Но вместо выражения ужаса или по крайней мере удивления на лице Рашкевича Максим заметил лишь нетерпеливое и, как ему показалось, веселое, оживленное выражение. "Это нервное, нелегко ведь узнать такое", - подумал Максим.
И в этой мысли он укреплялся, пока рассказывал всю историю с похоронами, с посещением незнакомца, который через десять лет обернулся главной фигурой в процессе СВУ, со встречей в библиотеке и даже с Верочкой…
В этом месте Рашкевич просто засмеялся. Однако он не прерывал Максима, и тот в конце концов был так растерян неожиданной реакцией Рашкевича, что остановился как бы на скаку…
Теперь он уже окончательно ничего не понимал. Рашкевич поднялся с места, обнял его за плечи, благодушно и нисколько не сердясь, сказал:
- Мой молодой друг, не стоит делать драму из в общем-то безобидной истории. Истории молодого человека, волею судьбы попавшего на перекресток бурного времени…
Говоря это, Рашкевич подошел к столику, на котором только сейчас Максим заметил недопитую бутылку коньяка и рюмки.
В своем волнении Максим сразу опустошил налитую рюмку и слегка захмелел. Может быть, поэтому все дальнейшее представлялось ему как бы в тумане.
Однако на улице, после часового разговора, Максим был уже трезвый как стеклышко.
Потому что второе за сегодняшний день открытие ошеломило его не менее первого.
И, став как бы иным, как бы обретая новую зрелость и мужество, Максим трезво взвесил каждое слово, произнесенное Рашкевичем. И каждая фраза его показалась Максиму будто с двойным дном.
Самое удивительное и самое угнетающее содержалось в том, что Рашкевич отлично знал, оказывается, Остапа Черевичного и конечно же знал, что Максим его племянник, но все эти годы не дал Максиму ни малейшего повода предполагать это знакомство. Да и весь разговор был чрезвычайно двусмысленным. Нет, более того, подозрительным.
И вдруг гнев охватил Максима…
Он принял второе за этот день кардинальное решение. И как два часа назад, почувствовал, что должен осуществить его немедленно. Осуществить это решение ему было легче ввиду одного обстоятельства: там, куда он направлялся, вернее, куда сами несли его ноги, работал Василь Моргун, сокурсник Максима, одно время они вместе готовились к экзаменам.
Между тем в кулуарах оперного театра продолжались оживленные дебаты. Расположившись в кожаных креслах в "курилке", журналисты и не помышляли возвращаться в зал суда, дружно согласившись на том, что интересными обещают быть только прения сторон. При этом учитывалось, что обвинение в процессе поддерживает "всеукраинский Цицерон", как называли одного из заместителей генерального прокурора.
Шел тот сбивчивый, нестройный разговор, который обычно возникает у людей, объединенных общей задачей и понимающих друг друга с полуслова, с намека, достаточного, чтобы потянуть за собой цепочку ассоциаций.
Собкор "Известий" Шуйский, по-московски растягивая слова, говорил неспешно, сминая крепкими пальцами длинный мундштук "Пальмиры":
- Не плавно, не плавно идет у нас переход этот… От ограничения и вытеснения к ликвидации…
- Да какая тут, к бису, плавность, когда речь идет о ликвидации класса… Класса! И какого? Кулачества… Тех куркулей, про которых в народе говорят: "Багатому й черти горох молотять, багатому й черт яйца носыть". Нет, если вдуматься, мы, братцы, живем в удивительное время!.. - воскликнул Микитенко.
- А год наш, тридцатый, самый удивительный, - отозвался юношеским тенорком репортер "Вистей". И все засмеялись: в горячности тона и во всем облике юноши легко угадывалось, как он доволен тем, что именно в этот боевой год живет и вот даже вышел на трибуну журналиста…
- А чего смеетесь? - пробасил Микитенко. - В порядке окаянства? Вы уж языки пообточили в дискуссиях, ко всему привыкли! А ему внове. На его долю еще придется удивлений - ого! И год ведь, правда, особый! По трудностям особый: недавний недород подкосил, кулачье хлеб зажало! С другой стороны напирает господин Капитал. И не случайно именно этот год помечен на ихнем календаре: они прекрасно учли - если большевики себе шею не свернут на коллективизации, если проведут ее… тогда пиши пропало - укрепятся! Тогда их не сковырнешь!
- Потому и папа Пий XI провозгласил крестовый поход, отсюда и потекли немцам инвестиции… - подхватил известинец.
Вернувшийся недавно из Берлина сотрудник харьковского "Коммуниста" с горечью стал рассказывать о Германии:
- Даже не верится, что всего пять лет назад на той же площади Люстгартен бушевала "красная троица": красные фронтовики съехались тогда со всей страны. Тельман выступал… А сейчас сухопарая фигура в каске и стального цвета пелерине присуща городскому пейзажу все равно как конная статуя кайзера Тиргартену. А в "Герренкдубе", "Клубе господ", не спали, не дремали: дали команду развязать антисоветскую кампанию.
Высказывались вперебой, сыпались реплики…
- Польшу белопанскую натравливают на нас, как собачонку…
- Наш парень на днях приехал, рассказывает: в кино, в хронике, показали Пилсудского. Зал встал, как один, и грянула овация…
- Конечно, никто всерьез их не принимает, а напрасно - те деятели в мюнхенской пивной копошатся не зря: с замахом… Они еще себя покажут…
- Капповский путч тоже в темноте собирался…
- Но папа, папа римский… Это же надо: булла за буллой, да все про нас… А теперь назначил день молений. О чем? О смягчении большевистских сердец, чтоб не так уж "зверствовали"!
- Да ну?
- Скоро прочтете в газетах. И тут еще нюансик: это вселенское молебствие как раз падает на день святого Иосифа. А почему? - обвел всех глазами молоденький вистинец. - Потому что Пилсудский-то - Иосиф. Этот год у них считается решающим не только по экономическим и политическим соображениям, а тут еще такой "мотив": тринадцатый год Советской власти. Тринадцатый! Разумеете? То есть роковой… Мистика, братцы, тоже не дремлет!
- Слухайте, слухайте, - опять вмешался Микитенко. - В той Баштанке на Николаевщине - я же только оттуда, - там на селе такой философ есть, по прозвищу Федько Хвист. Он такую развел философию. Вот три слова: "комуна", "артиль", "диявол". В каждом по шесть букв. А вот слово "реконструкция", в нем - тринадцать букв. А? "Ну и що з того?" - спрашивают. "А то, - отвечает Хвист, - що це знак божий, як що не станемо проты коллективизации, то прийде царство антихристове!.." Вот вам суждение Федька Хвиста! А между прочим, - Микитенко обвел всех хитроватым взглядом, - сам Хвист начисто неграмотный, вместо фамилии крест ставит. Значит, что? Обучили? Так?
Молодой человек, почти юноша, которого до сих пор никто не замечал, с жаром воскликнул:
- А вы читали новое стихотворение Владимира Сосю-ры? Ответ врагам нашим… - Он по-актерски протянул руку и прочел наизусть:
И знов вы хочете на нас
Пид регит дыкий, вересклывый,
В пекельний музицы розривив
Надить поламане ярмо…
Ну, що ж! Приходьте, мы ждемо,
И ждуть на вас холодни жерла
Поставленних де слид гармат…
Крайни Рад
Таких гостей стричать не вперве!
И проводжать громами их.
Все захлопали.
Микитенко с увлажнившимися глазами обернулся к юноше. Но бойкий репортер "Вистей", уже давно пытавшийся обратить на себя его внимание, перехватил его:
- Иван Кондратьевич, дайте мне интервью, что-нибудь про Баштанку на Николаевщине…
- Про Баштанку! В Баштанке страсти бушуют…
Может быть, Микитенко и снизошел бы к просьбе репортера, но тут он увидел спускающегося по лестнице человека лет тридцати пяти, приметной наружности: высокого роста, но хрупкого телосложения, с узковатыми глазами за стеклами очков, с темно-каштановыми усиками и бородкой, это-то и делало его приметным в городском окружении.
- О-о! Евген! - устремился к нему Микитенко и, забыв о репортере, подхватил под руку Евгения Малых и поспешно отвел его в сторону, явно желая остаться с ним наедине. - Как Нина, как сын? - оживленно спрашивал Микитенко.
- Нина на гастролях с театром, Мишка у бабушки. Все - на местах! - улыбнулся Евгений.
- Ты тут при начальстве?
- Да нет. Станислав Викентьевич не приодет: он же читал протоколы следствия…
- О-о! Так це ж чудово! Пип у хвиртку, а чорт у дырку! Пойдем выпьем пивка "Новой Баварии" и побаяакаемо. - Микитенко пришел в восторг от того, что Евгений наконец доступен для беседы…
- Пойдем, - согласился Евгений.
Они направились было в буфет, но тем временем Микитенко уже передумал:
- А на что нам буфет, когда рукой подать до "Астории"?
- Какая "Астория"? Да меня каждую минуту могут наверх позвать. Ты что? Голодный?
- Голодный.
- Ну, пойдем в нашу столовую, цековскую. Я тебя накормлю. И сам спокоен буду. Знаешь, какое время…
- Ну, пойдем, пойдем.
Они вышли, и в лицо им ударил ветер, который нес что-то весеннее, родившееся далеко отсюда, может быть, и на Николаевщине, в той самой Баштанке, где уже раскрывались почки тополей.
Они устроились за столиком, в столовой было пусто, час обеда кончился, но приветливая официантка круглой украинской скороговоркой предложила им борщ по-полтавски и тефтели по-гречески.
Микитенко засомневался:
- Знаешь, эти греки… Потом от изжоги пропадешь.
- Да что ты! - успокоил его Евгений. - У нас что ни закажешь, хоть с самым экзотическим названием, все обернется котлетами.
Микитенко захохотал, смеялся он сладко, по-детски, маленькие глаза его совершенно скрылись в прищуре.
- У вас и генсек так кормится?
- Обязательно. Только так. Как все! - серьезно ответил Евгений.
Микитенко посмотрел на него с интересом:
- Открой мне, пожалуйста, один секрет: вот ты, Евгений Малых, почти что профессор…
- Ну уж и профессор!
- Институт красной профессуры окончил? Значит, профессор. А что ты на кафедру и ногой не ступал…
Евгений перебил:
- Как раз очень даже ступал. В совпартшколе читал курс политэкономии. Если б не забрали из газеты…
- Вот в газете и было твое место, Евген, с твоим литературным языком, тебе бы писать… Да не только в газету, ты же по-художнически видишь!
- Тебе кажется, что видеть глубоко и мыслить образами нужно только в литературе. А между тем в политике - тоже!
- А все же непонятен мне твой секрет… Уйти из газеты, бросить любимое дело, перейти на положение, ты извини меня, но все-таки очень зависимое… Конечно, ты не секретарь, не порученец… Ученый ре-фе-рент… Но ведь все равно сам себе не принадлежишь, верно? И кроме циркуляров и резолюций, уж наверно ни черта не напишешь! Чего же ты пошел, тебя же силой не тащили?
- Секрет тут, пожалуй, есть. И он даже имеет имя…
- Станислав Викентьевич Косиор? - спросил, сам удивляясь своей догадке, Микитенко.
Малых засмеялся:
- Ну, проник!
- Видразу видно пысьменника, - похвастался Микитенко.
- Иван, ты не умрешь от скромности!
- Ой, друже, от чего помрешь… Як бы знав, де впав, то и соломки б пидостлав…
Иван минуту подумал и, так как Евгений молчал, углубившись в котлеты, поданные под греческим псевдонимом, продолжил:
- Ну, расскажи мне про Косиора. Чем он тебя приважил?
- Это не так легко определить, - задумчиво ответил Евгений. - Как разложить по полочкам человеческое обаяние?.. Может быть, оно в какой-то завершенности, многослойности его личности… Понимаешь, он бывает разным… Ни один вопрос не решается им в одной плоскости. Ну, можно сказать, диалектическое рассмотрение явлений - в его характере. Диалектический, подход, умение входить в подводную часть корабля. Самую главную: где работают машины, те, что кораблю дают движение. Я не хочу сказать, что этим методом не владеют другие. Петровский тоже был около Ленина. Может быть, даже дольше, чем Косиор. Тоже многому научился. Но, понимаешь, разные люди имеют разный подход: и вот мне - ближе косиоровский.
- Хорошо. Все это я принимаю. А как ты к нему прицепился?
- Да, это получилось не совсем обычно… Я тогда в "Коммунисте" работал… И задержал одну статью. Вздорную такую статейку, но не без яду. А написал ее партийный работник из окружкома. Парень грамотный, но начиненный формулировками. Он в амбицию. Жалобу в ЦК… И попадаю я прямо к Косиору. Поскольку он сам заинтересовался вопросом. Он поддержал меня тогда. Потом у меня возник еще один спорный вопрос, я уже - прямо к нему. Он меня принял и тогда уж предложил… И я согласился. Не жалею об этом.
- Не могу сказать, что ты меня убедил в абсолютной необходимости для тебя сидеть около Станислава Викентьевича Косиора, хотя допускаю: набраться ума, конечно, можно. И овладеть тем, что ты считаешь методом, а я бы назвал попросту хорошей марксистской подготовкой.
- Нет, это совсем не просто сумма знаний, речь идет об умении их применять.
- Пусть так. Но все же жалею: пропадает в тебе не скажу там прозаик или поэт, но талантливый, перспективный, зоркий очеркист, как раз такой, какие сейчас нужны!
Они снова выпили пива, закусывая тонкими ломтиками черного хлеба, сдобренного горчицей. Микитенко разговорился, стал рассказывать про Баштанку, видно засела она у него в сердце…
- Очень жалею, - вдруг сказал он, - что написал свою "Диктатуру" до Баштанки.
- Ну, Иван, "Диктатура" у тебя и так внушительна. Со сцены не сходит.
- Да, я в общем доволен. Но, понимаешь, Баштанка… Такие характеры и конфликты… шекспировские! А ведь наше время - это время шекспировских характеров. Или шиллеровских. Да возьми ты этих вот…
- Ефремова и прочих?
- Да, я как раз хотел про них. Это же злодеи. Политические Яго, провокаторы. И вопросы Правды-Кривды у нас обнажены по-шекспировски. А теперь давай поглубже колупни действительность: в каждом селе страсти, что там Эксцельсиор! Я тебе скажу: в селе Баштанке есть подкулачница Ганка Непригода. Леди Макбет в подметки ей не сгодится! Подняла три села против коллективизаторов. - Микитенко перевел дух, махнул рукой. - Да что там! Каждое село - место действия мощных народных характеров… Да какого действия! Вот тебе кулак Озерский из села Привольного. Этот Шейлок выдал себя за лучшего друга незаможников и батраков и, так как известно, что словам никто не верит, - совершенно добровольно, чуешь? - отдал в артель с поэтическим названием "Нива" собственный двигатель и молотилку! И вот уже доверчивая "Нива" выдвигает его в руководители! И он постепенно набирает силу… И разворачивает работу. А чем все кончается? Открытым кулацким выступлением. Кровопролитием. Кровь, брат, льется! И кровь лучших! Семья Кошуков… Это - Мооры! Шиллеровские Мооры! Один брат - подкулачник, отца в гроб загнал, другой брат - в комнезаме… И вот я, драматург…
- Да, драматургия - твоя стихия, Иван!
- Точно. Пусть и "не умру от скромности"… Я драматург и обязан быть оптимистом. Как Шекспир.
- Ну, Иван, ты хватил! Ромео и Джульетта мертвы! А в "Отелло" так, вообще, кажется, пять трупов на сцене… Какой оптимизм!
- И все же ты уходишь после "Отелло" более сильным, чем пришел: тебя в жизнь тянет, а не бежать топиться! Потому что величие настоящего искусства в том, что тебе внушают, показывают: "Естественно, жизнь причудлива, ужасна, но и прекрасна! Она не стоячее болото, а поток. И ты в нем не щепка, а гребец…" И певец! Арион, черт возьми!
Евгений залюбовался оживленным, почти вдохновенным лицом Микитенко.
- И вот еще: через драматизм схваток с кулачьем, через трагедийные ситуации, потери, горе, нужду, голод… Через все это люди выходят к апофеозу… Представь себе митинг на сельской площади. Артель в искони украинском селе Баштанке, так она - "имени Анри Барбюеа".. Ничего? Митинг, начало сева… Послушай, двадцать две тракторные колонны на плацу! "Красный путиловец", "Интернационал", "Фордзоны"… Вот такие машины там, где от веку шел по борозде сеятель, брал из лукошка и бросал зерно во вспаханный - спасибо, если плугом, а то и сохой - чернозем. А народу, народу на том митинге! Какие краски!.. Пестрые хустки баб, зелень молодой листвы, лоснящаяся шерсть коней…
Микитенко разошелся, вскочил, ему сейчас удержу не было! Подлинное вдохновение сделало его лицо почти красивым.
Но подошла официантка, тихо, виновато сказала:
- Евгений Алексеевич! Секретарь товарища Косиора звонит: вас срочно наверх!
- Sic transit gloria rmmdi! - сказал, сразу погаснув, Микитенко.
- Так проходит слава мира! - машинально перевел Евгений, вставая.
Бывая в Харькове у Рашкевича, Тарас Титаренко всегда испытывал двойственное чувство: с одной стороны, вызывало у него уважение то, что Сергей Платонович сумел врасти в большевистскую действительность, всочиться в нее и корни пустить. И это, казалось, должно было вселять в Тараса Ивановича уверенность в их общем деле и, что не менее важно, в их безопасности. Но с другой, - уже вопреки доводам рассудка - именно это порождало неясные опасения: больно высоко взлетел Рашкевич - член коллегии Вукоопспилки, Всеукраинского союза кооперации, не шутка!
Ничем не обоснованная тревога шагала рядом, пока Тарас Иванович неторопливо подымался по широкой лестнице мрачноватого внушительного здания.
Кругом кипела суета большого учреждения. "Как на конном базаре", - про себя решил Титаренко, плавая в табачном дыму и осторожно пробираясь мимо хватких молодых людей в модных, узких книзу брючках и стянутых в талии пиджаках и девиц - гривастых, словно протодьяконы. Все они имели при себе, будто опознавательный знак, папку под мышкой. И вид такой деловой и углубленный! И бегали они по лестницам и коридорам быстро-быстро, перебирая резвыми ногами в разномастных баретках. "Крапивное семя", - пробурчал про себя Тарас Иванович.
Ему казалось, что бегают вокруг все одни и те же, почему и возникало приятное для него впечатление. "Все попусту. Беготня и болтовня. Фиктивная активность", - где-то он слышал эти слова, и даже в определенном смысле: "Развивайте, мол, поощряйте фиктивную активность! Чтобы крутились у вас колесики, да вхолостую".
Впрочем, бестолковая, как считал Титаренко, суета замирала, останавливалась у порога кабинета Рашкевича, как разбивается волна у каменного мола. Да, нечто гранитное, монументальное виделось в самой двери, ведущей в приемную, с солидной дощечкой: "Зав. оргинстром С.П. Рашкевич".
Титаренко бывал здесь не раз - Рашкевич принимал его только на службе, - но всегда испытывал некоторый трепет, берясь за хорошо начищенную медную ручку дубовой двери.
И сразу окунулся в атмосферу серьезности, весомости - уже здесь, в приемной. За секретарским столом сидела не какая-нибудь финтифлюшка, вроде тех, кто носился по коридорам на волнах канцелярского прибоя, а пожилая женщина с гладко зачесанными волосами, похожая в своих дымчатых очках на учительницу, - кажется, так и было: из педагогов. И при Рашкевиче - с незапамятных времен. И хотя на стульях вдоль стенки сидели всякие, Тарас Иванович еще и поздороваться с Ольгой Ильиничной не успел, как она приветливо и веско уронила:
- Пожалуйста, дожидается!
И тотчас обратилась к сидящим:
- Пробачте, товарищи, приезжий с периферии. Вне очереди.
На правах старого знакомства, она спросила:
- Как у вас в Старобельске?