* * *
На помосте, внутри соборной церкви Смоленской Божией Матери, находящейся в Новодевичьем монастыре, стоит каменная гробница, в подножие которой вделана следующая надпись: "Лета 1704, июля 3-го, в понедельник, в первом часу дня, скончалась благородная царевна и великая княжна Софья Алексеевна, от рождения 45 лет 9 месяцев и 16 дней. В соборе во имя Божией Матери погребена 4 июля".
Перед кончиною она постриглась в схимну и приняла при этом прежнее свое имя - Софья.
Участь лиц, близких царевне, была также печальна.
Сильвестр Медведев, не успев пробраться в Польшу, был схвачен на смоленской дороге и привезен в Москву. Его судили "царским" судом, расстригли, назвав опять Симеоном по мирскому его имени, "истязали огнем и бичми до пролития крови" и обвинили в ереси, чародействе, намерении убить патриарха, в участии в замыслах Шакловитого, в побеге в Польшу и в наущении народа к мятежу, за что и приговорили к смертной казни.
- Не вели казнить, великий государь, Семена Медведева смертью, а отдай его мне, я обращу его из еретичества и спасу его душу! - просил Петра патриарх Иоаким.
- Возьми его, святейший владыко, и делай с ним что заблагорассудишь! - отвечал царь на эту просьбу.
"Постой же, - думал со злобным простодушием Иоаким, - ты хотел добраться до моей пестрой ризы и до моего патриаршего жезла, так доберусь же я теперь до тебя. Покажу я тебе, что значит писать еретические книги, как твоя "Манна".
Принялся патриарх обращать бывшего инока Сильвестра из ереси в истинную веру. Отрекся Семен от своих заблуждений, свалив, разумеется, свои вины на дьявола, и тогда его святейшество постановил следующее решение: "Жить Семену Медведеву под началом искуснейшего в писании мужа, не давать ему бумаги и чернил и сдать его в твердое хранило". Таким "хранилом" была назначена Троице-Сергиева лавра. Менее полутора года прожил там Сильвестр, как обвинили его снова в ереси и чародействе, снова употребили над ним кнут и огонь и 11 февраля 1691 года ему, как неисправимому еретику и чародею, отсекли голову.
Долго томился в ссылке князь Василий Васильевич Голицын. Он умер в Пустозерске 13 марта 1714 года.
В 1740 году императрица Анна Ивановна тешила себя и русскую знать свадьбою своего придворного шута с калмычкою по прозванию Буженинова. Свадьбу эту справляли в "ледяном доме", и женихом калмычки был князь Михайло Алексеевич Голицын, родной внук знаменитого любимца царевны Софьи Алексеевны.
Константин Масальский
Стрелецкий бунт
Часть первая
I
Лучи заходившего солнца играли на золотых главах кремлевских церквей. Улицы и площади пустели. На лицах прохожих можно было заметить задумчивость, уныние и беспокойство.
- Прогневали мы, грешные, Господа Бога, - сказал купец Гостиной сотни Лаптев, подходя к дому своему с приятелем, пятидесятником Сухаревского стрелецкого полка Борисовым. - Царь, говорят, очень плох! Того и жди, что… да нет! И выговорить страшно!
- Бог милостив, Андрей Матвеевич, - сказал пятидесятник. - К чему наперед унывать и печалиться. Авось царь и выздоровеет.
- Дай Господи! Да куда же ты торопишься, Иван Борисович? Неужто не зайдешь ко мне?
С этими словами купец, схватив пятидесятника за рукав, постучал в калитку. На дворе раздался лай собаки, и через минуту приказчик Лаптева отворил калитку.
- Ванюха! Беги в светлицу к хозяйке и скажи, чтоб прислала нам фляжку вишневки да пирога с говядиной.
Хозяин повел гостя через сени и чулан, где лежало несколько груд выделанной кожи и сафьяна, в горницу. Два небольших окна, ее выходили на Яузу. В одном углу горела серебряная лампада перед образами в богатых окладах. Другой угол занимала изразцовая печь с лежанкой. Подле дверей, в шкафу со стеклами, блестели серебряные ковши и чарки, оловянные кружки и другая посуда. Перед окнами стояли большой дубовый стол, накрытый чистою скатертью, и придвинутая к нему скамейка, покрытая пестрым ковром с красною бахромой.
Помолясь образам и посадив гостя к столу, хозяин, потирая руки, в молчании ожидал вишневки и пирога. Наконец дверь отворилась. Приказчик поклонился низко гостю и, поставив перед хозяином пирог на оловянном блюде и фляжку с двумя серебряными чарками, вышел.
- Милости просим выкушать, - сказал Лаптев, налив чарку.
- А ты-то что же, Андрей Матвеевич? Разве я один пить стану?
- И себя не обнесем, - отвечал хозяин, наливая другую чарку. - Ох, Иван Борисович, - продолжал он, вздохнув. - Сердце у меня замирает! Что будет с нашими головушками, как батюшки царя у нас не станет!
- Опять ты загоревал, Андрей Матвеевич. Что будет, то и будет! Если даже, сохрани Господи, и скончается царь - взойдет на престол наследник.
- Вот то-то и горе, Иван Борисович, что наследников-то у нас двое: царевич Иван Алексеевич да царевич Петр Алексеевич. Знакомый мне из Холопьего приказа подьячий вчера у меня ужинал. Выкушал целую фляжку настойки да и разговорился о разных важных делах. Сначала мне любо было его слушать, а напоследки так стало страшно, что меня дрожь проняла, - сказал Лаптев, понизив голос и тревожно оглядываясь. - Царь де очень плох, того и гляди Богу душу отдаст. А коли он скончается, то будет худо, очень худо! Блаженной памяти царь Алексей Михайлович, когда был еще жив, хотел царевича Петра назначить наследником, да царевна Софья Алексеевна помешала. Всем известно, что Иван Алексеевич слаб здоровьем. Вот, слышь ты, нынешний царь Федор Алексеевич также написал грамоту, чтобы престол достался после него Петру Алексеевичу. А Софья-то Алексеевна опять помешала. Подьячий болтал, что ей самой хочется царствовать и что она прочит на престол Ивана Алексеевича. Царевна де думает: он будет хворать, а я делами управлять. Многие бояре ей помогают. Не в обиду твоей милости будет сказано, они подговаривают и стрельцов.
- Ты, кажется, Андрей Матвеевич, человек разумный, а веришь бредням пьяного подьячего. Желал бы я знать: кто бы меня мог подговорить! Ручаюсь тебе, что и все наши стрельцы не ударят лицом в грязь. Мы сыты, одеты! Царь к нам милостив! Чего же нам больше?
- Дай Бог, Иван Борисович, дай Бог! Подьячий меня напугал, а ты утешил. Выпьем же за здоровье нашего батюшки царя Федора Алексеевича!
С этими словами Лаптев наполнил снова чарки вишневкою. Приятели встали, обнялись, поцеловались и лишь только хотели взяться за чарки, как вдруг раздался в Кремле колокольный звон.
- Что это значит? - спросил Борисов. - Кажется, набат?
- Нет, куманек. Что-то больно заунывно звонят. Ох, Иван Борисович, что-нибудь да неладно! Посмотри-ка, посмотри, как народ бежит по улице.
Лаптев открыл окно и, увидев знакомого купца, закричал:
- Иван Иванович! Куда ты бежишь? Аль на пожар?
- Худо, Андрей Матвеевич! Очень худо! - ответил купец, останавливаясь и переводя дух. - Меня едва ноги несут.
- Да скажи, не мучай! Что случилось?
- Нашего батюшки-царя не стало! - выпалил купец и побежал далее.
Как громом пораженный, Лаптев отскочил от окна. Стрелец, изменясь в лице, перекрестился и утер слезу. Долго оба не прерывали молчания. Наконец Лаптев, отбив несколько земных поклонов пред образом Спасителя, закрыл лицо руками, и слезы покатились по бледным щекам его.
- Упокой, Господи, душу его во царствии небесном! - сказал он.
Борисов, крепко обняв хозяина, в мрачной задумчивости вышел из его дома, направившись в полк, а Лаптев взял под образами лежавший свиток бумаги, на котором написаны были святцы, и дрожащею рукою отметил подле имени св. Симеона: "Лета 7190 апреля в 28 день, в четверток, в 13 часу дня преставился православный государь, царь и великий князь Федор Алексеевич".
II
Часы на Фроловской башне пробили 14-й час дня. Во дворце собралась Тайная Государственная Дума. В правой стороне обширной залы со сводами, поддерживаемыми посредине колонною, между двух окошек стоял сияющий золотом престол со столбиками по сторонам и с остроконечною крышею. Над нею блестел двуглавый орел. Под крышею, на задней стенке престола, видна была икона Божией Матери. С правой стороны, на невысокой серебряной пирамиде, накрытой золотой тканью, лежала осыпанная драгоценными камнями держава. Около стен стояли обитые красным сукном скамьи. Горевшие свечи разливали по зале тусклый свет и освещали сидевших на скамьях патриарха, митрополитов, архиепископов, бояр, окольничих и думных дворян. Думные дьяки стояли в некотором отдалении. Взоры всех устремлены были на патриарха Иоакима. Наконец он встал и, благословив собрание, сказал:
- По воле Бога Вышнего, сотворившего небо и землю, православный государь наш, царь и великий князь Федор Алексеевич перешел из сей временной жизни в вечную. Да совершится святая воля Его и да будет благословенно имя Его. Вознесем мольбы об упокоении души преставившегося царя и о даровании сиротствующему граду сему и всей России царя нового. Благоверному царевичу Ивану Алексеевичу подобает вступить на престол прародительский; но он изрек волю свою нам, зовущим его на царство. Он вручает державу брату своему, благоверному царевичу Петру Алексеевичу. Да помолимся Господу Богу, направляющему сердца праведных, ко благу, и да изберем царя и государя всея России.
В продолжение речи, каждый раз, когда патриарх произносил имя Божие, присутствовавшие, снимая свои высокие собольи и черные лисьи шапки, крестились. Когда патриарх сел на место, встал боярин Милославский и сказал:
- Не нам, рабам и верным слугам царским, решать, кому из царевичей престол наследовать. Искони велось, чтобы старший сын царя был наследником престола. Какое имеем мы право мимо старшего брата звать на царство младшего? Царевичу Ивану следует принять державу.
- Разве ты не слыхал, Иван Михайлович, что говорил святейший патриарх? - возразил брат царицы, боярин Нарышкин. - Разве можно принудить царевича Ивана вступить на престол, когда он того не хочет?
- Принуждать нельзя, а просить можно. Может быть, он и переменит свое намерение.
- Царевича уже просили, он отказался, так в другой раз просить негоже!
- Полно, так ли, Иван Кириллович? Хоть здесь в собрании и не следовало бы говорить, какие по Москве слухи носятся, однако же и скрыть грешно; Многие думают, что царевича Ивана принудили отказаться от престола.
- Да кто бы его мог принудить? - спросил начальник Стрелецкого Приказа, князь Михаил Юрьевич Долгорукий.
-,Почем мне знать? Я этому и сам не верю, а говорю только, что слухи носятся.
- Не всякому слуху верь, Иван Михайлович! - продолжал Долгорукий, - Можно спросить самого царевича. Стыдно тогда тебе будет, когда все увидят, что ты напрасно наводишь на ближнего подозрение. Я вижу, в кого ты метишь.
- Неужто ты думаешь, что я говорю о царице Наталье Кирилловне? Сохрани меня Господи! Царица так справедлива, что никогда не предпочтет даже родного сына пасынку.
Последние слова Милославский произнес с ироническою улыбкой, которая явно открывала его настоящие мысли. Бояре разгорячились. Начался между ними жаркий спор, в котором постепенно и все собрание приняло участие. Наконец Дума решила: "Быть избранию на царство общим согласием всех чинов московского государства людей". Дьяки записали решение Думы. Между тем на площади перед дворцом собрались стольники, стряпчие, московские дворяне, дьяки, жильцы, городовые дворяне, дети боярские, гости, купцы и других званий люди. Стрельцы, предводимые своими полковниками, явились на площадь и построились в ряды. Некоторые полки были в темно-зеленых, другие в светло-зеленых кафтанах, застегнутых на груди золотыми тесьмами. Каждый был вооружен саблею, ружьем и блестящею секирой. Стрельцы воткнули перед собою секиры в землю и подняли ружья на плечо.
Князь Долгорукий, выйдя из дворца, сел на белого персидского коня, на котором блистал шитый золотом чепрак из алого бархата. Объехав ряды стрельцов, он приказал стоять вольно. Полковники, подполковники, пятисотенные, сотники и пятидесятники вложили сабли в ножны, а стрельцы составили ружья в пирамиды и, не сходя с мест своих, начали разговаривать между собою и с толпящимся на площади народом.
- Вот и я здесь, Иван Борисович! - сказал купец Лаптев, увидев среди стрельцов Борисова и подойдя к нему. - Хотел было остаться дома: сынишка маленький болеет. Да сердце не утерпело! Хочется проститься с батюшкой-царем. Мне сказали, что всех пускать будут.
- Да, всех. Сейчас патриарх служит панихиду. Завтра в 5-м часу дня назначено погребение в соборной церкви Архангела Божия Михаила.
- Дай Господи усопшему царство небесное. Добрый и милостивый был царь!.. Чай, плачет царица?
- Плачет, что река льется! Легко ли, Андрей Матвеевич, через два месяца после венца овдоветь!
- Утешь ее, Господи, и помилуй нас грешных! А кто наследник-то?
- Да Бог весть. Говорят разно.
- Хорошо бы Петр Алексеевич! Недавно видел я обоих царевичей в селе Коломенском, на соколиной охоте. Старший-то такой бледный и задумчивый. А младший - настоящий сокол! Дай, Господи, чтобы Петр Алексеевич был нашим царем!
- А почему так? - спросил подошедший к ним дворянин Сунбулов.
Лаптев смутился и не знал, что отвечать. Но Борисов, смело глядя в глаза Сунбулову, сказал:
- А с какой стати ты вмешиваешься в наш разговор?. Что хотим, то и говорим. Нечего подслушивать.
- Потише, потише, господин пятидесятник! Ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Как подам на тебя челобитную в Стрелецкий приказ, так и напляшешься!
- Подавай, подавай! А теперь советую отойти подальше, иначе я с тобой по-стрелецки разделаюсь!
- Слово и дело! - закричал Сунбулов.
- Что здесь за шум? - спросил пятисотенный Бурмистров, приблизясь к ссорившимся.
- Да вот, Василий Петрович, этот дворянин пристает ко мне и буянит.
- Бери мушкет! Стройся! - закричал князь Долгорукий.
Стрельцы бросились к ружьям, а Бурмистров и Борисов, оставив Сунбулова, поспешили на свои места. Лаптей скрылся в толпе.
- Мушкет на плечо! Подыми правую руку! Понеси дугой! Клади руку на мушкет! - закричал Долгорукий, и ряды ружей, возвысясь из-за секир, воткнутых в землю, заблистали в воздухе. На Красном крыльце появился патриарх Иоаким, сопровождаемый всею Государственною Думою. На площади водворилось глубокое молчание. Все сняли шапки, и патриарх сказал:
- Ныне изволением и судьбами Божиими наш великий государь Федор Алексеевич, оставя земное царствие, переселился в вечный покой. Остались братья его государевы, благоверные царевичи и великие князья Иван Алексеевич и Петр Алексеевич. Единодушным согласием и единосердечною мыслию объявите:, кому из них, государей, преемником быть царского скипетра и престола?
И, подобно грому, раздался со всех сторон крик; "Да будет царем нашим царевич Петр Алексеевич!"
- Беззаконно обойти старшего царевича! - закричал после всех Сунбулов. - Надлежит быть на престоле Ивану Алексеевичу!
- Здравия и многия лета нашему царю-государю Петру Алексеевичу! - закричали тысячи голосов. Земля, казалось, задрожала от этого крика.
Патриарх, обратясь к Государственной Думе, спросил:
- Как поступить надлежит?
Все, кроме Милославского и других немногих приверженцев царевны Софьи, ответили:
- Да будет по избранию народа!
Патриарх в сопровождении Думы пошел во дворец, где находился юный Петр с матерью его, царицею Натальею Кирилловною, и благословил его на царство..
III
Благовест призывал православных к обедне, когда Сухаревского полка пятисотенный Василий Бурмистров шел к начальнику Стрелецкого приказа князю Михаилу Юрьевичу Долгорукому. Проходя по берегу Москвы-реки и поравнявшись с одним низеньким домиком, увидел он под окнами сидевшую на скамье старушку, одетую в черный сарафан, и повязанную платком того же цвета. Она горько плакала. Бурмистров подошел к ней и спросил о причине ее слез, Отняв от глаз платок и взглянув на Бурмистрова, старушка покачала головой и сказала:
- Спасибо тебе, кормилец, за добрые слова. Бог заплатит тебе! Знаю, что ты мне не поможешь, но так и быть: я все тебе расскажу. Видишь там, за крашеным забором, большой сад и высокие хоромы? Там живет сосед мой, боярин Милославский. Мой покойный муж Петр Иванович Смирнов, здешней приходской церкви священник, оставил мне домишко с огородом. Он преставился накануне Крещенья, незадолго до кончины царя Алексея Михайловича. Вот уж седьмой год, кормилец мой, как я вдовею. Сын мой Андрюша обучается в Андреевском монастыре. Не отдала бы я его туда ни за что, как бы не покойник муж завещал. Будущим летом, в день святой мученицы Аграфены-Купальницы, минет ему осьмнадцать лет; мог бы уж меня, старуху, кормить. А то бьет только баклуши, прости Господи! Кабы не помогала мне дочь Наташа, так давно бы я с голоду померла. Она одним годом помоложе брата, а какая разумная, какая добрая! Самоучкой выучилась золотом вышивать. Успевает и шить, и за хозяйством ходить, а по вечерам читает мне Писание да Житие. И в книжном-то ремесле она брату не уступит. Каково же мне, батюшка, расстаться с такою дочерью!
При этих словах старушка снова, горько заплакала, а потом продолжила:
- Был у меня, батюшка, знакомец, подьячий Сидор Терентьич Лысков. Он часто навещал меня, ухаживал за мною, старухою, грамотки писал, по приказам за меня хлопотал. Не могла я нахвалиться им. Думала, что он добрей человек, а он-то, злодей, и погубил меня! В прошлом году на моем огородишке всю капусту червь поел да попущением Божиим от грозы учинился в домишке пожар. Наташа с испуга захворала. Хоть по миру иди! Я и сказала о своей беде подьячему. Он дня через два принес мне десять рублей серебряных и сказал, что упросил крестного отца своего, боярина Милославского, помочь мне, бедной, и дать взаймы без роста и без срока. Принес с собой писаную грамотку и велел в деньгах расписаться Наташе. Она было хотела грамотку прочитать: не дал, лукавец! Сказал, что она приказных дел не смыслит. Я и велела ей расписаться. А сегодня утром пришли ко мне подьячие из Холопьего приказа и объявили, что Наташа должна у Милославского служить во дворе и что он завтра пришлет за нею своих холопов. Я свету Божьего не взвидела! Уж не за долг ли, подумала я, берет боярин к себе Наташу? Побежала к знакомым просить взаймы десяти рублей, чтобы отдать долг боярину. Бегала, бегала, кланялась в ноги, никто не дал! У всех один ответ: самим, бабушка, есть нечего. Не знаю, что и делать! Погубила я, окаянная, мою Наташу!
Старуха вновь залилась слезами. Бурмистров, не говоря ни слова, вынул кожаный кошелек, отдал вдове и, не дав ей опомниться, поспешными шагами удалился.
Немедленно вдова побежала к Милославскому и, заплатив слуге, упросила его сказать боярину, что она пришла к нему для уплаты долга. Но через несколько минут слуга вышел к ней с ответом, что дело о ее долге уже кончено и что боярин денег от нее не примет. "Поди, поди! - говорил он, выводя плачущую старуху со двора. - Хоть до завтра кланяйся: не пущу к боярину! Не велено!"