- Преобразования, конечно, необходимы, - рассудительно заговорил Хаким-байбача, постукивая пальцами по краю подноса. - Невежества у нас много. Европейцы подчас дивятся, глядя на нас. Но если те науки, что вы собираетесь вводить в новых школах, не противны шариату и если на это последует благословение улемов, то каждый отец ради своего сына будет помогать школе сколько в его силах. В старых школах ребята каждый четверг приносят учителю хлеб или хлебные деньги. Помимо этого, с учеников собираются деньги на циновки, на уголь, праздничные деньги. Этот обычай надо сохранить. Пусть и в новых школах дети вместо хлеба приносят каждую пятницу по пяти, по десяти копеек. Таким образом, по пословице "капля по капле - и озеро наполняется", учителю будет собрана порядочная сумма.
- Поддерживать в надлежащем состоянии школы, отвечающие требованиям нашего века, таким путем будет трудно, чтобы не сказать невозможно, - вежливо пояснил Абдушукур. - Допустим, что мы встали на этот путь. Однако многие отцы даже и трех-пяти копеек в неделю дать не в состоянии.
- На руке пять пальцев, и все они разные, - возразил Хаким. - Одному суждено быть ученым, образованным, другому - поденщиком, носильщиком. Так устроен свет.
- Если каждый пойдет учиться, кто же будет пасти скот? - уже раздраженно сказал Мирза-Каримбай. - Для поденщика, мастерового, батрака было бы сыто брюхо - и довольно с него! Каких чудес можно ожидать от их детей, если они даже кое-чему подучатся? Иное дело дети из состоятельных семей. Для них прилично быть и в школе, и в медресе.
Абдушукур молчал, не находя, что возразить баю. "И в самом деле! - думал он, запивая сладким чаем миндаль. - Тщетно помышлять об учении для детей простого народа, тогда как даже дети именитых купцов только и знают, что шляться по улицам, играть в альчики или стравливать собак. Нет, сначала надо обучить современным наукам детей баев - столпов общества. За ними - сила. Великая честь будет для нас, если в течение десятка лет мы сумеем дать трех-четырех докторов, двух-трех адвокатов, несколько депутатов в Государственную думу. В сущности, будущее Туркестана принадлежит купцам и другим состоятельным людям. Поэтому об их-то детях и надо думать в первую очередь".
Убрали дастархан. Подошло время предвечерней молитвы, и все трое поднялись, чтобы совершить омовение. Молитва читалась здесь же, обязанности имама исполнял Абдушукур. Затем было подано большое блюдо плова. Мирно беседуя, хозяева и гость поели, и Абдушукур вскоре откланялся.
Когда он надевал в передней галоши, Мирза-Каримбай окликнул его:
- Мулла Абдушукур, завтра свадьба моей слабенькой. Прошу пожаловать.
- Поздравляю! Благодарю, конечно, приду.
В узкий, непроходимый для арб и обычно глухой тупичок сегодня вошла жизнь.
Первым здесь появился Ярмат. Вышел он ранним утром и еще старательно подметал улочку метлой, тщательно засыпал землей и заравнивал все ямки, а мимо к ворогам байского дома уже потянулись женщины - в одиночку и группами, с детьми и без детей.
На Ярмате была новая, но явно не по голове, нескладная тюбетейка, да и сам он напоминал в этот час человека, неожиданно получившего высокий чин и еще не освоившегося с новым положением: он непомерно задирал нос, все движения его были исполнены неестественной, будто взятой напрокат, торжественности, а на лице застыло выражение тупой важности и гордости.
Когда улочка была подметена, Ярмат разогнал шумную ватагу соседских ребятишек, затеявших здесь игру в альчики, и затем принялся носить воду из хауза во дворе мечети. Встречая людей, по его мнению, достойных, он непременно приглашал: "Прошу пожаловать на той!" - будто торжество, ожидавшееся в доме бая, было и его торжеством.
Время раннее. Еще ничего не слышно о караване с дарами жениха, еще не вышел из покоя хозяин гоя - Мирза-Каримбай, а движение и гомон в тупике все нарастали и нарастали. Толпа за толпой - девушки, молодые женщины, старухи в бархатных, канаусовых, бенаресских паранджах всех цветов шли и скрывались в воротах байского двора. Многие вели с собой ребятишек, приодетых, с перьями филина на шапках. На подносах, на блюдах, в корзинах женщины несли жаркое, пельмени, слоеные пирожки, тонкие, испеченные на сале лепешки, всевозможные фрукты, фисташки, миндаль.
Со стороны ичкари доносились непрерывный гомон и смех женщин, плач грудных детей, шум, гам. Даже Ярмат, видевший на своем веку не один байский той, проходя по переулку с ведрами, удивлялся: "Столько женщин, столько детей! Где они разместятся? А сколько приношений?!"
Завидев Юлчи, показавшегося в начале улочки, Ярмат закричал ему издали:
- Эй, Юлчибай! Иди, иди. Вот удача тебе - прямо на той попал!
- Что за той, Ярмат-ака? - с удивлением спросил Юлчи, подходя ближе.
- Э-э, ты еще ничего не знаешь? - в свою очередь удивился Ярмат. - Сегодня начинается той дочери нашего хозяина, Нуринисы. Великий той!.. - с хвастливой гордостью объявил он и зачастил: - Арбу у въезда в тупик, на большой улице оставил? Хорошо. Отведи коня в конюшню и быстрее сюда. Работы - уйма!
Юлчи все время был занят на полевых работах, жил на хлопковом участке и потому о свадьбе Нури до сих пор ничего не слышал. Последнее время он перевозил хлопок на склад, дважды в день приезжал в город, но не хотел показываться на глаза хозяину и на ночь возвращался обратно. Только сегодня, после первой же ходки, он зашел повидаться с хозяином - надо было подковать лошадь и перетянуть шины.
Неожиданное известие взволновало Юлчи. Правда, в сердце юноши все еще жил образ девушки, которую он только однажды видел в поместье Мирзы-Каримбая, но он не забывал и горячих, страстных речей Нури. "Если бы девушка меня не любила, - часто думал он, - разве стала бы она гоняться за мной, искать встречи где-то в чужом доме? Разве вышла бы она ко мне ночью, рискуя своим добрым именем и честью?" Услышав о свадьбе Нури, Юлчи почувствовал какую-то неясную обиду и грусть, точно его незаслуженно унизили и оскорбили. Сам всегда искренний и прямой, он и в других не мог допустить подлости и пытался найти оправдание девушке. "Что могла сделать бедная Нури? - размышлял он. - Могла ли девушка сказать отцу-матери, что любит другого? Да еще кого: бедняка работника!.. Ясно, она никому не открыла своего сердца. Затаила свое горе… Был бы я сыном какого-нибудь бая, она если не родным, то другому кому из близких намекнула бы. А сейчас, наверное, забилась куда-нибудь в угол и плачет горько… Впрочем, кто знает. Купеческий сын, пожалуй, хорош собой. Свахи, наверное, так расхвалили его, что Нури и позабыла обо мне. Любовь таких балованных девушек что вешний снег: повалит густо-густо и тут же тает".
Как только Юлчи вышел из конюшни и показался в переулке, Ярмат тотчас передал ему коромысло и ведра. Обращаясь к Мирзе-Каримбаю, важно прохаживавшемуся по улочке в дорогой лисьей шубе, он сказал с угодливым смехом:
- Бай-ата, сегодня мы, наверное, вычерпаем половину хауза!
Бай, будто и не слышал, ничего не ответил. На приветствие Юлчи он также пробурчал что-то неразборчивое.
В полдень по улочке с криками "Той прибыл, той!" засновали уличные ребятишки. В начале тупика показались согнувшиеся под тяжестью огромных мешков два возчика и несколько соседских парней. Ярмат, увлекая за собой Юлчи, побежал им навстречу. В подарок к тою жених прислал пятнадцать тяжело нагруженных разным добром арб…
С криками, с шумом и смехом возчиков по обычаю обсыпали мукой, те сразу стали похожи на мельников. Под блеяние двух десятков баранов, под ругань и шутки возчиков и парней, под крики махаллинских ребят арбы были быстро разгружены. Добро начали переносить на байский двор. Целые арбы муки, риса, мешки миндаля, фисташек, десятки корзин халвы, полсотни ящиков с разными фруктами…
Под арбами, точно муравьи, ползали ребятишки, собирая все, что просыпалось на землю. Несколько подростков догадались прорезать пару мешков, вскрыть один из ящиков и принялись под шумок набивать карманы фруктами и миндалем.
Их проделку заметил Ярмат.
- И что за бессовестный народ! Эй, тебе говорю, не дырявь мешок! - заорал он.
Кто-то из возчиков попытался обратить все в шутку:
- Это же дары для тоя. Дай полакомиться!
Парни, помогавшие переносить добро, обиделись:
- Даром, что ли, мы ломаем спины вашими мешками!
"В самом деле, что тут такого, если ребята полакомятся? - подумал Юлчи. - Стоит ли из-за такого пустяка рычать на людей!"
Неожиданно подошел Хаким-байбача. С ним был смазливый молодой человек, разодетый, видно, из очень богатой семьи. Хаким нахмурил брови, явно недовольный шумом и тем, что на пути к дому собралась толпа плохо одетых людей. Он грубо выкрикнул:
- Это еще что такое? Места своего не знаете?
Ребята бросились врассыпную. Попятились и остальные. У арб остались только возчики да Ярмат с Юлчи. По адресу байбачи с разных сторон посыпались нелестные эпитеты и даже ругань.
Сали-сапожник, пристроившийся со своей немудреной работой под дувалом, напротив, встал на сторону ребят:
- Молодцы! Так и надо. Раз той, зачем же стращать, разгонять народ!
Хаким-байбача, точно он и не слышал слов "простолюдина", зашагал к дому, глядя прямо перед собой и никого не замечая.
Вслед ему с другой стороны улицы послышался насмешливый хохот сапожника.
Ярмат пугливо оглянулся и покачал головой.
- Можно ли выказывать такое неуважение к сыну богатого и почитаемого всеми человека! - сказал он с укоризной и тут же прибавил уже сердито, видимо обидевшись за хозяина: - Когда только вы ума-разума наберетесь, Сали-ака?
- Ума-разума? - блеснул на него глазами Сали. - Не только ум - мы и силы свои вон таким отдали. - Сапожник кивнул в направлении тупика. - А они нас теперь и за людей не считают.
Ярмат не нашелся что возразить. Юлчи подумал: "И верно! Я им родственник, а байбача и на меня посмотрел так, словно на пустое место…"
Дары, присланные женихом, были перенесены на байский двор. Через час после этого начали прибывать гости - купцы и духовные лица, приглашенные из других частей города. Их встречали, расположившись на скамейках, поставленных в два ряда по одну и по другую сторону улочки, сам Мирза-Каримбай, имам приходской мечети, купцы и другие состоятельные люди квартала. Гости из "торговых людей" были, как и подобает им, внешне скромные, а на самом деле их распирало от скрытой гордости и спеси. Блюстители религии, наоборот, выступали важно, с Нарочитой медлительностью и величием.
Сопровождаемые ловкими, расторопными и сладкоречивыми тойба-ши, знатные гости торжественно следовали дальше, в первую мужскую половину байского двора. Через некоторое время они столь же церемонно возвращались, поглаживая маслившиеся после жирного плова бороды и внушительно отрыгивая. У каждого под мышкой был большой узел с лепешками, фруктами, сладостями. Особенно объемистыми были узлы улемов и ишанов.
До простых людей квартала черед еще не дошел. Если в улочке вдруг появлялся какой-нибудь чапан, глаза тойбаши начинали метать искры. Беднягу, обладателя чапана, ненароком, по простоте душевной зашедшего раньше положенного времени, незаметно оттирали к дувалу, шипели: "Почему такая прыть?!" - и так же незаметно впихивали в какую-нибудь соседскую калитку. Мирза-Каримбай в этом отношении был особенно строг, он заранее предупредил всех тойбаши: "Чтоб никакого нарушения порядка! Каждый должен быть принят в свое время, в своем месте и соответственно его положению и сословию!"
На долю Юлчи выпало прислуживать знатным гостям. Среди такого множества важных людей юноша чувствовал себя очень стесненно: ему все казалось, что он нечаянно толкнул кого-то или наступил кому-то на ногу. Особенно злило Юлчи то, что в покоях, отведенных для пира, было так тихо, точно их залило водой. Все гости говорили шепотом, а у тойбаши словно языки поотрезали: между собой они объяснялись только знаками, распоряжения давали только движениями рук и глазами - подать столько-то блюд плова, принести столько-то подносов фруктов. Ходить здесь нужно было быстро, но бесшумно, руки освободились - сейчас же почтительно сложи их на груди. Даже чайником или чашками загреметь нельзя… Когда выпадала свободная минута, Юлчи отходил к порогу, отчужденно поглядывал на гостей "великого тоя" и думал: "Это не той, а поминки!.. Не понимаю, чем тут можно гордиться и хвастать?.."
III
Освободившись от хлопот по тою, Юлчи прошел в людскую - небольшую хибарку, которая была приткнута в дальнем, глухом углу двора и потому бросалась в глаза среди других построек.
Уже стемнело. Юноша зажег маленькую лампу с отбитым до половины стеклом и сидел одинокий и всеми забытый.
Хибарка была низкая и сырая. На высоком месте по земляному полу была разостлана полусгнившая черная кошма: ближе к двери - пол голый. В стенной нише стоял старый ящик, на нем два рваных одеяла и грязная жесткая подушка, набитая шерстью. Здесь ночевали батраки, приезжавшие по какому-либо делу из загородных владений бая.
Юлчи попал в людскую впервые. Занятый обслуживанием гостей, а еще больше по своей застенчивости, юноша, несмотря на обилие угощений на тое, остался полуголодным. Он сидел на кошме, прислонившись спиной к холодной глинобитной стене, и думал: "Что за люди живут в этом доме? Каждый занят только самим собой, а у всех вместе только и заботы - показать свое богатство и важность. Вот я - родственник, а сыт ли я, голоден ли, никто из хозяев даже и не вспомнит…"
Появилась голова Салима-байбачи, не решавшегося войти в это темное, грязное помещение.
- Ты здесь, Юлчибай?
- Ассалям! - из вежливости Юлчи поднялся. - Что же вы так и не показались на тое, Салимка?
- В магазине был, - невнятно пробормотал байбача. - Ярмата сейчас нет, - ты заложи фаэтон, съездим в одно место.
- Фаэтон? - широко раскрыл глаза Юлчи.
- А, ты еще не видел? Это как у извозчиков. Уже целый месяц ездим. Новый конь, новый фаэтон. Он в большом сарае. Сумеешь запрячь?
- Попробуем.
- Давай быстрей!..
…Фаэтон остановился на одной из улиц нового города, у подъезда одноэтажного здания, из окон которого лился яркий электрический свет. По обе стороны подъезда выстроился длинный ряд извозчичьих колясок.
Салим-байбача сошел с фаэтона и, бросив на ходу: "Жди меня здесь!" - быстро взбежал по ступенькам крыльца и скрылся за дверью.
Ночь была темная, туманная. Редкие фонари скупо освещали широкую прямую улицу тусклыми, холодными лучами.
- Как живешь, братец? - легонько толкнул кто-то Юлчи.
Юлчи по голосу узнал Джуру - кучера Джамалбая.
- А, Джура-ака, здоровы ли? - обрадовался он и протянул для приветствия руку.
Джура, окинув внимательным взглядом коня, затем фаэтон, спросил:
- Когда купили? Конь мелковат, кажется.
- Говорят, недавно. Я первый раз выезжаю. До этого, наверное, Ярмат-ака гонял.
- Скверное это занятие. Будешь скучать, томиться, поджидая хозяина, дрожать на холоде как осенний лист.
- Куда это мы приехали? - поинтересовался Юлчи.
- О, это "седьмое небо". Сюда не каждый может попасть… - Заметив недоуменный взгляд Юлчи, Джура прибавил: - Здесь то самое место, где наши молодые баи развеивают отцовские денежки…
- Ну, что закажем? - спросил Салим-байбача.
- А что покрепче. Я - за коньяк, - ответил хлопковик Джамалбай.
- Нет, я пью красное, - возразил Салим.
Джамалбай, заскрипев стулом, пошевельнулся грузным своим телом, оперся мясистыми руками о стол, покрытый белой скатертью, склонился к Абдушукуру:
- Таби шума? Говорите, Абдушукур!
- Я… - засуетился Абдушукур. - Я и сам не знаю, что мне больше подойдет. Доктора предписывают мне коньяк. Пусть будет коньяк.
Салим-байбача пошутил:
- Вы всегда чокаетесь с Джамалом-ака. Составьте хоть раз компанию мне - пейте красное!
- Человек этот - мой благодетель и наставник, - серьезно ответил Абдушукур.
- Интересно! Каким это образом безграмотный человек, не умеющий поставить своей подписи, может быть наставником такого ученого человека, как вы? - хитро прищурил глаза Салим.
Абдушукур улыбнулся.
- Из истории известно, что многие святые были людьми неграмотными. Даже пророк наш не был умудрен грамотой, Салимджан!
- О, Абдушукура не переговоришь, его сам бог скроил для разговоров, - отдуваясь, рассмеялся Джамалбай.
Официант принес коньяк и красное вино, а немного погодя подал шашлык по-кавказски.
С каждым выпитым стаканом все больше краснели лица приятелей, живей разматывался клубок беседы.
- Пейте, Салимджан, пейте, Абдушукур! - воскликнул Джамалбай. - Короткую жизнь на этом свете надо провести как можно веселее и слаще. Вчера мы малость сыграли в карты, а потом здорово выпили. Так я обскакал там даже одного московского фабриканта - выиграл у него четыре тысячи и в выпивке оставил далеко позади, ей-богу! Он все удивлялся: "Неужели, говорит, мусульмане так пьют? Ну-ка, пейте, пока, как говорится, не остыло".
Абдушукур, довольный тем, что он сидит в ресторане, доступном только богачам, на память начал читать по-персидски рубаи Омара Хайяма.
Вина! Чтоб даже прах мой - даже он! -
Был винным ароматом напоен.
Чтоб путник, у моей могилы проходя,
Был ароматом винным опьянен!
Заметив, что его собутыльники не все поняли, Абдушукур поспешил разъяснить им смысл рубаи.
Джамалбай похвалил:
- Очень занятная песня! Только почему вы сложили ее по-таджикски, а не по-своему?
- Извините, это не по-таджикски, а по-персидски, и не песня, а рубаи… Рубаи поэта Омара Хайяма, - ответил Абдушукур.
- Ах, вон как! - рассмеялся Джамалбай. - Ну, разумеется, для вас сложить что-нибудь похожее так же трудно, как выжать воду из камня. Но вы, мулла Абдушукур, все же попытайтесь, может, что и получится… - Джамалбай передохнул, опрокинул в рот стакан коньяку. - А он, видно, получше меня пьяница был, этот таджик, как его… Омар Бахрам, кажется?.. Ну ладно, ладно, я немного ошибся. Пусть будет Омар Халлам. А вот вы только и умеете: "Откроем глаза! Будем наслаждаться в цветущем саду науки! Срывайте с глаз завесы невежества!.." А у кого из нас глаза закрыты этими самыми завесами! У меня? У Салимджана? У Хакима-байбачи? Да и все наши баи разумные люди. Они потому и разбогатели, что у них ум есть. Не так ли, Салимджан? -
- Глаза у нас открыты, Джамалбай-ака, верно, - вмешался в разговор Салим-байбача. - Но все же между грамотным, ученым купцом и неученым есть разница. Грамотный бай сам разбирается во всем, редко ошибается в делах.