II
Лето шло на убыль, по утрам все прохладней становился воздух, но в полуденную пору солнце еще жгло так яростно, точно на головы людей с неба лились потоки белого пламени.
В один из таких ясных, жарких дней Ярмат, обычно ведавший приготовлением пищи, несколько запоздал. Солнце уже подкатилось к самому зениту, а сигнала на отдых все не было. Юлчи, голый до пояса, с обмотанной платком головой, упорно продолжал взмахивать кетменем, но Алиахун, работавший рядом, не выдержал: он тяжело перевел дух и, стирая пот со своего широкого, кофейного цвета лица, проговорил:
- Нет больше сил, Юлчи-палван! И в брюхе пусто. Ярмат твой, муж блудницы, видно, уморить ас хочет.
- Время еще не подошло, Ахун.
- Нет, прошло уже. Брюхо мое, что хорошие часы, правильно показывает.
Проработав еще с полчаса, Юлчи с Алиахуном вскинули на плечи кетмени и направились к стану.
В верхнем конце байского участка была довольно высокая насыпная площадка, обсаженная джидой. Она-то и служила станом для батраков и поденщиков. Отсюда хорошо было видно все байское поле. Пять больших развесистых деревьев джиды в любое время дня покрывали площадку густой тенью и хоть на короткое время дарили покой и прохладу измученным тяжелой работой людям.
Алиахун, как только ступил на площадку, тотчас достал сложенную между ветвей джиды какую-то рвань, служившую ему и халатом и подстилкой, раскинул ее в тени и растянулся, широко разбросав ноги. Отдохнув немного, он поднялся, вытащил из грязной, засаленной от пота тюбетейки иголку, раздобыл откуда-то нитку и принялся чинить усеянную заплатами рубаху. Юлчи присел рядом на корточки, наблюдая за работой новоявленной "швеи".
Вскоре подошел к стану молодой киргиз Ораз, а за ним притащились и другие поденщики. Все они растянулись где попало. Некоторые, не в силах вымолвить слова, устало дремали. Ораз, прислонившись к стволу джиды, по привычке тут же потянулся за самодельной маленькой домброй.
Юлчи полюбил киргиза. Он проводил с ним почти все вечера, беседуя и слушая его домбру.
Оразу было семнадцать лет, когда один бай-скотопромышленник, приезжавший ежегодно для закупок на Каркару, нанял его за восемь рублей в год и привез в Ташкент. Три года проработал Ораз у своего первого хозяина и, хоть привык ко всяким лишениям, не выдержал побоев: когда до срока возвращения на родину оставался всего один год, он ушел от купца и нанялся батраком к богатому землевладельцу. Но оказалось, что и этот бай не лучше первого. Прожив у нового хозяина два года, он снова вынужден был уйти. Так Ораз мыкал горе у порогов многих баев и все не мог возвратиться домой. Наконец, год назад он нанялся батраком к Мирзе-Каримбаю. Одежда на Оразе была рваная, но сам он был парень красивый, веселый и общительный. Он так хорошо говорил по-узбекски, что, если бы не узкие глаза и немного скуластое крупное лицо, никто никогда не принял бы его за киргиза.
Ораз любил подшучивать над Алиахуном. И на этот раз, побренчав на домбре, он обратился к кашгарцу:
- Алиахун, нам давно бы надо было подыскать какую-нибудь хозяйственную старушку. Очень хорошо, что она сама объявилась. Вы и мне штаны почините!
Загрубелые, привыкшие к кетменю руки Алиахуна плохо владели иглой. Весь поглощенный необычным для него занятием, с сосредоточенно-прищуренным глазом, он делал крупные неумелые стежки и ворчливо ронял в ответ на шутку короткие фразы:
- Ты еще младенец… Ходи без штанов, в одной рубашке… - Кашгарец подвернул непослушный уголок заплаты. - Пропади она, бродячая жизнь… Надоело. Не чинить - значит с рубахой расстаться… Бедность гоняет человека… из страны в страну. Думал: приоденусь… скоплю в поясе десяток-другой царских бумажек… вернусь в родной край… А все далек от цели… Будь оно проклято, это скитание! Дома я и в руках не держал иглы… Никогда, ей-богу!.. Жена там осталась у меня что красная роза… - Алиахун хлопнул себя по лбу. - Вах, вах, несчастная моя голова! Ей-богу, что красная роза! Вспомню - сердце кровью обливается… А тебя, Ораз-бай, какие ветры принесли сюда из степей? Кто остался там у тебя? Невеста, зазноба?.. Э, кому ты нужен, бобыль!
Ораз рассмеялся:
- Ау тебя жена вправду есть или только разговоры одни?
Алиахун скривил губы: неужели, мол, я стану врать! - не шутливым пренебрежением посмотрел на Ораза:
- Чудак! Сказал же тебе - как красная розочка!.. Кашгарские девушки и молодицы - они все что спелые яблоки. Да что ты можешь понимать в этом, степняк!..
Ораз рассмеялся снова.
- Степь моя лучше тысячи городов, Ахун! И девушки у нас веселые и приветливые. Ласковым словом, милой улыбкой заставляют они огнем пылать сердца джигитов. В степи я каждый день с девушками гулял. Хоть и молод был, была и у меня любимая. Очень красивая девушка, певунья-девушка! Теперь она уже, наверное, замуж вышла, детей народила. А когда я покидал аул, вышли мы вечером в степь и долго сидели там, обнявшись. Плакала она, плакал я. Остаться нельзя было, отец запродал меня баю и деньги забрал - надо было кормить, одевать семью… - Ораз тряхнул головой, сдвинул на затылок войлочную шляпу. - Отправимся, Ахун, ты - в Кашгар, а я - в Каркару!
- Пешком, что ли, дурень? Денег нет…
В разговор вмешался молчавший до этого поденщик:
- Да, все дело в деньгах. Мне не довелось видеть тридевяти земель, но тридевять городов белого царя я прошел. Для бездомного батрака-бродяги и от земли до неба - один шаг, как говорится. Так жил только Шах-Машраб: выйдет вечером из ворот одного города, а к утру входит в ворота другого.
- Это потому, что он был святой человек, - перебил поденщика Ярмат, подошедший с бурно кипевшим черным кумганом.- Когда Шах-Машраб отправлялся в дорогу, всемогущий аллах сам сокращал ему путь.
- А почему он мой путь не сокращает?! - вскричал Ораз.
- В наше время все пути коротки только для людей денежных, - продолжал поденщик. - Я много где побывал и многое повидал. Для богача, скажем, и в пустыне рай, а для бедняка… Вы хвалите каждый свой край, а будь вы там сыты, разве пришли бы сюда? Ведь правда? Вот я - здешний, ташкентский. А какой от этого толк! Вот мне уже на тридцати четвертый перевалило, а я еще не женился. Увижу женщину, разум теряю. Старуха мать измаялась в поисках невесты. В какую дверь ни сунет голову, спрашивают: купец он, дом есть, сад есть? Поденщиков, батраков, ремесленников и за людей не считают в наше время…
- Ничего удивительного. Торговые люди - это цвет страны, братец! - вставил Ярмат.
- А мы, что же, колючки, выходит! - вырвалось у Юлчи.
Чтобы прекратить этот разговор, Ярмат поспешил разостлать перед рабочими дастархан.
- Давайте-ка чай пить, - проговорил он ворчливо, - работа не ждет. Вечером наговоритесь. Языки и уши при вас и никуда не денутся.
Батраки и поденщики вставали один за другим, усаживались в кружок. Поднялся и Алиахун. Он расправил широкую волосатую грудь, с минуту смотрел в даль, дремлющую в истоме, и вдруг звонким голосом запел:
В путь-дорогу, помню, выезжал я,
Милая в дверях рукой махнула.
"Ты когда вернешься, друг?" - спросила,
С карих глаз слезу рукой смахнула.Много дней любимой не видал я.
Каждый день "Еще увижу!" - думал,
Помнил крепко, не терял надежды,
"С каждым часом срок мой ближе", - думал…
Все оживились. Одобряли песню, хвалили голос Ахуна.
Вдруг за деревьями послышались мужской плач и всхлипывания. Все с удивлением обернулись в ту сторону. С покрасневшими от слез глазами подошел Шакасым - он сегодня не выходил на работу, сидел в своем шалаше возле больной жены.
- Скончалась моя страдалица, моя горемычная! Сейчас на руках у меня душу отдала. О, горе мне!..
От волнения у всех сдавило горло. Над площадкой нависло гнетущее молчание. Наконец сначала Алиахун, а за ним и другие принялись утешать Шакасыма, выражать ему сочувствие.
- Ты поскорее сообщи отцу-матери, - посоветовал Юлчи.
- Нет у нее, бедняги, никого, сиротой выросла. Оба мы с ней бездомные. - Шакасым еще горше заплакал, затем, пересилив слезы, попросил Ярмата: - Нельзя ли раздобыть у хозяина хоть немного денег? Сегодня до вечера надо похоронить ее. Можно ли в такую жару держать тело в шалаше, да еще при малом ребенке?
- Дни жаркие, до завтра оставлять нельзя, - поддержал его Ораз.
Ярмат в смущении покачал головой и принялся пощипывать свою реденькую маленькую бородку.
- Хозяин в городе, - проговорил он наконец, - а пока из города обернешься - и день кончится. Сегодня похоронить не успеете…
Юлчи с досадой возразил:
- Деньги, наверное, и у хозяйки найдутся.
- Есть у нее, знаю, да скупа она, - пробормотал Ярмат. - Кисеи на саван дала бы, и то большое дело.
Алиахун поднял руку.
- Друзья, неужели не поможем товарищу? - глухо воскликнул он. - Много ли надо, чтобы похоронить бедного человека? Могильщикам два целковых, мулле - две кредитки, обмывальщикам - рубль - и всего дела! Шакасым еще успеет залезть в долги. Главные расходы, сами знаете, придут потом…
- А как же с поминками, Ахун-ака? - неуверенно проговорил Шакасым, взглянув на кашгарца. - Что видела несчастная женщина на этом свете?.. По крайней мере похоронить надо по-человечески, пусть хоть душа ее порадуется!
- Поминки потом устроишь! - Ахун отвернулся, пошарил в своем рваном халате, вытащил хрустящую трехрублевую бумажку, бросил ее в круг. - Вот… это моя доля…
Поднявшись, кашгарец быстро зашагал прочь.
Все были глубоко взволнованы отзывчивостью Алиахуна. Ярмат покачал головой: он-то хорошо знал, что эти деньги кашгарец сам недавно взял в долг у хозяина под заработок.
Киргиз Ораз развернул поясной платок, вынул аккуратно завязанный (и кто знает, сколько времени хранившийся там) целковый, несмело положил его рядом с трешницей Ахуна.
- Всем нужны деньги, не обойтись без них даже мертвым! - вздохнул поденщик-ташкентец и, вынув завернутый в поясе штанов бязевый мешочек, отсчитал рубль серебром и медяками.
Если бы у Юлчи были в эту минуту деньги, он отдал бы все, но у него не было даже стертого медяка. Юноша чувствовал себя неловко перед товарищами, и в то же время ему хотелось обнять и расцеловать каждого из них. Простые и с виду грубые, они казались ему в эту минуту самыми добрыми, самыми великодушными людьми во всем свете.
Ярмат собрал лежавшие на скатерти деньги, зажал их в руке.
- Все остальные заботы я беру на себя - всякие там тряпки и мелочь я мигом раздобуду. Вы кончайте пить чай и принимайтесь за работу. А ты, Шакасым, отправляйся в свой шалаш. Я скоро вернусь, только соберу женщин, которые окажутся поблизости. Без них в этом деле не обойтись.
- Вашу доброту я и на том свете не забуду! Только довелось бы мне помочь вам не в горе, а на тое. - Шакасым вскочил и побежал к своему шалашу.
Перед ужином, уже в темноте, поденщики и батраки опустились на колени и, молитвенно сложив на груди руки, склонили головы. Юлчи прочел как умел коротенькую суру, которой еще в детстве научила его мать. Когда он кончил, все простерли руки, поминая душу усопшей.
За ужином никто не проронил лишнего слова. Один из поденщиков сказал только:
- Чистой души женщина была. Земля легко поддавалась, раскрывая для нее просторную могилу…
III
Солнце давно зашло. Темнота над землей быстро сгущалась, воздух становился прохладней, а на небе все ярче разгорались звезды.
Юлчи набросал на площадку побольше сена, расстелил поверх него халат и прилег под джидой, заложив руки под голову.
Самое горячее время полевых работ миновало, поденщики были распущены. На участке до сбора хлопка были оставлены, кроме Юлчи, только Шакасым и Ораз.
Шакасым тотчас после работы отправился в шалаш, а киргиз сидел на корточках, прислонившись к джиде, и бренчал на своей домбре.
Среди томительного безмолвия наступающей ночи струны домбры звучали как-то особенно печально.
Юлчи подумал: "Вот если бы свирель, и я сыграл бы. Всю грусть и тоску по родному очагу вот так же излил бы в тишине этой ночи…"
Мысль о свирели как-то сама собой вызвала в сознании Юлчи образ Нури и встречу с ней в саду. Вспомнив, как Нури прильнула к нему, как трепетало под тонким шелковым платьем горячее тело девушки, как он бежал от нее, Юлчи улыбнулся: "Озорная… Балует…" Тут ему вспомнилась и другая девушка, та, что издали одарила его милой, искренней улыбкой на второй день после приезда в поместье дяди, когда он корчевал пни под палящими лучами солнца. Стараясь оживить в памяти нежные черты ее лица, с первого взгляда запечатлевшиеся в сердце, джигит думал: "Чья она? Доведется ли еще встретиться с ней?.."
- Шакасым опять анаши хватил, - заговорил Ораз, перестав бренчать. - Чуешь, вонь по всему полю, а? Бой-бой!.. Фу…
Прохладный ночной ветер доносил снизу, со стороны шалаша Шакасыма, тошнотворный запах анаши. Юлчи, повернувшись к Оразу, недоуменно спросил:
- Зачем он курит эту пакость?
- Кто его знает… Трудно ему. Бедность… А тут еще и жены лишился…
- Напрасно он так. Анаша когда-нибудь доведет его до беды.
- Не сегодня завтра наступит зима, Юлчи, а куда ему тогда деваться, что делать с малым сынишкой?
- Анаша делу не поможет!
Они молчали.
Из темноты вынырнул верховой.
- Вы здесь? Как дела? - раздался голос Ярмата.
Привязав лошадь к дереву, Ярмат подсел к Юлчи. Он попросил Ораза сходить за арбузом и, когда тот ушел, передал Юлчи новое распоряжение хозяина:
- Завтра поедем к Танти-байбаче. Человек этот доводится зятем нашему хозяину. Такой отчаянный - увидите, сами удивляться будете! По-настоящему его зовут Мирисхак-байбача, а Танти - это прозвище. Доставлю вас туда и назад.
- Значит, я надолго останусь там? - растерянно спросил Юлчи.
- Не-ет… Поедете помочь на несколько дней. Земля его здесь недалеко. Немного ниже нашей…
Ораз принес и положил перед Ярматом большой арбуз.
- Кушайте, - сказал он с явной насмешкой. - Нам это не подходит… на голодный желудок…
- Что, разве провизия кончилась? И не варили вовсе?
- По-вашему, чтобы варить, кроме воды, ничего не нужно? - усмехнулся Юлчи. - Или вы думаете, что мы из тыквы могли масло выжать, Ярмат-ака!
Ярмат промолчал. Нащупав на поясе ножны, он вытащил нож, разрезал арбуз. Одну половинку оставил себе, другую пододвинул Юлчи и Оразу.
Неожиданно тишину ночи разорвала дробь барабана и бубна. Ярмат так и застыл с поднесенным ко рту на лезвии ножа куском арбуза.
- Это не у Тогана-чавандоза, Ораз?
- Ясно - у него.
- Чавандоз, пропасть ему, понимает толк в жизни, - завистливо вздохнул Ярмат. - Вот это человек, Юлчи, - всю жизнь проводит на пирушках и на улаках! Сколько раз спину ломал, ребра, ноги. Лицо его в шрамах и царапинах - и все на улаке. Человек сорок приятелей имеет, таких же, как сам, с огоньком в сердце… - Ярмат прислушался. - Это у них…
- Богат, наверное, очень? - равнодушно проговорил Юлчи.
Ораз подтвердил:
- Земли и воды много. Батраков и чайрикеров - тоже. Каждый день отправляет на базар десяток арб с овощами и фруктами. Я его хорошо знаю. Он приятель моего прежнего хозяина. Батраки у него на харчи не обижаются, но зато, если Чавандоз разозлится, бьет их всех без разбора - и молодых и старых. У него поэтому никто и не живет долго.
- Короче говоря, порядочный пес, - заключил Юлчи.
Пирушка, видимо, все больше разгоралась: к грохоту бубна присоединились выкрики нескольких десятков голосов.
Ярмат покончил с арбузом и неожиданно предложил:
- Сходим, джигиты? Сказать правду, я на крыльях готов лететь туда.
- Чтобы среди риса курмаком выглядеть, - возразил Юлчи.
- Пойдешь, Ораз?
- Нет.
Ярмат пристал к Юлчи:
- Пойдем, братец, будь другом! Посидим где-нибудь в сторонке, посмотрим, потешимся. Для киргиза лишь бы домбра - он и доволен.
Ярмат поднялся и чуть не силой потащил за собой Юлчи.
Им пришлось проделать в темноте немалый путь, прежде чем они достигли места пирушки. 1Тчем ближе и яснее слышались крики и шум, тем сильнее было нетерпение Ярмата.
Как только они вошли через широкие ворота во двор, Ярмат отделился от Юлчи и заспешил вперед, чуть склонив голову, со сложенными на груди руками.
Прямо против ворот на ярко освещенной площадке Юлчи увидел высокого, невзрачного на вид, костистого человека. Это был сам хозяин. Выпятив грудь и приподняв для важности правое плечо, Чавандоз то и дело отдавал распоряжения многочисленным слугам.
Ярмат протянул хозяину для приветствия руки, но они повисли в воздухе. Надменный Чавандоз сделал вид, что не заметил нового гостя. Ярмат, однако, не выказал ни смущения, ни растерянности. Вытянув шею, он осмотрелся, заметил себе место в кругу зрителей, уселся и, засучив рукава, принялся вместе с другими хлопать в ладоши в такт бубна.
Юлчи не захотел тесниться среди гостей и зевак. Он прислонился к толстому тополю и, стоя, через головы сидевших в кругу людей стал наблюдать за происходившим.
Пирушка проходила с обычным шумом, гвалтом и дикими выкриками. Около ста человек, усевшись, образовали круг. Тесно сгрудившись, точно притянутые друг к другу цепями, их окружали стоявшие. Тут были и подростки, и взрослые парни, и даже старики. Все они собрались из окрестных усадеб.
Барабанщики и бубнисты, обливаясь потом, колотили словно в забытьи. Они то склонялись почти до самой земли, то вдруг встряхивали бубны, изворачиваясь всем станом, выпрямлялись и поднимали их высоко над головой.
Между тем в кругу зрителей творилось что-то неописуемое. Со всех сторон раздавалось отчаянное хлопанье в ладоши, хриплые возгласы. Люди, доведенные до последней степени возбуждения, били себя в грудь, не жалея глоток, кричали: "Балли".
По кругу носился шестнадцатилетний бача - мальчик-танцор. Мальчик был бледен, тонок и строен. На нем развевался шелковый, отливающий разноцветными огнями, полосатый халат. Стан его низко, на самых бедрах, повязан синим, шелковым же, платком. На ногах хромовые сапожки. Легко и бесшумно порхал он в них по мягким, пушистым коврам.
По двору, громко перекликаясь, сновали исполнявшие приказания хозяина прислужники. Слепили глаза развешанные по деревьям большие яркие лампы. В одном углу двора с треском и гулом горел костер: временами, разрывая черную пелену ночи, от него вскидывались к небу длинные огненные языки. На деревьях легкой занавесью дрожали отблески пламени.