- Вот что я скажу вам, мсье: генерал сначала было не хотел меня слушать. Его рассердила ваша уловка с фарфоровым заводом, ибо смысл ее он прекрасно понял. Однако я его понемногу убедил, что архитектору работать рисовальщиком и в самом деле обидно, и склонил к мысли взять вас в чертежную. Но только он заявил мне, что для должности начальника чертежной вы слишком молоды и у вас нет опыта, и хотел было определить вас просто чертежником, но я опять стал настаивать, и Бетанкур наконец уступил и сказал: "Хорошо, старшим чертежником, но только уж никак не начальником!" Вот вам его последнее слово, и очередь за вами. Что вы на это ответите?
- Разумеется, да! - произнес Огюст, у которого словно свалилась с души каменная гора. - Да, и большое вам спасибо! Но я докажу вам, что умею благодарить не только словами.
- Верю, верю, - улыбнулся Филипп Филиппович. - Впрочем, мне кажется, мы с вами станем приятелями, и у нас не раз будет возможность оказывать друг другу услуги. Теперь еще вот: жалование вам пока не назначается, но вы будете получать компенсацию, она примерно равна годовому жалованию, около двух тысяч в год, даже чуть больше. Согласитесь, для начала неплохо… И кроме того, мы вам предоставим, если желаете, казенную квартиру, недорогую и удобную, неподалеку от места службы. Вы довольны?
- Мало сказать, доволен! Просто спасен! - вырвалось у Огюста.
И он с таким жаром пожал руку чиновника, что у того потом некоторое время ныли суставы.
IV
Новый порыв ветра. Новое дикое стадо волн понеслось навстречу шхуне, и она, зарывшись носом в пену, на миг высоко вскинула корму, а потом, рванувшись, выскользнула наверх и запрыгала с одного пенного хребта на другой.
Вода прокатилась по палубе, схлынула, но фонтаны брызг опять взметнулись с обоих бортов и посыпались на мокрые палубные доски.
Алексей, прикрыв лицо углом воротника, потихоньку выругался, безнадежно посмотрел на взлохмаченный залив и повернулся к хозяину:
- Август Августович, ну ей-же-ей, шли бы все-таки в каюту. Насквозь вымокнете. Простудитесь!
Огюст, не отрываясь от мачты, к которой прижался всей спиной и затылком, лишь чуть повернул голову и проговорил сквозь зубы:
- Отстань, ради бога! В каюте не могу… Там еще хуже…
- Говорил же вам, едем берегом! - с отчаянием воскликнул Алеша. - С вами не сладишь, что с младенцем! Не остров ведь это, можно и по дороге проехать.
- Поди ты… - архитектор резко повернулся к слуге. - Дороги развезло, дожди идут уже месяц… Неделю бы добирались! Нет, что же делать? А ты знаешь, Алеша, у знаменитого адмирала Нельсона тоже была морская болезнь.
- У Нельсона? - Алексей присвистнул от удивления. - Это у которого ни руки, ни глаза? Еще и болезнь морская? Ну уж и характер у него был, стало быть! Вот чисто у вас, Август Августович.
Августом Августовичем Монферрана записали в русском паспорте. Отчество по здешним правилам было необходимо, а давали его приезжим как придется, редко исходя из действительного имени родителя, ибо оно не всегда для отчества подходило. И если из имени "Огюст" у чиновника паспортного стола очень легко получился "Август", то приделать окончание "ович" или же "евич" к имени "Бенуа" сей господин уж никак не сумел и, ничтоже сумняшеся, образовал отчество от того же имени. Получился Август Августович. Огюсту такое прозвище понравилось, оно звучало непривычно: солидно и забавно. Алеша же просто пришел от него в восторг.
В это время от носа шхуны, широко расставляя ноги, будто и не замечая качки, к ним подошел капитан, плотный детина, весь завернутый в просмоленный брезент, с неугасающей трубкой, вросшей в светлые моржовые усы.
- Видали, сударь, как шалит нынче Балтика? - спросил он утробным басом, не без тайного ехидства глядя на белое, как известь, лицо своего пассажира. - И охота же вам ездить в такую погоду в этот богом проклятый Пютерлакс? И еще пристанем ли при такой-то волне? Там причал ни к черту, да и бухта неудобная. Не пришлось бы назад заворачивать…
Он ожидал увидеть испуг на лице архитектора, но испугался только Алексей, что же до Монферрана, то сквозь его бледность тут же прорвалась вспышка негодующего румянца.
- Вы получили уже от меня довольно, капитан, чтобы и причал, и бухта были вам удобны, - резко проговорил архитектор. - Уезжая из Петербурга, у нас был разговор об этот чертов погода! Или причаливайте, или отдавайте обратно все, что получали!
- Да что вы, сударь, право?! - капитан выпустил из усов облако дыма и усмехнулся. - Уж с вами и не пошутишь. Будьте покойны, еще полчаса, и покажется ваш Пютерлакс, а там и причалим, как по маслицу пройдем.
И он, сохраняя достоинство, той же поступью зашагал дальше.
- Негодяй! - прохрипел Огюст, у которого на вспышку гнева ушли едва ли не все силы. - Тебе бы эту болезнь, ты тогда пошутил бы… "Заворачивать!" Я тебе заворачиваю! Не на кого напал!
- Не на того, Август Августович! - терпеливо поправил Алеша.
- О, оставь меня в покое! - уже по-французски взмолился Монферран. - Не до грамматики мне сейчас и не до синтаксиса, мой милый! Полчаса осталось? Нет, через полчаса берег только покажется! Сколько же еще выносить это, а?
- Надо было берегом ехать! - упрямо проворчал Алеша.
Они ехали в Пютерлакс уже в восьмой или в девятый раз. Невзрачное финское местечко под городом Выборгом неожиданно заняло в жизни Монферрана особенное место.
В карьерах Пютерлакса добывали великолепный коричнево-красный гранит, прочный и красивый. Его называли "рапакиви". Из него высекали пьедесталы и обелиски, им были во многих местах отделаны набережные Невы в державном Санкт-Петербурге. Из него Огюст замыслил изготовить невиданные доныне колонны… Колонны собора.
Шел 1820 год. Четвертый год его жизни в Петербурге. Четвертый ли? Ему то казалось, что он живет в России уже лет двадцать, то думалось, что он приехал месяц-два назад. Весь сонм событий, произошедших с ним в Петербурге, пронесся как ураган, и лишь одно-единственное, главное, в которое он и сейчас еще едва верил, могло занимать его мысли, его ум, его душу.
Он начал строить собор.
Теперь ему иногда казалось, что он предчувствовал это, втайне догадывался, что на него обрушится это неслыханное счастье. Но на самом деле все было не так. Начиная свою незаметную, трудную жизнь в столице России, он надеялся на успех, думал, что поднимается из безвестности, но о таком головокружительном взлете не мечтал - у него не хватило бы фантазии придумать такое…
На другой день после обретения долгожданного места в чертежной, Монферран перебрался на новую квартиру, на Владимирский проспект.
Квартира, отведенная ему, помещалась на втором этаже недавно построенного трехэтажного дома и состояла из трех комнат: довольно просторной гостиной и смежных с нею кабинета и маленькой спальни. Большой, широкий коридор отделял комнаты от кухни и скромной привратницкой, которая круглым окошком выходила не на двор и не на улицу, а на лестницу.
Сразу же начались всевозможные хлопоты и пришлось наделать уйму долгов: квартира оказалась почти совершенно без мебели, и ее надо было спешно покупать, затем надо было нанять кухарку, приобрести столовую и кухонную посуду.
Кроме всех прочих ближайших расходов Огюст счел необходимым сразу же подумать о деликатном и вместе с тем приличном подарке для своего нежданного благодетеля Филиппа Филипповича, ибо на его поддержку надеялся и в будущем. Кроме того, Алексей подсказал хозяину, что необходимо заранее купить теплые осенние и зимние вещи, так как летом это обойдется дешевле, а лето в этих местах коротко.
Траты оказались солидными, но Монферран теперь не огорчался, надеясь на свой заработок и на свое умение обходиться малым. "Как-нибудь сэкономлю", - думал он.
В чертежной Комитета работало много опытных чертежников, и на молодого француза вначале посматривали удивленно и косо, однако он исполнял свою работу уверенно, со знанием дела, он был талантлив, это заметили все. Вскоре, к радости Огюста, это заметил и сам генерал Бетанкур.
Генерал все чаще вызывал к себе Монферрана, давал ему особо важные работы, порою спрашивал его совета. Инженеру поручали проекты самых различных построек, и он, занимаясь их техническим решением, архитектурную разработку нередко поручал Монферрану.
Впрочем, восторгаться Бетанкур не спешил. Он вообще не умел восторгаться. Его могучий, блистательный ум, его тонкая, суровая натура не выносили восторгов. Даже талант он приветствовал лишь сдержанным уважением. Он сам был талантлив и знал это, как знал и цену слишком быстрым взлетам. Он верил только делам, и не одному, а многим.
Узнавая Монферрана все больше, председатель Комитета стал ему доверять. Доверять не только в том, что относилось к работе. Порою разговоры их стали касаться тем, далеких от строительства, Бетанкур начал расспрашивать молодого приезжего о прежней его жизни и иногда, как бы невзначай, говорил ему (правда, совсем немного) и о себе. И они, сближаясь, начинали нравиться друг другу.
Уже в декабре, проработав в чертежной немногим более пяти месяцев, Монферран был назначен ее начальником. Теперь он отвечал за все разработки чертежной, сам проверял всю работу чертежников, которым сразу дал больше независимости и увеличил притом спрос за упущения…
Проходили дни. В свободное время Огюст много бродил по городу, иногда один, иногда вдвоем с Элизой. Незнакомый город все больше волновал и притягивал архитектора.
В первые дни Петербург показался ему слишком безукоризненным, правильным, слишком распланированным, словно человек, в поведении которого было все заранее обусловлено и продумано. В геометрической стройности улиц Огюсту померещилась холодность, а высокое бледное небо, часто нависающие сизые тучи, темная вода каналов и рек, скудость зелени и обилие гранита делали лицо города суровым и даже, как вначале подумал молодой архитектор, жестоким.
Но Петербург был скрытен и сдержан, как истинный аристократ, он не открывался никому сразу и весь, в нем было слишком много неожиданного и неповторимого, и Огюст вскоре понял, что надо вначале суметь понравиться городу, чтобы он захотел в ответ понравиться тебе. И он смотрел и смотрел, читал и читал книгу - летопись Петербурга на таком знакомом ему языке архитектуры и начинал понимать суть его правильности, ибо его создавали не столетия, лепили не прихоти баронов и князей, меняли не выдумки эпох. Нет! Его создала мысль человека, широким шагом вступившего в новый век, решившегося столкнуть оседающую глыбу прошедших веков, не боясь, что она сметет и раздавит его; и мысль этого человека, могучая и созидательная, создала столицу народа, едва не утратившего себя среди рвущих его на части иноземцев, народа, волею судеб отставшего от Европы на несколько веков… И вот рука воплощающая, не ведающая сомнения, послала его вдогонку убегающей вперед европейской цивилизации, и эта же рука начертала геометрический рисунок улиц столицы-дворца, столицы-крепости, столицы-страны, ибо сейчас в каменной груди Санкт-Петербурга билось отважное сердце новой России. Петербург был рожден из пены морской, чтобы и заслонить Россию от врагов, и с великосветской улыбкой представить ее миру. И в этой новизне, мощи, уверенности и изысканности одновременно, в этом скромном, едва уловимом изяществе город был воистину прекрасен.
Все это молодой французский архитектор скорее почувствовал, чем понял, меряя город шагами, осязая его взглядом, любуясь им и ощущая, что он его захватывает, впитывает в себя, властно, не спрашивая его согласия, делает своим.
Не то ли случилось здесь со всеми его предшественниками, с теми приглашенными или просто приехавшими из разных стран Европы зодчими, которые построили большинство этих зданий, оформили многие улицы и набережные? Как видно, не они творили лицо Петербурга, а сначала он вошел в их душу, он приобщил их, научил видеть мир и себя по-новому, а потом уже вдохновлял и учил строить. Их, которым казалось, что они давно уже умеют это… И не случайно город, более чем наполовину выстроенный по проектам итальянцев, французов, немцев, почти ничем не напоминал Монферрану ни Италию, ни Францию, ни Германию. Этот юный город, которому было ныне чуть больше ста лет, имел свое лицо, свое неповторимое я.
Во время одной из прогулок Огюст и Элиза оказались на Сенатской площади, которую знали прежде, но не особенно любили: обоим она казалась пустой и унылой… Только памятник Петру на гранитной скале был прекрасен. Монферрана он изумлял и тревожил, потому что в этом бронзовом всаднике он узнал свое далекое видение: ту фантастическую фигуру, которая явилась ему, раненому, то ли в бреду, то ли во сне.
Громадную, совершенно неоформленную площадь за всадником украшало или, вернее, портило неуклюжее здание церкви с красивым рисунком стен, с неожиданно куцей колокольней и единственным куполом, торчащим посреди крыши на узком барабане, как крохотная головка на тонкой шее.
- Как некрасиво! - воскликнула Элиза.
- Я знаю, что это такое, - сказал, подумав, Монферран. - Это храм святого Исаакия Далматского. Мне Вигель о нем рассказывал. Сначала вот здесь, где мы стоим, была церковь святого Исаакия, которую лет девяносто назад построил итальянец Маттарнови. Ее разрушила гроза - молния ударила в самую колокольню. Церковь разобрали. Потом на этом месте императрица Екатерина II поставила памятник, который создали Фальконе и его ученица Мари Колло. Ну а за ним Екатерина решила поставить новый собор святого Исаакия и сделать его главным петербургским храмом. Я видел первоначальный проект в гравюрах. Это было великолепное творение великого Ринальди, и, если бы его построили таким, каким он был задуман, ничего лучше и желать нельзя было бы.
- И кто же его так изуродовал? - огорченно глядя на куцую колокольню, спросила Элиза.
- Вообще-то не кто, а что. Целый поток недоразумений. Такие церкви строятся долго. Ну вот, строили, строили, а за это время Екатерина умерла, воцарился ее сын император Павел, который матушку свою ненавидел, как и все, что она любила, ну и выжил Ринальди из Петербурга. А достроить церковь поручил архитектору Бренна, однако же велел достроить чуть ли не за год, тогда как стояли только одни стены. И мрамора не хватило, и золота для позолоты куполов не дали, ну и остались от Ринальди одни стены, как видишь, красивые, да только что в том толку? Испортили площадь, вот и все.
- Так надо же исправить! - решительно заявила Элиза.
Огюст расхохотался:
- Тебя бы в Комитет по делам строений! Живо бы навела порядок. Нет, Лиз, это гораздо труднее, чем тебе кажется. Так, как строили тогда, теперь не строят, барокко забыто, да и классицизм изменился с тех пор. И церкви стали иные. Ты думаешь, никто не пытался? Первый конкурс на создание нового проекта состоялся семь лет назад. Но император полностью разбирать этот храм не хочет, а на основе старых конструкций ни у кого ничего не получается, что и понятно. Говорят, опять будут конкурсы, да только не знаю, что тут может выйти.
- Неужели и у тебя бы ничего не вышло? - глаза Элизы прямо-таки жгли лицо Огюста. - Ну, Анри, я не верю! А как же твое видение? И этот всадник… Ты говоришь, будут еще конкурсы? Поговори с твоим Бетанкуром, чтоб он разрешил и тебе в них участвовать!
- Мне? Чертежнику из Комитета? - усмехнулся Огюст. - Хорош я буду, если сунусь к Бетанкуру с такой просьбой! Это же кафедральный собор столицы, то есть должен быть кафедральный собор… И при чем здесь Бетанкур? Конкурсы проводит Академия художеств.
- Обратись в Академию! - настойчиво потребовала Элиза. - Ты же можешь, Анри, я знаю, ты можешь, и это - твоя судьба!
Огюсту захотелось поцеловать ее, но на площади в это время появились какие-то кареты, несколько священников в торжественно длинных черных одеяниях показались возле собора и неторопливо зашагали к зданию Синода, и Монферран устыдился их присутствия. Он только поцеловал руку своей подруги и шепнул ей на ухо:
- Если бы твоя вера в меня могла передаться другим!
Так проходили дни. Пришла и проплакала дождями долгая петербургская осень, наступила еще более долгая зима, мучительно холодная и одновременно сырая.
Первые морозные дни были для Огюста наказанием. Он не мог подолгу оставаться на улице, где мела колючая, влажная метель, изо рта шел пар, а легкие при каждом вздохе как будто наполнялись огнем, и через несколько минут мог появиться рвущий, жестокий кашель. До службы архитектор добирался бегом, иногда по дороге заскакивая в любую встречную лавчонку, чтобы, сорвав перчатки, подышать на ноющие скрюченные пальцы и потереть ладонями щеки. Ездить в экипаже ему казалось еще холоднее, там застывали ноги, и застывали до того, что, войдя в чертежную, он иногда со стоном падал на первый же стул и несколько минут, зажмурившись от боли, приходил в себя.
Иные чертежники втихомолку подсмеивались над своим начальником, другие, сочувствуя ему, советовали купить валенки. Но вид у валенок был чересчур смешной и несолидный, и на это Монферран не решился пойти.
Впрочем, муки его оказались непродолжительны.
Вслед за жгучими морозами пришла оттепель, кое-где даже стал подтаивать снег, и это продолжалось неделю, а потом снова стало холодно, но за эти дни архитектор вдруг привык к климату Петербурга, его молодость и энергия победили страх перед морозом, и он встретил новую атаку метелей со стойкостью бывалого северянина. Ему стало даже нравиться щекочущее прикосновение холода к лицу, а когда ветер сильно нажигал щеки, он просто, как научил его делать Алексей, прижимал к замороженному месту край воротника своей заячьей шубы, и мех, прогретый дыханием, возвращал телу кровь и тепло.
Потом пришла весна. Начались вновь белые ночи, изумившие Огюста еще прошлой весной. Но тогда эти ночи ему не особенно нравились: мешали спать… А эта весна, пришедшая после такой жестокой зимы, показалась совсем иной, и постепенное нарастание дня, победное изгнание им ночной тьмы соединилось в сознании с торжеством тепла и солнца над метелями и стужей.
- Зимой дня как будто совсем не было, а теперь вот только он и есть, - сказала как-то Элиза, когда они в середине мая пришли домой после одной из своих прогулок в первом часу ночи.
Гуляли они в последнее время почти всегда вдвоем, ибо Огюст подолгу оставался на службе и ему хотелось свободные часы быть вместе с Элизой. Иногда, когда он предлагал ей очередное путешествие, она спрашивала:
- А может быть, ты один пойдешь?
- Почему? - обижался он.
- А потому, что вдруг я тебе надоела? Целые дни только я да я. Я не надоела тебе, Анри?
Он вздыхал и, разводя руками, совершенно искренно отвечал:
- Ты знаешь, Лиз, сам удивляюсь… Нет!
Во время таких своих прогулок они старались увидеть то, чего еще не видели, и доходили часто до самых окраин города, до загородных вилл, а то и до опушек рощ, за которыми начинались настоящие леса, некогда плотно обступавшие болотистые берега Невы. Постепенно у них появились и любимые места, места, в которые их чаще всего тянуло. Огюсту особенно нравился Васильевский остров, Элиза любила Дворцовую набережную Невы, но однажды, прогуливаясь по городу, она забрела в район Коломны, и ей показались очаровательными скромные деревянные домики с садиками и деревенскими огородами.