюцию!
Т., к моему приятному удивлению, выступила лучше, чем мы с С. ожидали. Ошибку свою она призвала (вернее, не ошибку, а ошибки: самоуправство, анархические методы в работе и прочие смертные грехи), по объяснила тем, что вообще не может оставаться спокойной и рассудительной, когда речь идет о фашистах. Потом она использовала свое главное оружие, напомнив комитету о том, что за два неполных месяца вывела четвертый "А" аз прорыва и сделала его одним из лучших классов в школе. Все это смягчило впечатление от слов Ш. и вообще как-то их затерло. Он тогда выступил еще раз и очень кричал на Т., называя ее демагогом, спекулирующим на антифашистских настроениях, разлагательницей и уклонисткой. Счастье Т., что слишком уж он перехватил в своих нападках и тем самым сделал их малоубедительными в глазах комитета. Будь он умнее, он мог бы, используя Танины ошибки, добиться более сурового наказания. В общем, ей записали выговор и отстранили от пионерской работы.
А Шибалиным все возмущены. Мы с ребятами решили пойти в горком и поговорить там относительно его методов. Не знаю, когда лучше это сделать. Очевидно, после каникул - сейчас там будет запарка, а поговорить нужно обстоятельно.
1.I.41