- Взять тебя на руки?
- Ну, что ты, вдруг еще какой-нибудь прохожий… Я очень хотела бы, но только здесь неудобно, правда… Ну, Сережа!!
- Тихо, а то уроню…
Таня послушно затихает. Он несет ее несколько шагов, потом из-за угла впереди показывается человек. Испуганно ахнув, Таня делает резкое движение, Сергей почти роняет ее, и они едва успевают укрыться в темной подворотне. Проходя мимо, человек удивленно и опасливо приостанавливается - померещилось ему, что ли? Таня, сгибаясь от беззвучного хохота, обеими руками зажимает себе рот. Наконец прохожий удаляется.
- Бежим скорее, а то он еще милицию сюда пришлет!
Держась за руки, они мчатся прямо по мостовой - все равно светофоры уже выключены! Таня хохочет во все горло.
- Ой, я уже не могу, Сережа! У меня каблук сейчас отлетит, и юбка узкая, - с ума ты сошел, что ли!..
Два часа тридцать минут. Обер-лейтенант забирается в кабину, садится, уложив под себя парашютный ранец, натягивает шлем. За его спиной устраивается в своей турели бортстрелок. Привычным движением пилот поправляет на горле контакты ларингофона, проверяет контрольные приборы, управление, связь. Все готово, остается ждать сигнала к старту. Он сидит, закинув голову, равнодушно барабаня пальцами в перчатках по целлулоиду пристегнутого к колену планшета. Колпак фонаря кабины еще раздвинут, свежий предрассветный ветер посвистывает в антеннах. Пахнет землей, бензином, росистыми травами. Впереди, за молчаливой вереницей выстроенных на взлетной дорожке пикировщиков, светлеет восточный край неба. В три часа пятнадцать минут они должны быть над целью.
- Так завтра в двенадцать? - спрашивает Таня шепотом. Шепот этот - скорее по привычке, это уже как условный рефлекс: последние слова в подъезде полагается произносить шепотом. Сейчас можно было бы кричать во весь голос - все равно вокруг никого нет, дом спит от первого до четвертого этажа. - Хотя какое завтра, это уже сегодня… В общем, в двенадцать я тебя жду. Или знаешь - лучше в одиннадцать! Только не раньше, Сережа, я хочу наконец выспаться хоть раз в жизни. В одиннадцать точно-точно, ладно? Ну…
Потом она поднимается по лестнице, счастливо мурлыкая, тихонько возится с английским замком, входит на цыпочках. Дядясаша мирно похрапывает на своем диване. На столе что-то приготовлено - нет, какая там еда, спать хочется до смерти…
Отчаянно зевая, она раздевается. Ужас - нужно еще стелить постель, умываться, причесываться… Кажется, вот сейчас свернулась бы прямо здесь на коврике и уснула. Завтра - спать до одиннадцати! Ну, по крайней мере - до половины одиннадцатого, потом придет Сережа…
Два часа сорок пять минут. Над городами и тихими селами генерал-губернаторства - бывшей Польской Речи Посполитой - ревут в светлеющем небе сотни моторов. Ревут моторы и на земле. По шоссе Жешув - Перемышль, окутанная дымом и пылью, движется гигантская бронированная змея. На берегу пограничной реки в легком рассветном тумане саперы стаскивают к воде первый понтон. Автоматчики ударных соединений - "штоструппен" - занимают места в бронетранспортерах.
Небо уже совсем посветлело. Вот так штука - уже, оказывается, утро! Таня подходит к окну и, морща нос, вдыхает полную грудь воздуха. Какой чудесный рассвет! Потом она вспоминает, что забыла выключить свет в ванной. А, неважно, Дядясаша встает рано, он погасит. Только бы ему не вздумалось разбудить, по обыкновению, и ее!
Таня берет лист бумаги, красный карандаш и, позевывая, пишет огромными корявыми буквами: "Прошу меня не будить. Да здравствует нерегулярный образ жизни! Т. Николаева, студентка I курса ФФ ЛГУ". В десяти километрах от советской погранзаставы, по ту сторону Буга, с тяжелым лязгом входит в ствол 105-миллиметровый гаубичный снаряд.
Приколов объявление к портьере, со стороны Дядисашиной комнаты, Таня срывает календарный листок. Ой, какое число симпатичное - круглое такое, и цифры красные, как и должно быть. Ведь всякое число имеет свой цвет, это всем известно… Выпутавшись из халатика, она швыряет его на стол и, как в воду, падает в прохладные простыни. Засыпает она мгновенно. Часики на ее руке показывают ровно три пятнадцать. В эту минуту на Брест обрушивается первый бомбовый удар.
10
"…Наши войска, отходящие на новые позиции, вели упорные арьергардные бои, нанося противнику большое поражение. В боях на Шяуляйском направлении наши войска захватили много пленных, значительное количество которых оказалось в состоянии опьянения. На Минском направлении войска Красной Армии продолжают успешную борьбу с танками противника, противодействуя их продвижению на восток. По уточненным данным, в боях двадцать седьмого июня на этом направлении уничтожено до трехсот танков тридцать девятого танкового корпуса противника. На Луцком направлении в течение дня развернулось крупное танковое сражение, в котором участвуют до четырех тысяч танков с обеих сторон. Танковое сражение продолжается. В районе Львова идут упорные напряженные бои с противником, в ходе которых наши войска наносят…"
Таня выбралась из толпы, - сводка была та же, утренняя, никаких новых сообщений не прибавилось. Перейдя улицу, она зашла в аптеку и купила пакетик пирамидона, потом у киоска с газированной водой приняла две таблетки сразу. Вода была теплой, с неприятным резинистым привкусом. Таня ощутила мгновенный приступ тошноты. Она подумала вдруг, что с самого утра еще ничего не ела - очевидно, от этого и разболелась голова. Упорные арьергардные бои на всех направлениях - но это же значит, что мы продолжаем отходить…
Морщась от солнца и тупой пульсирующей боли в висках, она вернулась в скверик и осторожно - каждое резкое движение было мучительным - опустилась на скамейку в негустой тени пыльной акации. Нестерпимо, в упор, палило солнце. Люди продолжали стоять плотной темной массой вокруг столба с громкоговорителем.
Сережи все нет. Правильнее было бы ждать его дома, конечно. И вообще "держать себя в руках и сохранять хладнокровие", как твердит Люся. Как будто она и так не держала себя в руках, даже позавчера ночью, когда уезжал Дядясаша…
Таня судорожно всхлипнула, до боли закусив губу. Нет, лучше проводить дни на улицах - видеть очереди, толпы у военкоматов, свежеотрытые траншеи в скверах, камуфлированные увядшими ветками грузовики с настороженно глядящими в небо счетверенными пулеметами - лучше все это, чем сидеть в пустых комнатах, где каждая мелочь напоминает о жизни, так страшно и неожиданно рухнувшей неделю назад. И как вообще можно говорить о хладнокровии, когда произошло что-то невообразимое - что-то такое, чего никто из них не мог представить себе в самом худшем из предположений, - когда вместо "войны малой кровью и на чужой территории" уже восьмой день наши войска ведут упорные арьергардные бои, день за днем откатываясь к востоку…
Сидя с закрытыми глазами, она не заметила, как подошел Сергей.
- Ну что? - спросила она тревожно, когда он опустился рядом на скамейку.
- Ничего не выходит, - хмуро отозвался он. - Народу там миллион, и линии все перегружены… Говорят, что вообще междугородной связи больше не будет. Нет, нечего и пробовать. Напишу просто. Не понимаю, почему от них до сих пор ничего нет… Сводку слушала?
- Да, то же самое. Сережа, а ты не тревожься, - сказала она тихо, погладив его по руке. - Ведь о налетах на Тулу ничего не сообщали…
- Так вообще не сообщают, где бомбят.
- Ну почему, в первый день сообщили же о Киеве и Одессе…
- Вообще-то я тоже думаю, что там все в порядке… Мы вон ближе, и то ни одного налета до сих пор. Правда, в Туле оружейная промышленность, вот это плохо… Чего у тебя вид такой, Танюша?
- Голова очень болит… Сейчас легче немного, я приняла пирамидон.
- А что такое? - встревоженно спросил он и приложил ладонь к ее лбу. - Ты не заболела?
- Нет, Сережа, что ты… Я просто не ела с самого утра, наверно поэтому.
- Ну вот, как с тобой еще говорить! - с досадой сказал он. - Как маленькая, честное слово… Нельзя же так, Таня, что это, в самом деле, за безобразие! Идем сейчас же, я знаю, где можно поесть.
- Где это теперь можно поесть, интересно…
- Идем, говорю. В кафе на Фрунзенской, вот где. Я там вчера ел.
Таня послушно встала и пошла за Сергеем.
Как ни странно, в кафе оказалось не так много народу. Выждав, пока освободился столик возле окна, Сергей усадил Таню, бросил на второй стул свою кепку и побежал к стойке. Таня безучастно смотрела в окно. Прошла колонна мобилизованных, с чемоданчиками и заплечными мешками. У газетного киоска терпеливо ждала длинная очередь. В доме напротив, на втором этаже, женщина оклеивала стекла косыми полосками бумаги.
Сергей принес два стакана чаю и две небольшие порции пирога какого-то неопределенного вида.
- Только чтобы все съела, слышишь? - строго сказал он, ставя тарелку перед Таней.
- А ты?
- Чего я… Я уже поел, не бойся. Думаешь, как ты? Вот чаю я выпью, пить страшно хочется…
Чай был без сахара, пирог вязкий и со странным привкусом, но Таня съела одну порцию и заставила себя приняться за вторую. За соседним столиком трое небритых мужчин, по виду командировочные, громко обсуждали какие-то лимиты, репродуктор над входом рассказывал о подвиге двух бойцов в бою за населенный пункт А. на реке Б.
- Почему ты так на меня смотришь? - спросила вдруг Таня удивленно и немного испуганно. - Ты узнал что-нибудь… нехорошее?
- Нет, что ты, - отозвался Сергей. - Просто смотрю. Вкусно, Танюша?
- Не слишком, - через силу улыбнулась она. - Но ничего, я съем…
Из репродуктора послышалась тревожная дробь барабанов, прозвучали трубы. Мужской голос запел торжественно, в замедленном темпе:
Стелются черные тучи,
Молнии в небе снуют,
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют…
- Вчера ко мне заходила капитанша Петлюк, - тихо сказала Таня, не поднимая глаз от стола. - Она совершенно не владеет собой. Вдруг, вообрази, начала плакать: "Как это могло получиться, столько лет мы себе во всем отказывали, все в стране шло на оборону - а теперь собственных границ удержать не можем"… Ну, я ей, конечно, сказала, что ведь смешно же думать, будто немцы и в самом деле сильнее нас! Просто у нашего командования такой план. Стратегический план. Ведь правда, Сережа?
Она подняла голову и смотрела на него с выражением и растерянным, и умоляющим, и в то же время каким-то требовательным.
- Ты ведь согласен, что это план? Кутузов ведь тоже…
- Допивай, и идем, - угрюмо сказал Сергей, отводя взгляд. - Откуда я знаю, план это или что. Да и что нам с тобой об этом гадать…
Они вышли. На улице, несмотря на ветер, было еще жарче, чем в кафе. Слепило солнце, на углу милиционер с противогазной сумкой и винтовкой за плечами пропускал колонну грузовиков защитной окраски, доверху нагруженных под брезентом.
- Сейчас об этом гадать нечего, - повторил Сергей, провожая взглядом громыхающие машины. - Поважнее есть дела…
- Но это же очень важно - понять! Вчера я видела Володю, у Люси, и он тоже считает, что это просто стратегический план - отходить на прежнюю границу, там ведь сплошная цепь укрепрайонов. Пока немцы дойдут туда, они потеряют половину армии, и там их совсем уничтожат…
Проехал последний грузовик. Таня с Сергеем перешли на другую сторону улицы, вышли на площадь. Когда они поравнялись с витринами "Динамо", дико и утробно взревела сирена на крыше электромонтажного треста. Таня вздрогнула и ухватилась за Сергея. "Спокойно, Танюша", - негромко сказал он, сжав ее руку. Вместе с другими они заскочили в туннель ворот. У входа в сквер, возле зенитного орудия, деловито суетились артиллеристы, сирена продолжала выть, то достигая душераздирающего рева, то стихая, - и тогда было слышно, как вразнобой и разноголосо надрываются другие сирены и гудки фабрик. Потом все стихло. Люди переговаривались вполголоса, словно боялись, что их услышат приближающиеся к городу самолеты.
Через двадцать минут дали отбой. Таня посмотрела на Сергея и несмело улыбнулась.
- Видишь, опять их прогнали, - сказала она, - и пушка даже ни разу не выстрелила… А я так испугалась, прямо…
- Может, стороной прошли, - отозвался Сергей, - чего им сюда летать… Слушай, Танюша…
Выйдя из туннеля, они остановились у витрины - той самой, где когда-то были фотопринадлежности и возле которой состоялось два года назад их первое свидание. Таня взялась за поручень и нагнулась, выковыривая из туфли попавший туда камешек.
- Да? - переспросила она, подняв лицо и морща нос от солнца.
- Танюша… я должен тебе сказать - только ты не…
Пораженная его тоном, Таня замерла, забыв о камешке. Потом она выпрямилась, все еще держась за поручень, и увидела вдруг - никогда в жизни она еще не видела ничего подобного, - как бледнеет, приобретая какой-то сероватый оттенок, смуглое Сергеево лицо.
- Что случилось? - спросила она, как ей показалось, очень громко, на самом деле почти беззвучно шевельнув губами. Сергей смотрел ей прямо в глаза, горло его судорожно дернулось раз и другой, словно он пытался и не мог что-то проглотить.
- Я тебе должен сказать, - проговорил он наконец с видимым усилием, - что… мы сегодня последний день вместе. Завтра утром мне нужно явиться на пункт. Военкомат уже все оформил.
Таня ничего не поняла - может быть, только поэтому она не закричала и не упала здесь же на замусоренный горячий асфальт. Она не поняла его слов - понять и осмыслить их было невозможно, - но ее вдруг обдало каким-то странным мертвящим холодом, и все вокруг нее: Сергей, мерцающая на солнце листва седых тополей на той стороне площади, выложенные стенкой мешки с песком и тускло отсвечивающие каски зенитчиков, - все это вдруг словно померкло и поплыло куда-то. Она зажмурилась и прижалась спиной к поручню витрины, вцепившись обеими руками в горячее, отполированное многими прикосновениями железо. Как будто можно было, по-детски закрыв глаза, уйти от надвигающегося на нее ужаса!
- Танюша, тебе что, нехорошо? - услышала она голос Сергея. Нет, все это оставалось таким же, ничто не изменилось. И его осунувшееся худое лицо, и синее-синее, чуть задымленное зноем июньское небо, и обрывок газеты на асфальте, уже немного пожелтевший, с черными словами: "…ского Информбюро…"
- Я не понимаю, - сказала она, едва разлепив губы, - тебя же не могли еще призвать - ты ведь двадцать первого года, а призваны с пятого по восемнадцатый… Я ничего не понимаю…
Сергей кашлянул.
- Меня не призывали, Танюша, - ответил он совсем тихо. - Я сам, добровольцем…
Только теперь она, наконец, полностью осознала все. Теперь она могла бы кричать, плакать, цепляться за Сергея и умолять его о невозможном, но на все это у нее уже не было сил. Горе обрушилось на нее подобно электрическому разряду неслыханно высокого напряжения, испепелив все внутри и оставив пустую безвольную оболочку.
Сергей говорил ей что-то, крепко взяв за локти, потом он осторожно расцепил ее пальцы, все еще стиснутые на поручне, и куда-то повел. Уже на бульваре Котовского, в полуквартале от своего дома, она вдруг остановилась и посмотрела на Сергея, словно и не узнавая его.
- Ты не подумал обо мне, - с трудом выговорила она наконец слова, которые все это время бились у нее в мозгу, гася сознание. - Как ты мог… Ты ведь совсем обо мне не подумал…
В этот жаркий послеобеденный час на бульваре было тихо. Привычно шелестели каштаны, пожилая женщина вязала на скамейке чулок, то и дело поглядывая поверх очков на копошащегося неподалеку малыша. Таню снова обдало холодом от дошедшего до ее сознания чудовищного контраста между этой мирной сценкой и тем непостижимым, что уже отняло у нее самой все, составляющее обычную человеческую жизнь.
- Именно о тебе я и думал, - глухо сказал Сергей. - Именно о тебе. Может, я не так все это понимаю, как нужно… Но только я с самого первого дня думаю только о тебе. Кем бы я был, интересно, если бы остался сейчас в тылу, пока тебя кто-то другой защищает там, на фронте…
С первого часа войны Володя Глушко находился в состоянии лихорадочной активности. Отец еще накануне с вечера уехал на рыбалку и звал его с собой, но Володя собирался пойти в лес вместе с одноклассниками; он уже уходил, когда Лена включила радио и он услышал слова: "…Работают все радиостанции Советского Союза". Поколебавшись секунду, он бросил рюкзак на пол и стал ждать начала передачи, - похоже было, что предстояло важное сообщение. Таким образом, известие о войне застало его как бы в положении временно исполняющего обязанности главы семейства.
Он начал свою деятельность с того, что дал затрещину Олегу, вздумавшему бурно изъявлять радость по поводу ожидающих их опасных и интересных приключений. Когда тот с ревом убрался из комнаты, Володя произнес энергичную речь, обращенную к матери и сестре, доказывая абсолютную неизбежность полного военно-политического краха Германии в течение ближайших сорока восьми часов, упомянул о Тельмане и великолепных революционных традициях немецкого пролетариата и решительно воспротивился намерению Ольги Ивановны бежать запасаться солью и спичками. Кое-как успокоив женскую половину семейства, Володя Глушко натянул берет и рысью помчался по Подгорному спуску устанавливать контакты с приятелями.
На следующий день он с самого утра участвовал в осаде здания райкома ЛКСМУ. В кабинете секретаря, куда он наконец прорвался через кордон райкомовских девчат, уже дым стоял коромыслом.
- Что ж это получается, товарищ Поддубный! - закричал он, протолкавшись к самому столу. - В военкомате с нами и разговаривать не хотят, а тут тоже бюрократию разводят! Мы требуем, чтобы нам немедленно выдали направление к райвоенкому!
- А ты давай не бузи, - устало сказал секретарь, - и не наводи тут панику. Ясно?
От возмущения в голосе Володи Глушко появились петушиные нотки.
- Я - навожу панику?!
- Ты и наводишь, - подтвердил секретарь, - Ты мне две недели назад говорил, что собираешься поступать в МАИ. А что же выходит теперь? Или ты решил, что уже все кончено, и институтов больше не будет, и учиться теперь не нужно? Так, что ли? Зря, товарищ Глушко. А теперь иди и обожди меня в шестой комнате, у меня к тебе дело есть.
Володя явился в шестую комнату и закурил возмущенно и демонстративно, не обращая внимания на дивчину в акрихиново-желтом, пронзительного цвета беретике, которая старательно писала что-то, навалившись плечом на стол. Ждал он почти час, наконец явился Поддубный.
- Вот что, - сказал тот, усаживаясь рядом с Володей, - ты, помнится, хорошо в самолетах разбираешься?
- Разумеется, - важно ответил Володя. - Я могу и в авиацию, это даже лучше. Вы только дайте направление.
- Погоди ты со своим направлением. Понадобишься на фронте - значит, пойдешь на фронт, а пока сиди и делай то, что от тебя требуется. Вот что, Глушко, нам сейчас нужны наглядные пособия, чтобы учить народ распознавать немецкие самолеты. Какие у них сейчас самые распространенные?
- Из бомбардировщиков - "Хейнкель-111", "Дорнье-217", "Юнкерс-88" - это все двухмоторные, затем одномоторный пикирующий "Юнкерс-87", а истребители - "Мессершмитт-109" и "Фокке-Вульф-190". Для десантных операций применяется обычно трехмоторный транспортник "Юнкерс-52"…
Дивчина в крашенном акрихином беретике подняла голову и с уважением посмотрела на столь компетентного авиационного специалиста. Одобрительно кивнул и сам Поддубный: