Он опустился в кресло в маленьком холле, если можно было применить это слово к крошечному, но чем-то привлекательному закутку, где стояли старые кресла, которые когда-то были, видимо, кожаными, а теперь обиты свежим дерматином, издававшим характерный казенный запах клея. Около доски с ключами сидела за столиком миловидная женщина в накрахмаленном белом халате. Когда Евгений поздоровался с ней, она спрятала в ящик книгу, которую читала. И он подумал, что его присутствие стесняет ее. А подыматься к себе ужасно не хотелось. Вот как сел в этом теплом и чем-то приятном углу, так бы и остался. И потому он сказал:
- А вы продолжайте свое чтение, наверно, у вас там что-нибудь интересное. И вам ведь все равно ночь не спать.
Женщина улыбнулась и достала потрепанную книжку из ящика. Это была брошюра "Мать и дитя", что-то о гигиене.
- Это интересно? - несколько растерянно спросил Евгений.
Она опять засмеялась:
- Для меня - да, - и доверительно сказала: - У нас в городе очень плохо с детскими яслями.
- Мало их?
- Что вы! И те, какие есть, пустуют. Нет доверия яслям, детишки в них болеют без конца. Понабрали девок, которые из деревни поубегали.
- Чего же поубегали?
- Да кто как! Одни за женихами, других отцы в город отправили, боятся раскулачивания. Еще загонят куда, так уж лучше пусть в городе пеленки стирает.
- Что ж, это все кулацкие дочки?
- Да нет, - она перешла на украинский язык. - Хиба ж тильки куркули трясуться? Вон у нас нянечка Оксана из села, так у батька десять га земли и сроду батраков не було. И корова одна. А вот невзлюбил его председатель ихний и все грозится: "Раскулачим". Приехал на село уполномоченный та казав: "Хто тягне сторону куркуля, той и сам куркуль". А батько Оксаны - тот любит выпить, и ему все равно - хоть и с куркулем выпьет. От дивка з села в город и подалась!
"И тут Кучерявый", - подумал Евгений.
Разговорчивая дежурная вдруг спохватилась:
- Так ведь вы в ресторан торкались? Я вам сейчас устрою.
- Ну, устройте, - согласился Евгений, - только там ведь все закрыто?
- Да нет. Для вас все, что нужно, оставлено. Только Настя дверь прикрыла, а то тут один хлопец спокою не дает. Все наведывается: "Когда начальство из Харькова приедет?"
- Где же тот хлопец? - удивился Евгений.
- Та, мабуть, на крыльце задремал да пропустил вас.
Идя за дежурной, Евгений сказал:
- Покличьте этого хлопца, пусть зайдет сюда.
Дежурная сдала его с рук на руки толстухе Насте, которая молниеносно спроворила яичницу с колбасой, и, когда она ее поставила перед Евгением, он услышал голос дежурной:
- Да иди, иди, не бойся.
Ломкий юношеский голос ответил грубовато, что он и не боится. Вошедший парень был очень худ, на вид лет шестнадцати, а может быть, и больше, но казался моложе из-за своей худобы и выражения какого-то мальчишеского упрямства в светло-голубых глазах. Это выражение и мешковатая, но вместе с тем свободная манера, с которой парень поздоровался и без приглашения сел против Евгения, почему-то ему понравились. А может быть, он просто нуждался в собеседнике в эту неожиданно одинокую минуту.
- Вы о чем-то хотели поговорить? - начал Евгений, но парень быстро сказал:
- Я с секретарем Центрального Комитета хотел говорить.
Независимый тон еще больше расположил Евгения:
- Может, поужинаешь со мной?
Парень покраснел, и Евгений ясно увидел, что он голоден. И сказал Насте, чтобы подала еще прибор.
- А вы кто будете? - спросил парень уже примирительно.
- Я референт секретаря ЦК, Евгений Алексеевич меня зовут. А вас?
- Я тоже Евгений. Женя… Я из села Красный Кут, бывшая Голодаевка. Слыхали?
- Нет. Не слыхал, а ты что делаешь на селе?
- Секретарь комсомола я, - ответил Женя с полным ртом и добавил: - Был.
"Вот в этом-то и дело", - подумал Евгений, сразу вспомнив, что говорилось на пленуме про это именно село.
Так как Настя с видимым нетерпением ожидала возможности закрыть буфет, Евгений пригласил Женю к себе в номер. Тот почему-то заколебался. И вдруг Евгений представил себе, что наконец-то есть возможность пройтись по свежему воздуху в каком-то незнакомом, но, показалось ему, привлекательном месте. И он предложил:
- Хотите, Женя, мы с вами можем погулять по улице. Есть тут у вас где погулять?
- Да я не знаю, я сам тут первый раз.
Поспешно собиравшая со стола Настя вмешалась в разговор, как видно задетая в своих патриотических чувствах:
- А как же, есть куда пойти. Конечно, сейчас ночь, ничего не видно, а то у нас, если вот пойти по главной улице прямо, а потом направо, дойдете как раз до сквера, где памятник…
Когда они вышли на улицу, оказалось, что вечер ясный и в небе вызвездило, как летом. Ночь была уже совсем летняя, и как-то подчеркивалось это тишиною совершенно пустынной улицы, дальними перебрехами собак и каким-то неопределенным запахом, вроде бы весенней воды, но она уже давно ушла.
Они двигались медленно, и Евгений не торопил собеседника, чувствуя, что тот мысленно перебирает все, что собирался сказать, и, может быть, так и не доведет до нужного, до того, что ему, Жене, кажется, нужным. Все-таки он начал, хотя вид у него был такой, словно он очертя голову бросился в холодную воду.
- Так вот, значит, исключили меня из рядов элкаэсэму.
Выпалив это основное, Женя помолчал. Продолжал он уже без такой натуги, и, чем дальше, тем катилась его речь более плавно, и виделось, что говорит он то, что крепко обдумал и давно готовился сказать.
- Исключили в райкоме, а наши - нет. Наши комсомольцы не хотели исключать, они ни за что не хотели, но, видишь, доверия нашим нету. Вроде они все заодно со мной, вроде против линии партии насчет коллективизации. А тут, видишь, история такая. У нас в ячейке комсомола богато молодежи, четырнадцать человек. Все незаможники, только трое из середняцких дворов: брательники Шульги и Кирпатый. Они и вправду середняки, по всей форме середняки. Возьмем Шульгов - земли у них точно по наделу, две лошади да одна корова, ну и овец там да птицы, хиба ж то можно считать за куркульское хозяйство? И Кирпатый такой же. Мы принимали их в комсомол. Почему не принять? Наоборот, мы рады были. Теперь они - за колхоз. А раньше, до комсомола, так, может, и не были бы: все ж таки разъяснили им. Ну а ихние батьки в колхоз не хотят. Не то чтобы зловредно не хотят, а сомневаются. Конечно, им в уши нажужжали, что, мол, какая такая жизнь может быть сообща и что это все выдумки голоты. Но я так скажу, что до Шульги - он мужик медленного соображения. Он ни за, ни против насчет коллективизации, то ж дело новое. А он такой мужик, что ему надо на зуб попробовать, яка вона така штука и какая в ей выгода.
Но насчет Советской власти Шульга человек верный, он в Красной Армии был, аж до Перекопа дошел и ранение имеет. И когда сыны вступали в комсомол, то их батько не то, что другие, не то что за дрын не взялся, но слова против не сказал. А когда Яшка получил комсомольский билет, то его батько посмотрел на той билет, посадил Яшка за стол и с ним чарку выпил. Сказать, правда, ничего не сказал, но выпить выпил. Яшка Шульга отца своего очень уважает, как бойца рабоче-крестьянской армии и вообще…
Женя вежливо отстал на шаг, высморкался и, догнав Евгения, продолжал, внезапно оживившись:
- А про Кирпатого вам сказать, так это смех один! Кирпатый - так их по-уличному дразнят, носы у них такие, у всех. И все, как огонь, рыжие. Все: что наш Пашка Кирпатый, что его батько, что дядьки - все рыжие. Все за словом в карман не лезут. Что ни скажут - шутки-прибаутки. И через тот свой язык отец Кирпатый и попал под раскулачивание.
- Подождите, Женя, насчет раскулачивания еще речи не было.
- А-а… да… Так еще до всего батько Кирпатый высказался насчет коллективизации: "Двое плешивых за гребень дерутся".
Евгений засмеялся и спросил:
- Это в каком же смысле?
Женя, которого как бы развязал тон разговора, пояснил:
- А вот в каком смысле: еще в колхозе, мол, ничего нету - ни скота, ни тягла, ни реманента, а они уже сидят на собрании с утра до вечера и лаются. А потом еще так было: в разгар всей свары, глянь, приехал Кучерявый. Опять на собрание вызывают. Кучерявый так и этак народ уговаривает: вы, мол, за коллектив должны держаться. А Кирпатый возьми да выскочи: "Держалась кобыла за оглобли, да упала!" Что тут поднялось! Все со смеху так и полегли, председатель стучит кружкой об графин, из кружки вода на стол выплеснулась, а председатель не видит, что на столе лужа, знай, кричит: "Громадяне, товарищи, какие могут быть смехи, когда тут представитель с округу товарищ Кучерявый. Давайте до дела".
Женя вздохнул, углубившись в воспоминания, и рассказывал дальше, доверительно обратившись не только лицом, но и всей фигурой к Евгению.
- Тут встает со стула Кучерявый, застегает на себе куртку и говорит: "Гражданин Кирпатый, прекратите разводить контру". Тут якась баба закричала: "Та вин же шуткуе, то ж для смиху". Кучерявый взял на басок: "Какие тут шутки. Это не шутки, а кулацкий разговор". Тут дядько Кирпатый вскипел: "Это я-то контра? Это я-то кулак? Да я только при Советской власти землю получил, сроду своей земли не имел. Тьфу на вас!" Кирпатый плюнул и пошел с собрания. А мужики стали кричать: "Звичайно так! Он же в старое время с четырнадцати лет батрачил".
Вот за те шутейки да за смех и взъелся Кучерявый на Кирпатого. И когда собрался в сельсовете актив, смотрим, в списках на раскулачивание стоят пять хозяйств нашего села, кулацких, и с ними - Шульги и Кирпатый. Я говорю: "Так дело не пойдет, что же это вы, товарищи, середняков подводите под раскулачивание?" А председатель мне: "Не твоего ума дело, еще сопливый указывать".
Я пошел и позвал комсомольцев на собрание. Вынесли резолюцию, записали честь по чести, что считаем неправильным середняков подводить под раскулачивание. Взял я ту резолюцию, коня просить не стал, ноги в руки и пошел в район. А там в райкоме комсомола долго со мной говорить не стали, а сказал секретарь: "Ты обязан уполпомоченному окружкома содействовать. А ты содействовал? Нет. Ты выступил против, значит, льешь воду на мельницу кулака и правого оппортунизма. Клади билет на стол". С тем я и ушел.
Евгений полагал, что здесь наступил конец печальной истории комсомольского секретаря. Но тут было еще что-то. Женя, таинственно округлив глаза, словно сообщал бог знает какую тайну, прошептал:
- А раньше, в тот самый переживаемый момент… Когда вышла та статья…
Он заговорщицки посмотрел на Евгения.
- Какая статья? - невольно тоже шепотом спросил Евгений.
- Как какая? Та самая!
Женя подмигнул, снова повеселел и выпалил:
- А у нас ее спрятали.
- Статью?
- Всю газету спрятали. "Висти"! Со статьей! Про "головокружение". Но…
Луна светила ярко, и было видно, какие мечтательные сделались у Жени глаза.
- Но председателева Танька выкрала ту газету у отца.
Женя заглянул в лицо собеседника, как бы надеясь па нем найти отблеск своего торжества. То, что все это связывалось именно с председателевой Танькой, по всему видно, тоже играло роль.
- Как же это?
- А вот так: видит Танька, что Кирьяныч, то есть батько ее, якусь газету читае. А к чему он ее с собой в кармане пиджака носит? Вечером спать ложится, выкрутит фитиль в лампе, достанет газету, читает и вздохнет, читает и вздохнёт… И опять в карман прячет. Как отец улегся и заснул, Танька полезла в карман пиджака, схватила ту газету, втихаря шмыгнула в сенцы, запалила каганец. Смотрит, подчеркнуто красным карандашом: "…и изгнать их вон из партии". Вот, думает Танька, над чем отец-то вздыхал. А кого же изгнать и за что? Изгнать, значит, того, кто: "в два счета", "мы все можем", "нам все нипочем"… Так это же товарищ Сталин как раз про ее батька и говорил да про Кучерявого. Малых рассмеялся:
- Так у Сталина в другом смысле сказано: чтоб изгнать вон из партии опасные и вредные настроения…
- А Танька поняла по-своему. И тут уж она взялась и прочитала все до конца, аж застыла в сенцах, пока все дочитала. Такая девка! - восхищенно воскликнул Женя и опять заглянул в лицо собеседника, призывая разделить его чувства.
- И только развиднелось, Танька стучит мне в окошко. Как она мне пересказала, я уже одной ногой за ворота: собрался и в район. Попутной подводой немного проехал… Сунулся я в райком Касему, на втором этаже секретарша с машинисткой чай пьют. На столе на газете сахар наколотый на маленькие кусочки. Удивился я, что за чаи такие под дверью у секретаря. А они мне радостно объявляют: секретарь уехал по району… Та-а-к… А я последние пять километров бегом бежал, запалился… Они девчата хорошие. "Сядь, - говорят, - посиди, выпей чаю и ворочайся до дому. Не сидеть же тебе дожидаться".
"Придется", - говорю. Смотрю: в сторонке газеты лежат. Я цоп - "Висти". А там эта самая статья. Пока дивчата между собой балакалы, я ту газету сховал и вынес. Сел на порожек, прочитал от первого до последнего слова. Не все понял, но суть схватил. С тем я и вернулся в село. Однако на статью не посмотрели и теперь меня исключили…
Женька опять погрустнел.
Между тем все вокруг изменилось, поднялся ветер, под его порывами зашумели кусты.
- Вот что, - сказал Евгений, - езжай домой. Я сам доложу все секретарю ЦК.
Обрадованный Женька сказал:
- Так я еще поспею на рабочий. Если поднажму.
- Нажимай, - согласился Евгений. Он уже раздумывал над тем, как расскажет всю эту историю Косиору, и рассчитывал, когда лучше это сделать: утром до заседания или в перерыв.
Но, подходя к гостинице, увидел, что на втором этаже, в большом номере, отведенном Косиору, горит свет.
Он подумал было подняться, но решил, что это неудобно.
Вдруг он увидел Станислава Викентьевича, обычным своим быстрым шагом приближающегося к подъезду гостиницы.
- Это вы откуда? - спросил Косиор с живостью и некоторым недоумением.
Евгений сказал, что тут приехал с интересным заявлением исключенный из комсомола парень.
- Он стеснялся больно, так мы походили по улицам. Он мне и рассказал про свою беду. Мне кажется, это характерно…
Евгений запнулся, подумав, что Косиор устал и вряд ли будет сейчас интересоваться заявлением неизвестного ему парня. Но тот сказал:
- А я прошелся, освежил голову, могу послушать. Пойдемте.
Они вошли в номер, и Евгений увидел, что Косиор еще не отдыхал, на столе лежали газеты и исписанные листы бумаги.
Косиор сел в кресло и приготовился слушать, а Евгений все не мог сообразить, как бы подытожить услышанное и облечь его в возможно краткую форму.
Кое-как он справился с этим, но Косиор стал задавать вопросы. На многие из них Евгений ответить не мог.
- Вы вот что, вы поезжайте туда на место. Сегодня же. Я обойдусь без вас. Хорошо бы вы вернулись до конца пленума. Возьмите мою машину.
"Эх, жаль, парнишка уже рабочим уехал"… - подумал Евгений.
- Да, возьмите с собой кого-нибудь из окружкома, для ориентировки, - добавил Косиор.
Село Красный Кут в лучах раннего солнца выглядело живописно, когда Евгений глянул на него с холма, издали. Машина спустилась по заросшей кашкой и травой проселочной дороге к околице, и Евгений увидел: то, что казалось таким привлекательным и мирным, оборачивается по-другому.
На всем лежал налет разорения, какого-то равнодушия. О том говорили давно не мазанные хаты, непротертые окна, кое-где калитка болталась на одной петле, развалюхами выглядели сараи, и Евгения удивило, что в этот ранний час даже коровы не мычали и не ощущалось в селе обычного утреннего оживления.
"Да что ж это за захолустный Красный Кут?" - подумал он и тотчас, как подумал, понял, в чем дело.
Похоже было, что в селе уже давно никто не спит, а может быть, и не спали всю ночь.
Скопление людей имело свой центр. Это был проулок, отходящий от главной сельской улицы. В нем сейчас толпилось столько народу, сколько в деревне бывает только на пожаре или на свадьбе.
Только на свадьбу это мало походило: уже издали чувствовалось что-то горестное в собравшейся толпе. А что касается пожара, это исключалось, потому что скопление людей было почти неподвижном.
Машина остановилась на сельской площади. Спутпик Евгения инструктор сельхозотдела Остапчук объяснил:
- Вот собрались как раз у хаты Кирпатого.
- А где живет Шульга?
- Шульга в другом конце села. А вон и подводы стоят. Значит, Кирпатые собираются.
Евгений слышал пробивающийся сквозь шум толпы бабий вой.
При виде машины шум в толпе прекратился, и в наступившей тишине явственнее стали слышны женские причитания, вдруг оборвавшиеся от сиплого мужского окрика:
- А ну цыц, бабы, з округа приихалы.
Однако толпа не рассеивалась, а только движение в ней совсем прекратилось, и следовала как бы немая сцена: ожидания чего-то, что должно было случиться.
- Так что, приостановить, что ли, сборы? - спросил Остапчук.
За те несколько часов, что они пробыли вместе в машине, Евгений, как ему показалось, разгадал линию Остапчука, если можно было назвать линией абсолютную его готовность выполнить любое указание, отменить его, если последует изменение, и с такой же ретивостью выполнять другое. Сейчас Остапчук находился в выигрышном положении, как бы за спиною Евгения.
Поэтому, когда Евгений подтвердил, что да, надо приостановить, Остапчук с готовностью придвинулся поближе, а навстречу ему шел красный и совершенно вне себя председатель сельсовета.
- Здорово, Кирьяныч. Ты вот что… Подводы убери, коней загони обратно. Народу прикажи расходиться, - сказал Остапчук авторитетно.
- Отменяется, что ли? - с нескрываемой надеждой спросил Кирьяныч.
- Там видно будет. Разберемся, - сообщил Остапчук таким тоном, что можно было понять: он-то и прислан, чтобы разобраться.
Кирьяныч в недоумении, потому что два дня назад Остапчук разорялся вместе с Кучерявым насчет того, что всякий срывщик коллективизации тот же кулак, и Кирьяныч никак не мог отделаться от этих мрачных воспоминаний, вконец запутавшись, подошел к машине.
Остапчук сказал:
- Вот товарищ Малых. Мы с ним сейчас из округа приехали, а там секретарь ЦК товарищ Косиор велел разобраться, что тут у вас в Красном Куте…
Остапчук произнес эти слова: "У вас в Красном Куте" - со строгостью, как будто он сам был на таком отдалении от этого Красного Кута, что никакие слухи даже не доходили до него.
Почуяв это, Кирьяныч несколько приободрился:
- Так что ж мы на улице? Пройдемте в сельсовет. Может, активистов собрать?
Остапчук только собрался заметить, что и без них обойдется, но Евгений быстро ответил:
- Собирайте. И председателя комнезама… Кирьяныч готовно покричал уже выделившемуся из толпы председателю комнезама.
- А к секретарю партячейки я мальчишку пошлю, - сказал Кирьяныч.
- А его что, тут нету?
- Нету, нету.
- Отчего же?
- Не согласный он…
- С чем?