Глава 8
- Кутью сюда, долгогривых, - низким, твердым голосом бросил Зыков, входя в собор.
За ним шла ватага. На его голове новая лисья, с бархатным верхом, шапка. На лоб, из-под шапки, свешивались черные, подрубленные волосы.
- Надеть шапки! - сказал он, обернувшись. - Чего сняли? Нешто это Господня церковь? Это так себе… Обман.
Постороннего народу никого, одни мальчишки. Поповский Васютка тоже здесь.
Весь народ у лавок, у магазинов, у лабазов. Еще утром трубари трубили во всех концах: именем Зыкова, его веленьем будет раздаваться народу купецкое добро.
В городе никакой власти нет, кроме власти Зыкова, единой, страшной. На высокой качели, вчера приспособленной поляками для казни, висят с утра четверо мещан, две бабы и мальчишка. Толпа вздумала громить лавченку. Этих поймали. Зыков отдал приказ - вздернуть.
Все приказчики мобилизованы, но главная раздача идет через руки партизан. Мелькают аршины, крепким кряком рвется каленый на морозе ситец, ножницы стригут куски сукна.
- Эй, тетка! Сколько семьи? Получай… Пять аршин кумачу, десять аршин ланкорту, три платка, восемь аршин твину. Пачпорт! - И карандаш резкую делает кривуль-отметку. - Следующий!..
Снуют по площади, по улицам нагруженные мукой, горохом, кумачами, обутками людишки. Румяная деваха радостно улыбается морозному солнечному дню: поскрипывая новыми полусапожками, она тащит нежданную получку и под мышкой банку с паточным вареньем.
Вылетел из лавки мальчик, бежит, машет связкой баранок, рад. Остановился у виселицы, взглянул на трупы и, печальный, тихо поплелся домой.
В крепости партизаны принимают от солдат оружие. Деловито, не торопясь и с толком. По богатым дворам забирают лошадей.
Зыков задал всем работу. Он в соборе, но он везде: и всякий из партизан, на какой бы работе ни был, видит строгие глаза его, слышит его голос. Зыков здесь.
А между тем солнце склонялось к закату, подрумяненными столбами валил густой дым из труб, и в соборе зажгли паникадило.
Зыков сидел на амвоне перед открытыми царскими вратами. На кресле положена архиерейская подушка, а под ноги брошены орлецы. По обе стороны его зажжены в высоких подсвечниках большие свечи - так распорядился для торжественности Срамных. От двойного свету сверху и с боков на бледно-матовом лице Зыкова играют тени, и серебрятся редкие седины в густой черной бороде. Лицо его незабываемо и страшно.
В церкви очень тихо, даже Наперсток присмирел, и его невиданной величины топор опущен вниз.
Тихо, все ждут знака. И по знаку выхватили с левого клироса старого протопопа. Парализованная, на левом клиросе, стояла кучка духовенства, начальства и чиновников, в кольце вооруженных партизан.
- Кто ты? - твердо спросил Зыков старика.
- Я Божий протоиерей. А ты кто, еретик? - также твердым, но тонким, по-молодому, звенящим голосом ответил священник.
Зыков нахмурился, закинул нога на ногу, спросил:
- А знаешь про протопопа Аввакума, про лютую смерть его слыхал? От чьей руки?
- Не от моей ли?
- От вашей, антихристовы дети, от вас, богоотступники, табашники, никонианцы. Кто глава вашей распутной церкви был? Царь. Кому служили? Богатым, властным, мамоне своей. А на чернь, на бедноту вам наплевать. Так ли, братаны, я говорю?
- Так, так…
- С кем идешь: с Колчаком или с народом? Отвечай!
- Сними шапку. Здесь храм Божий! - и седая голова протопопа затряслась.
- На храме твоем не крест, а крыж.
Священник вскинул руку и, загрозив Зыкову перстом, крикнул:
- Слово мое будет судить тебя, злодей, в день Судный!
Зыков вскочил, в бешенстве потряс кулаками и снова сел:
- Отрубить попу руку, - кивнул он Наперстку. - Пусть напредки ведает, как Зыкову грозить.
Наперсток распялил рот до ушей, и реденькая татарская бороденка его на широких скулах расщеперилась.
- Стой, - остановил его Зыков и спросил сидевшего в кресле, напротив от него Срамных: - Эй, судья! Одобряешь мое постановленье?
- Одобряю, одобряю, - захрипел, заперхал рыжий верзила. - Он, окаянный, возлюбим друг дружку по первоначалу говорил… А опосля того, кровь, говорит, за кровь… Вот он какая, язви его, кутья…
- Народ одобряет? - на всю церковь, и в купол, и в стены прогремел Зыков.
- Одобряем, одобряем… Долой кутью!
Протопоп побелел и затрясся. Зыков махнул рукой. Наперсток, раскачивая топор, как кадило, коротконого зашагал к попу.
Весь дрожа и защищаясь руками, тот в ужасе попятился.
- Погодь, куда!
Вмиг священник растянулся на полу, сверкнул топор, и правая кисть, сжимая пальцы, отлетела. Кто-то захохотал, кто-то сплюнул, кто-то исступленно крикнул.
- Дозволь! - мигнул Наперсток Зыкову и занес над поповской головой топор.
- Подними, - приказал Зыков.
- Вставай, язва! - Наперсток, расшарашив кривые ноги, быстро поставил обомлевшего священника дубом.
- Стой, не падай.
Из толпы, со смехом:
- Доржись, кутья, за бороду!
- Здравствуй батя… ручку! - сорвался Срамных с места и протянул ему свою лапищу. - Батя, благослови!..
- Ну, здоровкайся, чего ж ты, - прогнусил Наперсток.
А Срамных крикнул:
- Возлюбим друг дружку, батя! - и наотмашь ударил старика по голове.
- Срамных! - и Зыков свирепо топнул.
Рыжий, хихикнув, как провинившийся школьник, сигнул на место.
Пламя свечей колыхалось и чадило, капал воск. Иконостас переливался золотом, и пророки вверху шевелили бегущими ногами.
На паперти хлопали двери. С ружьями входили партизаны, они снимали шапки и крестились, но, оглядевшись, вновь накрывали головы и с сопеньем протискивались вперед. В темном углу молодой парень-партизан снял серебряную лампадку, попробовал на зуб и сунул ее в мешок. Потом перекрестился и встал в сторонке, цепко присматриваясь к сияющим образам.
Священник был бледен, глаза его лихорадочно горели и побелевшие губы прыгали от возбуждения. Он не чувствовал никакой боли, но инстинктивно зажал в горсть разруб изувеченной руки. Сквозь крепко сжатые онемевшие пальцы бежала кровь.
- А теперича у нас с тобой, попишка, другой разговор пойдет, - сказал Зыков. - Не зря я тебе оттяпал руку, гонитель веры нашей святой. Знаю вас, знаю ваши поповские доносы… Погромы учинять, народ на народ, как собак науськивать?!
- По-о-ехал, - нетерпеливо прогнусил Наперсток и поправил на башке остроконечную шапку из собачины.
- Знаешь ли, кто я есть, кутья?
- Злодей ты! Вот ты кто. - Священник рванулся вперед, и густой свирепый плевок шлепнулся Зыкову в ноги.
- Поп!! - И Зыков вздыбил. - Я громом пройду по земле!.. Я всю землю залью поповой…
- Проклинаю!.. Трижды проклинаю… Анафема! - Священник вскинул кровавые руки и затряс ими в воздухе. Из обсеченной руки поливала кровь. - Анафема! Убивай скорей. Убивай… - Голос его вдруг ослаб, в груди захрипело, он со стоном медленно опустился на пол. - Больно, больно. Рученька моя…
Зыков язвительно захохотал и враз оборвал хохот.
- Зри вторую книгу Царств, - торжественно сказал он, шагнул к попу и пнул его в голову ногой: - Чуешь? "И люди сущие в нем положи на пилы". Чуешь, поп: на пилы! "И на трезубы железны и секиры железны, и тако сотвори сынам града нечестивого". Читывал, ай не? - Зыков выпрямился и повелительно кивнул головой: - А ну, ребята, по писанию, распиливай напополам.
Наперсток пал на колени:
- Эй, подсобляй. Рработай!..
Длинная пила, как рыбина, заколыхалась и хищно звякнула, рванув одежду. Священник пронзительно завопил, весь задергался и засучил ногами. Ряса загнулась, замелькали белые штаны. Ему в рот кто-то сунул рукавицу и на ноги - грузно сел.
Парень с мешком было просунулся вперед, но вмиг отпрянул прочь, и по стенке, торопливо к выходу. Весь содрогаясь, он выхватил из мешка трясущимися руками лампадку, сунул ее на окно и пугливо перекрестился. Ему вдруг показалось, что пила врезывается зубами в его тело, от резкой боли он весь переломился, обхватил руками живот и с полумертвым диким взглядом выбежал на улицу.
- Следующего сюда! - приказал Зыков и опустился на парчевую подушку.
У сухого, лысого, в рясе, человека со страху отнялись ноги. Его приволокли. Он повалился перед Зыковым лицом вниз и, ударяя лбом в половицы, выл.
- Кто ты?
- Дьякон, батюшка, дьякон… Спаси, помилуй…
- Какой церкви?
- Богоявленской, батюшка, Богоявленской… Начальник ты наш…
- Народ не обижал?
- Никак нет… Опросите любого… Я человек маленький, подначальный.
- Вздернуть на колокольне. Следующего сюда!..
Дьякона поволокли вон и на смену притащили толстого рыжего попа.
- Этот - самая дрянь, погромщик, - сказал Срамных.
- Чалпан долой.
Наперсток намотал на левую руку поповскую косу и, крякнув, оттяпал голову.
- Следующий! - мотнул бородою Зыков.
Глава 9
Солнце село за побуревшей цепью каменных отрогов. Над городом кровянилось в небе облако, и наплывал голубой вечерний час. Виселица и трупы на ней молча грозили городу.
Наперсток вышел последним.
- Ишь ты, принародно желает, сволочь… - бормотал он самому себе. - А по мне наплевать… Только бы топору жратва была.
Душа его напиталась кровью, и взмокшие от крови валенки печатали по голубоватому снегу темные следы. Пошатываясь, он в раскорячку нес свой искривленный горб, и звериный взгляд его - взгляд рыси, упившейся крови до бешенства.
Чрез площадь, молча и бесцельно, двигаются конные, пешие партизаны, беднота.
Виселица замахнулась на всех. В пролетах колоколен, в воротах церковных оград тоже висят свежие трупы.
Три всадника на трех веревках водят по улицам коменданта крепости и двух польских офицеров. Средний всадник - Андрон Ерданский. На конце его веревкой толстый штабс-ротмистр пан Палацкий. Когда всадники едут рысью, пану очень трудно поспевать, он падает и, взрывая снег, с проклятиями волочется по дороге, как куль сена. Бегущие сзади толпой мальчишки смеются, кричат, швыряют застывшим конским калом. Прохожие останавливаются, из калиток выглядывают головы в платочках, в шапках и, как по приказу, деланно хохочут.
Черноусое лицо Андрона Ерданского болезненно-скорбно, озноб трясет его, и голова горит - бросить бы аркан, удариться бы в переулок и спать, спать… Но задний всадник не спускает с него глаз.
Весь город в красных флагах, купеческого кумачу Зыков не жалел. Флаги густо облепили дом купца Шитикова, и на балконе огромное красное, видавшее виды знамя: - "Эй, все к Зыкову. Зыков за простой люд. Айда".
Гараська с Куприяном украли утром корчагу рассыпчатого меду.
- Надо водой развести, по крайности, похлебаем. Навроде пива, - сказал Гараська. Он вывалил в пустую шайку мед и опружил туда два ведра из колодца воды.
- Что ты, толсто рыло, делаешь!.. Пошто добро-то портишь? - выхватила у него ведро прибежавшая с рынка Настасья. В руке у нее только-что полученные подарки: женская кофта, шаль, пимы. - Выливай вон. Надо кипятком… Ужо я брагу вам сварю…
Она вбежала в домишко и запорхала взад, вперед, как угорелая. За ночь ее лицо осунулось, и голубые глаза были в темных, бессонных тенях.
Гараська взял винтовку и пошел на улицу.
- Эх, когда же по-настоящему гулевать-то станем…
Темнело. На блеклом небе бледными точками замерцали звезды.
Возле дома Шитикова горели костры, толпились люди.
Гараська направился к толпе, напряженно стоявшей у пылавшего костра. И, когда он пробирался вперед, взмахнул широкий топор Наперстка, сталь хряснула, покатилась голова.
А какая-то румяная, в красном платочке тетя сладострастно взвизгнула, нырнула в толпу, но опять вылезла и уставилась разгоревшимися глазами на окровавленный топор. И вновь темная лапа выхватила трясущегося в серой поддевке старика.
- Зыков, спаси… Зыков, помилуй… Все возьми… - монотонно, как долгий стон, и очень жалобно молил он, упав на колени и подняв взгляд к террасе.
Но руки вцепились в него, как клещи, блеснул топор. Красноголовая тетя взвизгнула, нырнула в толпу, но любопытство взяло верх - снова вылезла. Она проделала так вот уже двадцать раз, два воза трупов лежали на санях, и плаха - покривилась: от обильной крови под ней подтаял снег. В толпе приговоренных, оцепленных стражей людей, все время раздавались плач, стон, вопли.
Гараська был как во сне. Он только теперь вспомнил про Зыкова и перевел взгляд вверх: на возвышенном балконе стоял в черной поддевке, в красном кушаке, рыжей шапке, чернобородый, саженного роста великан.
Наперсток гекнул: - "гек!" - и вся толпа гекнула, топор хряснул, покатилась голова.
- Злодий! злодий!.. - болезненно выкрикнул Андрон Ерданский и заметался по балкону. Ему вдруг захотелось броситься на горбуна и вгрызться ему зубами в горло. - Пан, пусти. Дуже неможется…
Возле Зыкова стояли люди, Срамных и другие, еще два парня с винтовками - стража.
- Веди сюда! - крикнул Зыков.
И к балкону подтащили коменданта крепости, поручика Сафьянова.
Лицо Зыкова в напряженном каменном спокойствии, он собрал в себе всю силу, чтоб не поддаться слабости, но пролитая кровь уже начала томить его. Наперсток подошел и ждал. Зыков с гадливостью взглянул в сумасшедшие вывороченные с красными веками глаза его…
- Довольно крови!.. - прозвучало из тьмы в толпе.
И в другом месте далеко:
- Довольно крови!
Плач, стон, вопли среди приговоренных стали отчаянней, крепче.
- Пане… Змилуйся!.. - и Андрон Ерданский повалился в ноги Зыкову, - Ой, крев, крев…
Тот быстро вошел чрез открытые двери в дом, жадно выпил третий стакан вина, отер рукавом усы и на мгновение задумался.
- Господи Боже, укрепи длань карающую, - промолвил он, крепко крестясь двуперстием, и вновь вышел к народу, весь из чугуна.
- Судьи правильные, рать моя и весь всечестной люд! - зычно прорезало всю площадь.
Гараська глуповато разинул рот и огляделся. Направо от него, на двух длинных бревнах, сидели судьи: бородатые мужики, молодежь, горожане и три солдата-колчаковца.
- Отпустить коменданта, ненавистного врага нашего, иль казнить?
- Казнить!.. Казнить!! - закричали голоса. - Чего, Зыков, спрашиваешь, сам знаешь…
- Казнить!.. Он нас поборами замучил… Окопы то-и-дело рой ему. Дрова поставляй… Троих солдат повесил… Девушке одной брюхо сделал… Удавилась… Они, эти офицерики-то с Колчаком, царя хотят!
- Вздор, вздор! Не слушайте, товарищ Зыков!.. - Поручик Сафьянов, комендант, был с рыженькими бачками, с редкими волосами на непокрытой голове, в офицерской, с золотыми погонами, растерзанной шинели. Он весь дрожал, то скрючиваясь, то выпрямляясь по-военному, во фронт. - Дайте мне слово сказать… Прошу слова!
- Ну?!
- Я принимал присягу. Служил верой и правдой… - голос офицера был то глух и непонятен, то звенел отчаянием. - А теперь я верю в вашу силу, товарищ Зыков… Я прозрел…
- Отрекаешься?
- Отрекаюсь, товарищ Зыков.
- Может, ко мне желаешь передаться?
- Желаю, от всей души… верой и правдой вашему партизанскому отряду послужить… Я всегда, товарищ Зыков, я и раньше восхищался…
- Тьфу! Гадина… - плюнул Зыков и подал знак Наперстку, но тотчас же крикнул: - Стой! - уцепился руками за балконную решотку и его медный голос загудел по площади: - Эй, слушай все!.. Зыков говорит… Власть моя тверда, как скала, и кровава, во имя божие. Где проходит Зыков, там - смерть народным врагам. Нога его топчет всех змей. Долой попов! Они заперли правую веру от народа, царям продались. Новую веру от антихриста царя Петра, от нечестивца Никона народу подсунули, а правую нашу веру загнали в леса, в скиты, в камень… Смерть попам, смерть чиновникам, купцам, разному начальству. Пускай одна голь-беднота остается. Трудись, беднота, гуляй, беднота, царствуй, беднота!.. Зыков за вас. Эй, Наперсток, руби барину башку!
Но вдруг с зыковского балкона грянул выстрел, Наперсток схватился за шапку, любопытная тетя, взмахнув руками, навеки нырнула красным платком в толпу.
Судьи мигом с бревен к террасе:
- Не тебя ли, Зыков? Кто это?
Подбежал и Наперсток с топором:
- В меня, в меня стрелил… в шапку!..
На полу, у ног Зыкова катались клубком Андрон Ерданский и обезоруженный им парень-часовой.
- Отдай! Добром отдай! - вырывал свою винтовку парень.
Безумный Ерданский грыз парню руки, стараясь еще раз выстрелить в толпу, в Наперстка-палача. Все люди казались ему проклятыми горбунами, измазанными кровью уродами, всюду блестели топоры и, как птицы, табунились отрубленные головы.
- Эх, тварь!.. Не мог кого следует убить-то! - И молниеносный взор Зыкова скользнул от неостывшей винтовки к вспотевшему лбу Наперстка. - Мало ж ты погулял, щенок… - он приподнял Ерданского за шиворот и, перебросив через перила, сказал: - Вздернуть!
Но Наперсток, рыча и взлаивая, стал кромсать его топором.
Глава 10
- Мужики! Зыков город грабит, а вы, гладкорожие, все возле баб да на печи валяетесь! - еще с утра корили бабы своих мужей в ближней деревне, Сазонихе.
И в другой деревне, Крутых Ярах, колченогий бездельник, снохач Охарчин, переходя из избы в избу, мутил народ:
- Айда, паря! Закладывай, благословясь, кошевки… Зыков в городу орудовает… Знай, подхватывай!..
И в третьей деревне бывший вахмистр царской службы Алехин, сбежавший из колчаковской армии, говорил крестьянам:
- Нет, братцы, довольно. Кто самосильный - айда к Зыкову!.. Народищу у него, как грязи. Вон, поспрошайте-ка в лесу, при дороге, его бекетчики стоят. Поди, мне какой ни какой отрядишка доверит же он. Пускай-ка тогда колчаковская шпана, пятнай их в сердце, грабить нас придет, али нагайками драть, мы их встретим…
И на многочисленных заимках зашевелился сибирский люд.
Это было утром.
А теперь, когда луна взошла, и Гараська с ватагой рыщут по улицам…
Взошла луна - и городок опять заголубел.
Где-то далеко, на окраинах, постукивали выстрелы. Зыков слышит, Зыков отлично знает, что это за выстрелы, и спокойно продолжает дело.
Настасье хочется на улку погулять, но у ней ключом кипит брага, топится печь, она одна.
И отец Петр вместе с другими мужиками подошел к костру, там, на окраине. Он переоделся, как мужик: пимы, барловая, вверх шерстью, яга, мохнатая с ушами шапка.
В голубом тумане, на реке, по утыканной вешками дороге, чернели подводы мужиков.
- Допустите, кормильцы… Чего ж вы?
- Нельзя, нельзя! Поворачивай назад!