- Ну что же, любой ценой так любой ценой. Я не враг моей дочери… К чему ей муж, который ее ненавидит? Хотя, сказать правду, многие мужья и жены питают друг к другу взаимную ненависть и живут счастливо. Но будь по-вашему. Моя цена, если перевести счет на русскую валюту, десять тысяч рублей.
- Что-о-о?! - дико вскрикнул молодой архитектор. - Сколько?!
Он ждал уже, что торгаш потребует с него отступного, однако названная им сумма была немыслима. Десять тысяч!
- Вы понимаете, - вкрадчиво проговорил мсье Пьер, - сейчас для Люси будет очень и очень трудно приискать жениха. А у меня дела идут в последнее время неблестяще. Так что, на меньшее я не согласен. Десять тысяч, мсье. Завтра же, ну, послезавтра. И я уеду.
- Но послушайте! - задыхаясь от бешенства, проговорил Огюст. - Вы, быть может, не знаете точно о моих доходах. Я получаю в чертежной, которой заведую, две тысячи рублей в год. Три тысячи на строительстве собора…
- Нет, мсье, триста рублей в месяц, - вкрадчиво поправил Шарло. - Я наводил о вас справки.
Монферран судорожно вздохнул, чтобы не выругаться, и усмехнулся.
- Да, триста рублей в месяц. Значит, больше трех тысяч. Кое-что дают дополнительные заказы, но, честное слово, пока немного. Расходов же множество: посещения начальства, приемы, подарки. Да еще издание первого моего альбома обошлось в восемь тысяч, и я до сих пор за это отдаю долги… И сама жизнь в Петербурге дороже, чем в Париже. Десяти тысяч мне и за три года не собрать, хотя бы я и стал себе отказывать в самом необходимом. Умерьте ваш аппетит, мсье Пьер.
- Нет, Огюст, тут вы напрасно надеетесь, - жестко сказал торговец. - Я не намерен больше терпеть из-за вас убыток. Вы тоже умеете доставать деньги, если они вам нужны. Проявите изобретательность и достаньте эту сумму.
- Черт побери, откуда?! - уже чуть не на всю кондитерскую вскричал Монферран. - Тогда уж подождите хотя бы год. Возьмите с меня расписку.
- Расписку? С вас? - фыркнул мсье Пьер. - Полно! Стану я брать расписку с обманщика.
- Думайте, что говорите! - прохрипел Огюст.
- Я-то думаю, что говорю и что делаю, - в голосе мсье Шарло появилась некая торжественность, будто он зачитывал приговор. - Да вы обманщик! Я повторю это где угодно, и посмейте это отрицать! Вы обманули меня, разбили жизнь моей дочери, а теперь пытаетесь улизнуть от соблюдения самых обыкновенных приличий! Нет, если вы откажетесь платить, то я обращусь к его величеству императору. Пускай в конце концов прикажет вам, если ваша совесть не заставит вас вернуть бедной оскорбленной девушке то, что по праву ей причитается.
После этих слов он замолчал и стал пристально рассматривать шторы, наполовину закрывавшие окна кондитерской.
Огюст сидел, опустив голову, бледный, как стена. Наконец он поднял на мсье Пьера потемневший взгляд, в котором смешались отчаяние, ненависть и мольба.
- Не губите меня! - прошептал он, стискивая край стола побелевшими пальцами. - Сейчас здесь решается моя судьба. Если вы ее разрушите, смерть моя будет на вашей совести. Да, я поступил с Люси отвратительно… Простите меня, если можете! И… я заплачу вам ваши десять тысяч… Только дайте мне хотя бы три дня: мне нужно ведь где-то назанимать такую сумму…
- Извольте, - мсье Шарло опять заулыбался. - Петербуржские гостиницы очень дороги, но так уж и быть… Нынче у нас четверг. В воскресенье здесь же и встретимся, и я вам отдам по получении нужной суммы ваше обязательство. До скорой встречи, мой мальчик!
День в чертежной прошел для Огюста как в тумане. Мысленно он припоминал имена известных ему ростовщиков и идущую о них славу.
В шесть часов вечера молодой архитектор вошел в залу знакомого ему трактирчика фрау Готлиб возле Конюшенной площади.
Хозяйка узнала своего бывшего постояльца и обрадовалась ему.
- Што господин шелает получаль? О, какой господин бледный! Он, верно, замерзаль… Шелаете крепкий чай?
- Водки желаю! - падая на стул, сказал Монферран. - И пожалуйста, целую бутылку.
Дальше будто опустилась тяжелая, черная занавесь. Он ничего не мог вспомнить.
- Вы полежите еще чуток, сударь, - Алеша, приложив компресс, заботливо поправил одеяло. - Я, коли желаете, слетаю в Комитет ваш да скажу, что вам неможется. Уж один раз снесут… Все одно работать не сможете. Голова-то болит?
- Болит, - Огюст сморщился, привстав, оглядел комнату, в которой заметил наспех прибранный беспорядок, и вдруг понял…
- Алеша, скажи, что со мной было?
- А вы ничего не помните? - спросил слуга, присаживаясь на стул, придвинутый вплотную к кровати.
- Ничего не помню… Когда я пришел домой?
- Часу так в десятом.
- И что было потом?
Алексей чуть заметно покраснел и отвел взгляд в сторону.
- Да бог с вами, Август Августович! Мало ли что бывает? Слава богу, что так. А коли бы хуже было? Вы же, как зашли в коридор, так замертво и упали… А ну, как бы не дошли, да на улице?! А нынче мороз приударил… Вот и была бы вся недолга! Как подумаю…
Огюст растерянно и испуганно посмотрел на него, чувствуя, что лицо его заливает пунцовая краска.
- Упал в коридоре? Я?.. Фу ты, дрянь, размазня! Как же я мог так… Как это по-русски?
- Перебрать, - подсказал Алексей. - Да ведь со всеми бывает, сударь. А вы ее еще не знаете, водки-матушки… И закусить надо было, а вы без закуски.
- А это ты откуда знаешь, а?
Слуга снова потупился:
- Знаю уж… Видно было…
В это время Огюст ощутил во рту гадкий привкус и догадался…
- О, боже! - вырвалось у него. - Какая гадость!
И, отвернувшись, он бросил:
- Подай побыстрее умыться и неси мне костюм. Мне надо сегодня спешить.
В этот день надо было достать большую часть денег. Зайдя в библиотеку, он просмотрел все шкафы и с болью в сердце решился расстаться с тремя-четырьмя десятками своих драгоценных книг. Большей жертвы он уже не мог допустить. Ему легче было продать или заложить весь свой гардероб, чем продавать библиотеку, тем более что большая часть книг была ему нужна (ведь он покупал прежде всего теоретические труды по архитектуре, альбомы с гравюрами старинных сооружений, исторические справочники и исследования). Остальное потом можно будет восполнить, но такую, к примеру, редкость, как "Въезд Фердинанда Австрийского в Антверпен" с гравюрами по рисункам Рубенса или "Описание римских храмов" - эти сокровища терять нельзя. Он вспомнил, как три года назад, заняв у кого-то денег, оставшись без целого жалования и отказав себе даже в обедах на месяц вперед, купил "Въезд Фердинанда" у старого петербургского библиофила, с которым его познакомил Бетанкур… Весь вечер они вдвоем с Элизой рассматривали великолепные рубенсовские арки и храмы, он читал ей, переводя с латыни, пояснительный текст, рассказывал историю великого художника и великого царедворца семнадцатого века. Нет, эта книга останется с ним навсегда!
Эта упрямая мысль насмешила его. Он знал уже, что бывают обстоятельства, когда терять приходится все, кроме разве что чести, и слава богу, если ее удается сохранить, а в данном случае речь шла именно о сохранении чести. Но в нем уже проснулся и жил дух собирателя-библиофила, коллекционера, и он чувствовал, что в будущем, если удача ему еще улыбнется, эта новая страсть займет в его жизни немалое место.
Надо было, однако, спешить. Ведь он опоздал на службу. Там предстояло появиться, а потом под благовидным предлогом уйти, чтобы за день обойти нескольких ростовщиков.
В гостиной он к великому своему смущению увидел Элизу и сразу понял, что Алексей ошибся - она и не думала ложиться.
- Лиз! - вскрикнул он, подходя к ней и боясь взглянуть ей в лицо. - Ты не спишь…
- Кто же спит в десять часов утра! - рассмеялась она и, подойдя, поцеловала его. - Ты уже уходишь, Анри?
- Да. Я сегодня проспал все на свете. А тебе спать не дал. Ты не сердишься?
- На что это? - спросила Элиза, обвивая руками его шею и ласково заглядывая сбоку. - Скажи, на что, и я рассержусь.
- Не притворяйся, пожалуйста!
- Ах, на это… - она беспечно улыбнулась. - На твое появление? Ну, милый, я была так рада, что с тобой по дороге ничего не случилось, и так рада теперь, что ты, кажется, лучше себя чувствуешь, что готова все прочее забыть. Но не надо так больше, хорошо?
Он замахал руками:
- Что ты, Лиз! Первый и последний раз! Я не думал, что это зелье имеет такое сокрушительное действие. Я был ужасно противный?
- Ты был трогательный и беспомощный, как ребенок. Мне хотелось взять тебя на руки… А когда ты уснул наконец, у тебя на ресницах блестели слезинки. И у меня заболело сердце. Первый раз в жизни, Анри!
- Пусть у меня никогда ничего не получится, если оно у тебя будет еще болеть по моей вине! - тихо сказал Огюст.
В эту минуту он вспомнил, как вчера на миг почти решился обвенчаться с Люси Шарло, и ему сделалось до того гадко, что он, поцеловав Элизу, кликнув Алексея и прихватив кое-какие необходимые ему документы, поспешно убежал из дому.
X
Зима кончилась. Прошла весна, проползло необычайно жаркое для Петербурга лето. В середине августа хлынули дожди и лились не переставая, будто небо несколько месяцев подряд впитывало воду и теперь изливало ее нескончаемым водопадом.
Из Парижа приходили письма. Писала тетя Жозефина, единственная из всей родни не позабывшая племянника, сообщала немудреные новости, спрашивала, как живется ее дорогому мальчику и что же он там такое большое строит вот уже три года, и конца не видно. Написал вдруг Молино, удивленно вопрошая, для чего ему пришлось выдавать справки о былом своем подчиненном, и осведомляясь, не может ли еще чем-то быть полезен. (На деле он, конечно, обо всем знал и удивление только ловко разыгрывал). Давно не писал Персье, который прежде отвечал на письма своего ученика, но теперь вдруг замолчал. До Огюста доходили слухи, что у знаменитого архитектора какие-то неприятности, и он решил на него не обижаться, хотя как никогда нуждался в его совете. Он писал Персье о своих сомнениях относительно Иссакиева купола, подробно описывая данное ему задание, рассказывая об упрямстве царя, не пожелавшего сломать старые пилоны, и о невозможности из-за этого дать барабану купола надежную опору. Может быть, Персье не отвечал еще и потому, что считал создавшуюся ситуацию неразрешимой?.. Тревога мучила Огюста, не давала покоя.
Как назло, у него иногда просто не хватало времени подолгу работать над чертежами собора. Много дел было в чертежной… "Комитет красоты", как давно уже стали именовать в Петербурге Комитет по делам строений, разрабатывал и утверждал новые городские ансамбли. Формировались новые площади, велась реконструкция каналов, создавались набережные, строилась железная дорога, проектировались мосты. Чертежей нужно было готовить уйму, и так как начальник чертежной сам решился отвечать за все проходящие через его руки документы, то он не отдавал заказчикам готовые чертежи, пока сам все их не просмотрит и не проверит.
Дома он бывал днем все реже и реже. Свои опять стесненные обстоятельства он объяснил Элизе старым долгом парижскому кредитору, который вдруг потребовал уплаты по векселям (уж очень совестно было перед нею и за безденежье, и за эту бесконечную занятость).
Элиза же, сделав вид, что верит всему, что он ей хочет показать и сказать, чуть замкнулась, через силу отдалилась, у нее даже завелись две-три знакомых дамы, одинокие, грустные, бедные. Одну из них Огюст застал однажды в гостиной своей квартиры, когда сумел среди бела дня вырваться домой пообедать.
Элиза сидела за столиком, держа в руках какую-то книжку, а напротив нее в кресле устроилась дама в черном платье, с черной кружевной накидкой на голове. Когда она обернулась, Монферран увидел тонкое, очень бледное лицо, худощавое и оттого еще более вытянутое, с запавшими темными глазами, так сильно и лихорадочно блестевшими, что у более сведущего человека тотчас родилось бы в сознании зловещее и для Петербурга привычное слово "чахотка". Под сползшей на затылок накидкой виднелся крупный узел каштановых волос, все еще очень пышных и красивых, но, будто изморозью, покрытых сединой.
Элиза, не ожидавшая появления Огюста, немного смутилась. Она поднялась ему навстречу, с виноватым видом взяла его за руку и, подведя к креслу, представила даме в черном:
- Это хозяин квартиры, мсье де Монферран.
И затем, чуть запнувшись, вопросительно глянув ему в лицо, прибавила:
- Мой муж…
Дама, улыбнувшись, протянула руку в тонкой черной перчатке.
- Я очень рада. Татьяна Андреевна. Простите за бесцеремонное вторжение. Мадам позвала меня на чашечку чая.
У нее было неплохое французское произношение. Она говорила, не подбирая слов, однако чуть-чуть путала ударения, в ее речи не было той непринужденности, с какой говорили русские дамы высшего света.
Огюст поцеловал ей руку, прикидывая, сколько ей может быть лет, но ничего не понял: лицо было из тех, что словно застывают маской усталости и пережитой боли и остаются такими до глубокой старости.
Когда четверть часа спустя она ушла, Элиза объяснила ее появление:
- Это наша соседка. Она живет во дворе, напротив нашей квартиры, на первом этаже. Недели две назад зашла попросить у меня нюхательной соли, у нее голова очень болит временами. Разговорились. Ты прости, что я тебя назвала моим мужем.
- А почему ты за это просишь прощения? - обиделся Огюст.
- Потому, что я не жена тебе, Анри… Не хмурься, пожалуйста. Невенчанную подругу женой не называют.
- Я не заслужил таких слов, - сказал он сердито. - И даю тебе слово - мы обвенчаемся. Но кто она, эта Татьяна…
- Андреевна… Видишь, я уже научилась выговаривать русские отчества. Она вдова. Из небогатых дворян родом, а замуж ее выдали за учителя гимназического, он ее без приданого взял. У них родились близнецы, сын и дочка. Но муж вскоре умер. Денег никаких не осталось. Вот она с детьми и живет теперь втроем, зарабатывает тем, что белье шьет. Еле-еле хватает. И хворает она все время, кашляет. Говорит: "Умру, куда же денутся Зина и Арсенушка?.. Дорастить бы!"
- Как жалко! - вырвалось у Огюста. - А сколько ей лет?
- Двадцать семь.
- Боже! Я думал, сорок… И как же они управляются? Ведь, наверное, без прислуги, без кухарки… С детьми-то. А вода? Дрова? Ей и дворнику, я думаю, дать нечего, чтоб носил…
- Раньше она его упрашивала, - опустив глаза, сказала Элиза. - Самой ей никак. А теперь Алеша наш носит.
- Алеша?! А он что, ее знает?! - изумился Монферран.
- А он всех знает, Анри.
Огюст отвернулся. Теперь ему вспомнилось, что сам он не раз встречал эту женщину, видел ее на улице то с тяжелой корзинкой овощей, которую она тащила, едва переводя дыхание, то со свертком полотна. Иногда она задерживала на нем взгляд, будто втайне любуясь изящным молодым человеком, жившим в одном с нею доме, но словно за гранью доступной ей жизни. Его прежде раздражали такие взгляды.
- Зови ее чаще на чай, - сказал он Элизе. - И на обед как-нибудь можешь позвать. Правда, мы сейчас нешикарно обедаем. А Алешку я похвалю потом за это, за то, что он делает для них.
Так прошло и кончилось лето. В конце сентября Комитет Академии собрался на последнее, решающее свое заседание, и на него, наконец, пригласили Монферрана.
Явившись, он увидел к величайшей своей тревоге, что в зале нет человека, на помощь которого он единственно мог рассчитывать - генерала Бетанкура. Это испугало архитектора. Бетанкур не был в отъезде, Монферран накануне видел его в Комитете по делам строений; значит, он либо не был приглашен сюда из каких-либо соображений Олениным, либо не пришел сам… Неужели у него появились сомнения?!
Заседание началось, и Оленин в пространной форме изложил суть дела, по которому они здесь собрались, словно вот уже год Комитет Академии не занимался этим самым делом.
Огюст смотрел на холодное, аристократически-тонкое лицо президента Академии, следил за выражением его светлых спокойных глаз и старался понять, чью же сторону он все-таки готов принять, ибо от него зависело многое. Архитектор знал, что Оленин его не любит, но знал и то, что никакая личная неприязнь не заставит этого человека поступить себе во вред…
Покуда Оленин говорил, двери зала заседаний тихо отворились, и, как на грех, обернувшись на их еле слышный скрип, Монферран увидел Антуана Модюи. Тот вошел и, неторопливо и осторожно ступая, пробрался к одному из стоявших в дальнем конце зала кресел.
У Огюста тотчас задрожали губы, дрожь появилась в кончиках пальцев. Он заставил себя отвернуться, хотя прекрасно понимал, что ему все равно сейчас придется встать лицом к залу и опять увидеть Тони. Тот, казалось, стал еще красивее за то время, что они не виделись: парадный мундир подчеркивал безупречность его фигуры, черты лица обрели законченную гармонию зрелости.
"У него, верно, множество любовниц!" - подумал вдруг Огюст и едва вслух не засмеялся над собою.
Заметив Модюи, Оленин прервал свою речь и проговорил:
- Быть может, сам господин Модюи, автор рассматриваемой нами записки, пожелает изложить свои обвинения в адрес проекта?
- Нет! - из глубины зала откликнулся Антуан. - Я пришел только как зритель, но не как участник собрания. Долг мой был исполнен, когда я представил мою записку Академии. В ней все сказано.
- В таком случае переходим к рассмотрению изложенных в записке вопросов, - спокойно заключил президент Академии. - Полагаю, для начала следует выслушать автора проекта Исаакиевской церкви господина Монферрана.
Огюст поднялся со своего места и обернулся лицом к залу. Лицо его было невозмутимо, и по залу пролетел, как шелест, удовлетворенный шепот: большинство собравшихся не могли не оценить мужества архитектора.
Он понимал, что говорить нужно по-русски, и потому заговорил медленно, тщательно подбирая каждое слово: