- Ну в самом деле, Элиза, ты подумай, я тебе это серьезно говорю! - Тони настаивал на чем-то, говорил решительно и одновременно вкрадчиво.
В ответ раздался беззаботный Элизин смех, и от этого смеха кровь, разогретая в трактире старым бургундским, ударила в голову Огюста.
- Ах, Тони, как можно говорить серьезно такие вещи! - хохотала Элиза.
- Да нет же, право, - продолжал Антуан, - подумай… Ведь ваш с Огюстом роман скоро закончится, ты и сама это видишь. Вы оба вносите в это слишком много пыла, и у вас получается не красивый роман, а трагедия. Кому она нужна? Ты горда, а он строптив… И ревнив к тому же…
- Ты находишь, Тони? Ха-ха-ха!
- Перестань! Тебе совсем не так смешно, милая Лизетта. Хотя, я думаю, у тебя хватит здравого смысла пережить ваш разрыв. Ведь Огюст не единственный твой любовник?
- Конечно, не единственный, а то как же? Неужели ты мог подумать, Тони, что я больше никому-никому не нравлюсь? Ха-ха-ха!
- Ты нравишься многим, - пылко воскликнул Модюи, - но можно ли на них рассчитывать?
- На кого? - весело спросила Элиза. - Ты всех их знаешь, мой милый Тони?
Антуан хмыкнул:
- Барон де Ревэ, например, слишком стар и может отдать богу душу, а этот сухопарый драгун, который обхаживает тебя с прошлой осени, мне кажется, уже женат… Но ведь ты и мне нравишься, Лизетта, и нравишься давно. Я отношусь к тебе серьезнее их всех, хотя до сих пор не получил за это ничего, кроме улыбок… Право же, едем со мной в Петербург!
Монферран, не веря себе, прислонился пылающей головой к косяку двери, и несшиеся из-за нее слова зазвучали еще громче и отчетливее.
- А что, скажи мне, пожалуйста, я стану делать в Петербурге?
- У меня в Петербурге огромные связи. Я устрою тебя в любой цирк, в любую труппу. Могу даже в балет… Тебе, правда, уже двадцать лет, но об этом никто не догадается. Я скажу, что восемнадцать…
- Нет! - хохотала Элиза. - Семнадцать, Тони, семнадцать! На большее я не согласна!
Потом она помолчала и так же весело спросила:
- Ну а что будет с Анри? Как он переживет сразу мою измену и твою?
- Но ведь он знает, что я первым с тобой познакомился, так что с моей стороны нет никакой измены, - голос Антуана был неестественно игрив. - А ты, шалунья, изменяла ему давно.
- Ах да! А я и забыла… А ты напомнил…
- И потом, - настойчиво продолжал Антуан, - повторяю тебе: до вашего разрыва остались считанные дни. Я называл тебе причины. Могу добавить еще одну: Огюст не лишен снобизма. С годами он делается все более похож на своего покойного дядюшку Роже…
- Ты стал это замечать, милый Тони, после того, как увидел его альбом, да? Тот, что он подарил русскому царю? - тем же шутливым тоном спросила мадемуазель де Боньер.
Слышно было, как Модюи чем-то сильно поперхнулся.
- Ч… черт возьми, вот женская логика! А причем тут альбом? Ты поедешь со мной в Петербург? Решай!
Дальше Огюст не слушал. Он схватил за шнурок и что есть силы рванул колокольчик.
Дверь открылась. Элиза увидела его искаженное побелевшее лицо и отшатнулась, тихо ахнув. Модюи застыл в кресле возле окна, вытаращив глаза, полные ужаса. Его ужаснуло не столько внезапное появление товарища, сколько взгляд Огюста.
В этом взгляде была сумасшедшая злость.
- Ты… - только и смог выговорить пораженный Антуан.
- Анри! - вскрикнула Элиза.
- Отойдите, мадемуазель! - страшным, холодным и спокойным голосом произнес Огюст. - Для меня не новость ваше лицемерие, и я переживу его легко. Где мне спорить за вас с баронами и драгунами?.. Но тебя, Тони, следовало бы за это убить!..
Произнося эти слова, он вдруг увидел на туалетном столике Элизы среди всевозможных мелких безделушек небольшой черный пистолет с широким дулом. Потом он сам не мог вспомнить, как успел в одно мгновение схватить оружие и прицелиться.
- Огюст, что ты делаешь?! Опомнись!!!
Антуан вскочил с кресла, рванулся ему навстречу, потом, задрожав, метнулся назад и прижался спиной к стене.
- Ради бога, приди в себя! - прошептал он. - Ты же и в самом деле меня убьешь!
Монферран усмехнулся:
- Ко всему прочему ты еще и трус, Тони… Да не стану я тебя убивать - много чести, а вот возьму и распишусь пулей на твоей наглой физиономии, оставлю на ней след!
В это время Элиза шагнула вперед и оказалась между ними. Ее лицо покрыл румянец, губы презрительно подрагивали.
- Не разыгрывай дурную драму, Анри! - она протянула руку и спокойно взялась за широкое пистолетное дуло. - Отдай мой пистолет. Он не настоящий, он цирковой и стреляет длинной цветной лентой. Если ты выстрелишь, я умру со смеху, а меня ведь ты не собираешься убивать.
Эти слова привели Огюста в себя. От стыда и досады, от пережитого только что потрясения и невыносимой обиды ему хотелось разрыдаться. Он швырнул на пол игрушечное оружие, недоумевая, как мог спутать его с настоящим, и, прежде чем выскочить за дверь, успел услышать исполненный облегчения возглас Модюи:
- О, господи! Элиза, да он же сумасшедший!
- А ты подлец! - резко, уже безо всякого смеха ответила на это мадемуазель де Боньер. - Ступай отсюда вон! Обоих вас больше не желаю видеть! Деритесь на дуэли, подсылайте друг к другу наемных убийц - мне нет до этого дела! Прочь!
Окончательно очнулся Монферран уже у себя дома. Перед ним на столе стоял пустой графин, где уже не осталось ни капли вина, а за окном было утро. Надо было сменить мокрую от пота рубашку, причесаться и идти на службу, однако ему хотелось кинуться на улицу, напасть на кого-нибудь из прохожих, обругать его самыми скверными словами, нарваться на драку. Он выпил большой стакан холодной воды и почувствовал наконец, что наполнявший его горячечный жар остывает…
Неделю спустя произошло несчастье, которое явилось последним актом драмы.
Не утерпев, Огюст отправился вечером в Олимпийский цирк. Ему хотелось в последний раз увидеть Элизу, но была у него и тайная надежда: может быть, удастся помириться с нею, ибо, поразмыслив, он понял, что в подслушанном им разговоре не было ни слова, обличавшего ее неверность. Она говорила с насмешкой о мнимых своих любовниках, скорее всего издеваясь над Антуаном, а не подтверждая его догадки. Огюсту опять было стыдно перед нею.
Элиза выступала уже с другим номером, более сложным и опасным. Она проделывала все с обычным блеском, вызывая бурные рукоплескания всего цирка. Перед самым опасным трюком, прыжком через горящее кольцо, наездница окинула ряды зрите лей взглядом, увидела во втором ряду взволнованное лицо своего любовника, и глаза ее вдруг потемнели от гнева и боли. Она направила коня вскачь к пылающему кольцу, и в тот миг, когда конь прыгнул, Огюст понял, что сейчас всадница упадет…
Элиза взлетела в сальто над седлом, пронеслась впереди коня через горящее кольцо, развернулась, чтобы сесть в седло совершившего прыжок скакуна, но ее как-то занесло вбок, и она рухнула на скользкий лошадиный круп, не сумела удержаться и покатилась в белые опилки арены.
Отчаянный крик Огюста потонул в громовом реве зала.
Через несколько минут Огюст протиснулся к раздевалке Элизы, ворвался туда, его стали возмущенно выталкивать вон, но какая-то женщина, которую он абсолютно не знал, сказала: "Оставьте его, он тут бывает…" Вцепившись в рукав доктора, суховатого и моложавого господина, мывшего руки над мятым медным тазом, он потребовал, чтобы тот ему сказал, что с нею.
- Да ничего, - устало и почти брезгливо ответил доктор. - Ничего не сломано. Встряска сильная, удар. Ну и в результате этого - потеря ребенка, которого она ждала.
- А?! - Огюст пошатнулся, задел рукой край таза и опрокинул его себе и доктору на ноги.
Доктор усмехнулся, оскалив кривые темные зубы, и проговорил шепотом, насмешливо глядя в лицо молодому человеку:
- Ваш, да? Ну так имейте в виду: она нарочно это сделала. Обычный способ таких девиц. Рожать им нельзя, тогда цирку конец. Ну вот они и валятся с седла, умудряясь ничего не поломать себе (недаром ведь тренируются), однако же младенца выкидывают, и дело с концом…
- Замолчите, негодяй! - прошипел Монферран, с трудом заставляя себя не замахнуться и не ударить доктора.
Потом он два дня слонялся вокруг дома Элизы, задыхаясь от ужаса, жалости, негодования, обиды и боли. Ему было жаль ее, ее, а не себя, но вместе с тем он чувствовал, что то крошечное существо, его дитя, плоть от плоти, сознательно умерщвленное Элизой (да, он был уверен, что она это сознательно сделала), как будто требует за себя отмщения.
На третий день Огюст поднялся к ней в квартиру. Дверь не была заперта, и он увидел больную в постели, в ее любимом синем халате, в белом чепце, с осунувшимся лицом, на котором потонувшие в синих тенях громадные глаза казались чужими, чуждыми этой мертвой бледности и опустошенности лица.
- Анри! - прошептала она, увидев его, и сделала движение, будто хотела встать с постели, но ее удержала та самая женщина, что в цирке вступилась за Огюста.
- Господи… - он шагнул к ней, протянул руку. - Господи, зачем?.. Зачем ты это сделала, а?!
Элиза вздрогнула, напряглась.
- Сделала? - повторила она глухо. - Ты подумал, что я нарочно?
В глазах ее тотчас вспыхнула уже знакомая злость, и он, увидев это, вдруг укрепился в своем подозрении, и оно вызвало в нем прежнее бешенство.
- Пусть я виноват! - воскликнул он яростно. - Но за что, за что, мадемуазель, вы убили моего ребенка?!
У нее вырвался глухой, хриплый возглас, как если бы ее больно хлестнули по лицу, но в тот же миг она преобразилась. Бледные запавшие щеки запылали, глаза заблестели, она с неожиданной легкостью, оттолкнув свою сиделку, вскочила с постели и рассмеялась коротко и сухо, а затем спросила с насмешкой, которая долго потом звучала в его ушах:
- А с чего вы так уверены, мсье де Монферран, что это был ваш ребенок?!
Ни слова не говоря, он повернулся и вышел за дверь. Все было кончено.
XII
Прошло немногим менее года, и имя Наполеона Бонапарта, которое Европа так хотела, но не могла, конечно, забыть, вновь потрясло ее и заставило затрепетать. Неугомонный воитель бежал с острова Эльба и двинулся к Парижу.
Парижские газеты сопровождали стремительное наступление Наполеона и примыкающих к нему все новых и новых войск сообщениями, тон которых менялся по мере сокращения расстояния между наступающими и Парижем. "Корсиканское чудовище покинуло остров Эльба". "Людоед высадился в бухте Жуан", "Бонапарт приближается к Греноблю". "Наполеон в нескольких переходах от Парижа". "Его императорское величество ожидается завтра в столице"…
Кое-где во Франции это новое нашествие встречалось угрюмой покорностью либо открытым сопротивлением, но чем ближе к Парижу, тем большее ликование выказывал народ по поводу возвращения своего недавнего вождя, своего кумира. Наивные крестьяне, рабочие, солдаты, утратившие в коловерти событий способность реально оценивать обстановку, все еще мечтали о воскрешении революции и символом ее все еще видели человека, который, по его собственным словам, "убил революцию во Франции".
И вот они наступили - Сто дней. Новый взлет надежд, новая война, а потом, потом еще более страшное поражение, окончательно повергшее несчастную страну во прах. Воспылавшая яростью Европа не простила Франции своего последнего испуга.
В Париже было вначале спокойно, но в нем росло брожение. Газеты, ухватившись за декрет об отмене цензуры, осторожно взлаивали каждая на свой лад, а на стенах домов и на оградах то и дело возникали листы с более или менее остроумными воззваниями вроде: "Два миллиона - награда тому, кто найдет мир, утерянный 20 марта".
Много необъяснимого, порожденного сумятицей переворота, происходило в эти дни в столице. Казалось бы, император был настроен доброжелательно, зло не поминалось, все были прощены, но то там, то здесь неожиданно находились рьяные поборники нового террора, и появлялись жертвы их пустой и ненужной ретивости.
Утром 2 мая 1815 года Огюст Монферран возвращался домой с кладбища. Он навестил могилы своих родителей, и настроение у него было печальное, тем более что с некоторых пор его не покидала мысль о грядущих неприятностях: в Париже поговаривали о новых военных наборах и о возможном призыве уже отслуживших солдат и офицеров… Огюст никогда не был особенно расположен к императору, а теперь ему просто хотелось его проклинать.
Подходя к дверям своего дома, Монферран скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то указывает на него с противоположной стороны улицы. Чей-то голос воскликнул:
- Вон он, господа! Я же говорил вам: куда он денется?
Огюст обернулся в тот момент, когда к нему уже подбегали трое молодцов в солдатской форме, а следом за ними - полицейский комиссар, по всей форме, перепоясанный шарфом. На противоположном тротуаре, злорадно ухмыляясь, стоял веселый мсье Дагри, постоялец того же дома, живший этажом ниже Огюста. - Именем закона! - пыхтя, произнес комиссар в тот момент, когда солдаты, встав вокруг молодого архитектора, решительно подхватили его под руки.
- Что это значит? - вскрикнул молодой человек, еще не успевший испугаться и испытавший в тот момент одно только возмущение. - Что вам угодно?
- Огюст Рикар де Монферран? - спросил комиссар, приближаясь к нему вплотную.
- Да, - ответил молодой человек.
И вот тут холодный комок встал у него в горле. Было названо его имя, значит, это не ошибка…
- Вы арестованы, - сказал комиссар.
- За что?! - выдохнул Огюст, с неистовством пытаясь освободить руки.
- А вот этого я не знаю. И это уже не мое дело, - усмехнулся комиссар. - Да бросьте вы сопротивляться, молодой человек, не то я прикажу этим ребятам скрутить вас.
- И скрутим живо! - зло произнес старший из солдат, крепкий мужичище с могучими жестокими руками. - Нечего и трепыхаться, роялист проклятый!
И он так решительно заломил руку арестованного за спину, что хрустнул плечевой сустав. Огюст вскрикнул больше от гнева, нежели от боли, и, потеряв голову, закричал:
- Пусти меня, скот! Да как ты смеешь?!
Эти слова произвели немедленное и страшное действие.
- Что ты сказал?! - взревел солдат. - Вы слышали, ребята? Он меня скотом обозвал! Ар-р-ристо-крат паршивый!
- Прекратить! - вскричал комиссар, видя, что дело оборачивается дурно. Но не в его силах было сдержать ярость солдат.
- Что возиться с ним? - возопил второй страж закона. - Мало их таких? И всех еще судить? Много чести! Стрелять их как шакалов!
И он, вскинув ружье, направил его в грудь арестованного и взвел курок.
- Стреляй, стреляй, Жюль! - поддержал товарища старый солдат. - Ну его к черту! Кому он нужен!
В эти самые мгновения Монферран вдруг овладел собою.
- Стреляйте! - спокойно проговорил он. - Видно, судьба моя такая - умереть не от русской и не от английской, а от французской пули. Только не промахнитесь, черт возьми! Сердце вот здесь!
И он указал глазами себе на грудь, одновременно сделав ловкое движение плечом, от которого плащ на нем распахнулся. Дуло солдатского ружья уперлось в муаровую ленту ордена Почетного легиона.
- Ах, дьявол! - вырвалось у всех троих солдат и у комиссара.
- За что он у вас? - уже совершенно иным тоном спросил комиссар, ткнув пальцем в орден.
- Это не ваше дело, мсье, - сказал Огюст, - но если угодно, я вам отвечу: за спасение полка во время битвы при Ла-Ротье.
- О-о-о! - пожилой солдат взглядом сверху вниз окинул невысокую фигуру молодого человека.
Потом ладонь его решительно легла на дуло ружья Жюля.
- Оставь это, парень. Не годится стрелять офицеров, как кроликов. Может, он и в самом деле не виноват?
- Все может быть, - с сомнением протянул озадаченный комиссар. - А закон в любом случае надо соблюдать. Мсье Монферран, извольте подчиняться приказу. Вы арестованы.
- Да это мне давно ясно, - проговорил Огюст, делая над собою невероятное усилие и подавляя готовый вырваться приступ истерического смеха, - но прикажите им отпустить меня. Я сам с вами пойду, господа, не тащите меня через всю улицу за шиворот, как какого-нибудь карманника. И ради бога, комиссар, позвольте мне позвать моего слугу. Он там, в доме. Он выйдет, если я крикну ему… Я хочу попросить его сообщить одному из моих друзей о том, что произошло.
- Ну что же, на это я не могу возразить, - кивнул комиссар. - Отпустите его, солдаты. Жюль, сходите за его слугой.
"Другом", которому Огюст собирался сообщить о свалившемся на него несчастье, был разумеется, мсье Пьер Шарло. Будущий тесть архитектора имел достаточно связей, чтобы помочь ему даже в том случае, если его арест не был просто недоразумением…
На третий день заключения Огюста в тюрьме Ла-Форс в камеру к нему наконец явился долгожданный мсье Шарло.
- Господи помилуй, что все это значит?! - возопил он с порога, едва караульный со стуком захлопнул за ним дверь.
- Это значит, - пожимая ему руку, ответил Огюст, - что я стою над глубокой пропастью и мне очень нужна точка опоры, мсье Пьер. Кроме вас мне никто ее не предоставит.
- Но в чем вас обвиняют, черт бы побрал этих путаников?!
Горько рассмеявшись, молодой человек усадил своего гостя на тяжелый деревянный табурет и сел напротив него, на покрытую грубым одеялом железную кровать.
- Мсье, - проговорил он, - вы знаете, что у нас умеют сделать из мухи слона. Виною всему моя достопамятная встреча с императором Александром.
- Что?! - Шарло так и подскочил, пожалуй что, слишком удивившись, но Огюст, волнуясь, не мог этого заметить. - Разве у нас начался террор? За безобидный подарок русскому царю вас упрятали за решетку?!
- Увы! Но дело не только и не столько в подарке. Кто-то написал на меня донос, и в этом доносе утверждается, будто бы я давно уже был агентом Бурбонов, причем служил непосредственно князю Талейрану и бывал посредником между ним и графом Витролем, что я принимал участие в недавнем восстании Вандеи, передавал туда сведения из Парижа… И всему этому неопровержимое доказательство - мое "сказочное" появление перед русским императором, к которому простому смертному-де трудно было так быстро попасть. Кроме того, и мое свидание с Александром происходило в присутствии Талейрана и Витроля, которые якобы мне и помогли в уплату за мои услуги.
- Но это все, конечно же, ложь?! - хмурясь, спросил мсье Пьер.
- Вы, может быть, сомневаетесь? - Огюст в упор посмотрел на него, но по выражению лица ничего не смог понять. - Вы полагаете, что я кинулся с головой в эту бочку грязи, называемую политикой? Да я…