Василий Петрович рассмеялся, грозя архитектору пальцем:
- А, то-то же! А то "видеть не хочу"… Я и еще буду просить у вас помощи. И вот в чем… Раз уж думать о пожарной безопасности, то мне бы хотелось теперь сделать во дворце ваши с господином Росси любимые металлические перекрытия. Спорил я с вами, а теперь вот убедился, что вы правы. Говорил с Брюлловым, он согласился со мной. Кстати, он тоже хочет к вам за советом пожаловать, да боится, что вы в обиде на него после какой-то там давней вашей ссоры.
- Что вы! - рассмеялся Монферран. - Я о ней давно забыл и думать! Пусть приходит. А идея ваша с перекрытиями великолепна. Что от меня зависит, я готов сделать. И спасибо, что пришли…
- Теперь "спасибо", а то чуть не выгнали! - сердитое лицо Стасова вдруг смягчилось. - Ну, а впрочем, я вас куда как понимаю. У меня бы такая работа погорела - я бы просто головой об стену колотился. Да еще из-за ротозея-неуча какого-то… Ну так что, будем работать?
К великому потрясению всей Европы Зимний дворец был возрожден менее чем за полтора года.
XIII
Алексей Васильевич на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, прошел по коридору, погасил свечи в двух золоченых бра возле двери гостиной и, заметив, что оттуда сочится свет, приоткрыл дверь.
Элиза сидела в кресле подле слабо тлеющего камина и при свете одной-единственной свечи читала небольшую книжку в светлом переплете. Заметив Алексея, вернее, угадав его присутствие, она подняла голову:
- Ты что, Алеша?
- Ничего. Свечи тушил. Горничная опять позабыла. Отчего не ложитесь, Элиза Эмильевна? Давно за полночь.
Элиза слегка улыбнулась, поправляя на плече шерстяную шаль, откладывая книжку на столик и переводя рассеянный взгляд на каминные часы.
- Да, верно… Но мне спать не хочется. А что мсье, лег ли?
Алексей сердито махнул рукой:
- Ляжет, пожалуй! Как доктор ушел, он с постели долой и шасть к себе в библиотеку. Я его там отыскал, говорю: "У вас, сударь, жар, и вам лежать велено". Рассердился, но в спальню пошел. Да только прихватил с собой толстенную книгу латинскую. Вот с ней сейчас и сидит. Говорит: "Не могу лежать, только хуже делается!" Ну что мне остается? Сами попробуйте его уговорить.
- Попробую, - нерешительно, со вздохом проговорила Элиза. - А может быть, и не стоит его трогать… Он болеть не умеет. Мучается, как ребенок. Пусть посидит. Я знаю, что он читает. Эразма Роттердамского. Любимого философа. Ты читал его, Алеша?
- Читал кое-что. Август Августович давал мне… Послушайте, Элиза Эмильевна, - и тут голос его слегка дрогнул, - вы бы все же к нему зашли! Право, зайдите. Он ждет.
- Ты думаешь?
- Вижу! - Алексей наклонился к креслу и с мольбою взглянул в глаза Элизе. - Ему и плохо, мне кажется, от этого… не от простуды! Ну неужто вы все сердитесь на него?
Элиза порывисто встала с кресла. Ее лицо вспыхнуло и тотчас побледнело.
- Нет, Алеша, нет! Я не сержусь. Только боюсь совсем наскучить, если все время буду вокруг виться… Может, от этого и тогда?..
- Помилуйте! - взмолился Алексей Васильевич, без стеснения беря руку хозяйки и ласково сжимая в своей руке. - Да вы же его лучше всех знаете! Неужели вы могли поверить, что то было всерьез?!
- Было, - тихо и печально произнесла она.
- Ах, да нет же! - вскрикнул Алексей. - Может, на одну секунду ему это показалось, Да ведь и вы это знаете, сударыня, и в душе сами давно все поняли… Понятно, он больно вам сделал…
- Это вздор! - резко возразила Элиза. - Что моя боль? Пустое. Мне не может быть так больно, как ему. Только вот ужасно боюсь быть лишней…
Алексей покачал головой:
- Не верю. Не верю, что вас может одолеть гордыня-матушка… Вы в сто раз ее сильнее, выше, лучше! Пустое и ложное вас не трогает - я-то знаю. Потому вы и его так понимаете. Потому он и любит вас.
- Любит? - жалобно спросила Элиза, поднимая к нему измученные, со следами слез, погасшие глаза.
- Господь - свидетель, а сердце мое порукой! - сказал управляющий, не выпуская ее руки.
Элиза вдруг рассмеялась, и взгляд ее оживился.
- С тобою священника не надо, Алеша… Ладно, полно… пойду попробую уговорить этого упрямца лечь.
Перед этим вечером, перед этим разговором произошли события, которые едва не перевернули вверх дном всю жизнь в "доме каменщика", и то, что тогда случилось, до сих пор помнилось слишком ясно…
Началось с Итальянской оперы…
Никогда еще петербургское образованное общество не осаждало так Итальянскую оперу, как осенью восемьсот тридцать восьмого года. Ложи были раскуплены на весь сезон еще с весны, цены на билеты поднялись до немыслимых размеров.
Этой осенью Петербург посетила звезда, вернее сказать, комета, потому что сверкающий полет этого светила по самым знаменитым европейским сценам повсюду оставлял искрящийся след; и газеты встречали и провожали это чудо целым фейерверком восторгов, целым букетом умопомрачительных эпитетов.
В российскую столицу впервые и на целых четыре месяца приехал Джанкарло Чинкуэтти, "великий Чинкуэтти", итальянский тенор, от которого вот уже почти двадцать лет Европа сходила с ума…
Элиза героически молчала об этом событии все лето, но когда в августе весь город изукрасился афишами с именем прославленного маэстро, она не выдержала.
- Анри, а ты не можешь достать билет?.. - робко спросила она как-то за завтраком.
Если бы ее терпение кончилось на день раньше, Монферран, верно, был бы расстроен ее словами, потому что втайне от нее он уже месяца полтора донимал просьбами всех своих более или менее влиятельных знакомых. Но именно в это утро он ждал и хотел такого вопроса и в душе возликовал, что Элиза задала его сейчас, ни раньше, ни позже.
Поднявшись из-за стола, он с самым небрежным видом подошел к фортепиано, приподнял его крышку и вытащил оттуда два плотных продолговатых листка.
- Вот… Я думал, ты сядешь играть и найдешь… но раз уж ты спросила…
- Ах! Ну что ты у меня за умница! Ой… Спасибо!!!
Вскочив, она проворно обежала вокруг стола и стремительно расцеловала его в обе щеки. В сорок четыре года мадам де Монферран была ничуть не менее порывиста, чем в двадцать…
Огюст, очень довольный такой реакцией, обнял жену за талию, приподнял и поцеловал в ответ, добродушно и лукаво смеясь.
- Ну почему "спасибо", Лиз? Я ведь и сам хотел, но мне не до того было. Я ведь не помню, когда мы с тобою были в последний раз в театре… Вот Алеша мне сказал, что приезжает Чинкуэтти и что тебе его послушать хочется. Ну, я вспомнил, сколько о нем писали газеты, и, знаешь, понял, что и сам огорчусь ужасно, если не послушаю его "божественного голоса"… Стал просить и там и тут, а уж поздно… Спасибо, как всегда, выручил князь Кочубей.
- О, милый наш князь! - Элиза захлопала в ладоши. - Передай ему, что я его целую…
- "В его круглые щеки", - поддразнил ее Огюст. - Знаю я, как тебе хочется этого, знаю, моя дорогая… Смотри: это плохо кончится… Если в последние годы я притворяюсь, что не ревную, то это не означает, что я ослеп и оглох!..
- Как?! - расхохоталась Элиза, которую билеты привели в самое шаловливое расположение. - Как, женщину моего возраста еще можно ревновать?! А я-то думала, что наконец могу и в самом деле поцеловать в щеку не князя, так хоть кого-нибудь из старых наших знакомых, вот хоть Андрея Ивановича твоего или, скажем, мсье Росси, и никого это уже не смутит…
- А, изменница, сознавайся: с кем ты уже целовалась?! - закричал Монферран, делая самое страшное лицо, какое только у него могло получиться. - Берегись, если только я узнаю…
"Сошли меня в изгнанье, но жить оставь!" - хохоча, вскрикнула Элиза, отскакивая в сторону, ибо он сделал вид, что хочет схватить ее за волосы, и всерьез боясь, как бы он не испортил ей прически.
- "Обманщица, умри" - в тон ей крикнул Огюст. - Ох, не к добру я достал эти билеты… Чувствую, что ты уже заранее без ума от Чинкуэтти. Впрочем, - и тут он усмехнулся, - увидев его, ты, верно, разочаруешься. Газеты газетами, а ему сорок лет, и он, как все тенора, конечно, уже толст, будто бочка, и нарумянен, как арлекин.
Неделю спустя, увидев Джанкарло Чинкуэтти, Монферран понял, что ошибался.
Сорокалетний тенор на сцене выглядел лет на десять моложе, хотя, словно издеваясь над традициями, почти не прибегал к гриму. Высокий и тонкий, порывистый, как будто он весь был только из нервов, Джанкарло, кроме летящей походки, оленьей гибкости и стати, кроме свободных раскованных жестов, был наделен великолепной мимикой, которая иногда меняла его лицо настолько, что оно делалось неузнаваемо. Он был красив той обжигающей, далекой от совершенства, но изумительно смелой красотою, которую нельзя назвать дикарской, ибо она слишком изысканна, но хочется назвать чувственной, потому что ее пылкая прелесть волнует больше, чем восхищает… И этой красоте сам Джанкарло не придавал, казалось, никакого значения, потому что, пользуясь в полной мере подвижностью своего лица, он делал с ним все, что хотел, и оно, отражая страсти, которые он изображал, становилось порою если не безобразным, то почти пугающим… Он был действительно великим актером. И при этом у него был действительно божественный голос!
Огюст всегда любил музыку и всегда с радостью ее слушал, но пением всерьез не увлекался; во всяком случае, в юности Римская опера поразила его куда меньше органа в церкви Санта-Спирита. И вот теперь он понял, что человеческий голос может околдовать и потрясти, может окрылить, может вдохновить, породить восторг и скорбь.
В этот вечер давали "Ифигению в Авлиде", и Чинкуэтти в роли Агамемнона был слишком молод, просто юн, и это возмутило бы зрителей, если бы голос певца не восполнял того, чего он не пожелал восполнить гримом, не стирал его дерзкой молодости, не добавлял к его пылкости мудрой усталости, не передавал множеством красок боли, смятения и отчаяния.
Элиза слушала откровенно потрясенная и потерянная, со слезами на глазах. Огюст ловил себя на том, что и сам минутами готов был расплакаться, и его это начало забавлять: он не ожидал от себя такого.
"Надо же! Колдун какой! - подумал архитектор почти с возмущением. - Ишь ты, заворожил… И что в нем такого, позвольте? Голос? Лицо? А ведь, кажется, обычный писаный красавчик… Убрать дьявольскую мимику, и будет вылитый Антуан Модюи!"
Это сравнение его рассмешило, и он немного пришел в себя и решил, чтобы не показаться самому себе восторженным мальчиком, хотя бы оглядеть зал Итальянской оперы, где он много лет не был, и посмотреть, кто в этот вечер пришел сюда.
Они с Элизой сидели в партере и не на самых лучших местах. Партер был полон, а в ложах, хоть и было, как всегда, свободно, но ощущалось некое движение: кто-то возникал из полутьмы позади сидящих в креслах вельмож и их дам, и жадные лица обращались к сцене, чтобы поверх голов избранных счастливцев посмотреть на "звезду". В ложи проникали в силу родственных связей, знакомств, под предлогом простой вежливости, а на самом деле - с единственной целью как следует разглядеть "божественного Чинкуэтти".
Оглядывая ложи, Монферран в одной из них увидел Василия Петровича Кочубея. Ничего странного в этом не было, но только князь оказался не в своей ложе, не в той, которую занял перед началом представления.
Там, куда он вошел, в полном одиночестве сидела молодая дама. Когда князь подошел к ней, она, с явной неохотой оторвавшись от сцены, повернулась к нему, протянула руку, и Кочубей ее почтительно поцеловал.
Огюста не удивило, что он не знает этой дамы. Он вообще мало кого знал в свете, кроме тех, для кого ему приходилось строить, или тех, кто приходил к нему взглянуть на его коллекции. Но внешность этой женщины показалась архитектору примечательной, и он украдкой стал ее рассматривать, радуясь возможности ослабить гипнотическое воздействие сказочного голоса Джанкарло.
У незнакомой дамы было смуглое овальное лицо с тем ярким румянцем, который дамы высшего света обычно стараются затушевать. При этом крупные ее черты были достаточно резки, но и прихотливо-правильны, в них была своеобразная гармония характера. Это лицо издали могло показаться красивым, вблизи могло испугать чуть не мужской силой, особенно заметной во взгляде ее светло-карих удлиненных глаз, спокойных, исполненных жесткой, неженской независимости. При этом очертания ее рта были мягки, подбородок невелик. Все это в сочетании с прекрасными темно-каштановыми волосами, приподнятыми над низким узким лбом, и локонами, обрамляющими щеки; в сочетании с высокой шеей и плавной покатостью худощавых плеч являло непонятный контраст, заставляло задуматься над природой этой странности, рождало мысль и о превосходстве, и об ущербности сразу.
Она была одета в темно-синее бархатное платье, с неглубоким декольте, ее голову украшал берет из того же бархата с небольшим белым пером, руки, опущенные на барьер ложи, были обтянуты черными шелковыми перчатками. Единственное украшение - небольшой бриллиантовый крест - блестел под узкой черной бархоткой в углублении между резкими ключицами.
Переговорив с нею минуту или две, князь Кочубей вышел из ложи, и женщина вновь обратила взгляд на сцену. Она не отрывалась от нее, но смотрела не так, как все остальные. В ее взгляде было противоестественное напряжение, какая-то жадность; губы чуть подрагивали, временами на них появлялась улыбка, то ли торжествующая, то ли горестная; в кончиках пальцев, играющих сложенным веером, чувствовалась слабая дрожь.
Огюст поймал себя на том, что слишком долго рассматривает эту незнакомую женщину. Ему даже захотелось узнать, кто она такая, и он решил, что при встрече с Кочубеем непременно спросит его о ней.
Однако его любопытство оказалось удовлетворено гораздо раньше.
Едва закончилось первое действие оперы, едва переполненный зал отгрохотал аплодисментами и Элиза украдкой отерла слезы, едва Огюст успел предложить ей сходить в буфетную, чтобы съесть мороженого или выпить лимонада, как его вдруг окликнули, и он с раздражением увидел перед собою старую знакомую, демидовскую приятельницу госпожу Невзорову. Их позапрошлогоднее холодное прощание в кондитерской Вольфа и Беранже ничуть ее не обескуражило.
- Боже мой, мсье Монферран! Что за встреча! Как приятно… О, простите, я не знакома с вашей супругой… Вы меня представите?
Пришлось представлять. Элиза, все еще завороженная музыкой, волшебным голосом Чинкуэтти, не сразу уразумела, что означает это явление перед ними пышнейшего розового кринолина, звездной россыпи фальшивых бриллиантов и головного убора, похожего на куст шиповника. Потом, опомнившись, мадам де Монферран очень любезно раскланялась с милейшей полковничихой.
А та болтала, не желая останавливаться:
- Как вы находите, господа, маэстро Чинкуэтти? Ведь это же чудо из чудес! Ах, сегодня весь цвет Петербурга в опере, все в восторге. Я видела своими глазами господина Бенкендорфа и нескольких господ из Кабинета министров. Нет, такой голос господь еще никому, верно, не давал. А вы видели его светлость князя Кочубея?
- Видели, - кивнул Монферран, стараясь улыбаться самой вежливой улыбкой. - Он нам и помог добыть билеты в оперу. Но мы еще не раскланивались с ним. Князь заходил вон в ту ложу, однако она далеко отсюда, и он не видел нас.
Госпожа Невзорова кинула быстрый взгляд туда, куда небрежно кивнул архитектор, и ее глаза вдруг вспыхнули.
- О-о-о, он заходил к своей родственнице… Понимаю!
- Эта дама - родственница Кочубея? - быстро спросил Монферран.
- Да, хотя и дальняя. - Екатерина Марковна была счастлива возможностью рассказать нечто, заинтересовавшее ее знаменитого знакомого. - Она его родственница, кажется, со стороны матери… Ирина Николаевна Суворова, в девичестве Пирогова. О, вы знаете, у этой дамы весьма презанятная история.
- Какая же, если не секрет? - спросил Огюст, делая вид, что не замечает укоряющего взгляда Элизы. (Он понимал, что в сущности просит подарить ему букет петербургских сплетен, однако на сей раз его любопытство одержало верх над деликатностью.)
- История драматическая, право… - госпожа Невзорова закатила глаза, подавленно вздохнув. - Шестнадцати лет мадемуазель Пирогову отец ее выдал замуж за сына своего друга, за полковника Суворова… И надо же, через две недели после свадьбы полковник упал с лошади и разбился насмерть! Правда, говорят, вдова не слишком убивалась: она едва ли шла под венец по велению души, ей отец велел, а отца она обожала. Тем не менее, траур она носила полгода. А после родители ее повезли в Италию, чтобы развеять… ну, понимаете… И вот в Италии-то она и увидела маэстро Чинкуэтти. Увидела и услышала. И представьте, он произвел на нее такое впечатление, что она забыла обо всем на свете… С тех пор им только и бредила. Три года спустя умер ее отец, кое-что ей с матушкой оставив, и мадам Суворова стала ездить за маэстро Чинкуэтти по всему свету. Она и до того раза три еще ездила в Италию, а теперь, где он - там и она. Поговаривают, что они давно познакомились, мсье Чинкуэтти и эта любительница приключений. В обществе о ней немало говорили нелестного, но в сущности, никто не может сказать, насколько далеко зашли ее отношения с маэстро. А так как она все же родственница Василия Петровича, то высказываться о ней резко многие опасаются, тем более и у нее характер - сущий перец.
- Удивительная история! - проговорила в задумчивости Элиза, осторожно бросая взгляд в сторону ложи, где сидела госпожа Суворова.
Та в это время небрежно откинулась на спинку кресла и, раскрыв свой веер, обмахивалась им, спокойно и равнодушно обводя глазами зал. Теперь с ее лица сошло напряжение, но на щеках еще ярче разгорелся румянец, будто внутренний жар искал выхода.
- Да-а, история удивительная! - проговорил Огюст, ожидавший услышать что-то необычное, но все равно изумленный. - Выходит, она богата, раз столько путешествует?
- У нее есть маленькое имение, - ответила госпожа Невзорова. - Не знаю уж, сколько оно приносит дохода… В Петербурге она снимает квартиру, дома не имеет, да ведь она здесь почти что и не живет. Мать ее тоже не так давно умерла, стало быть, ей досталось еще одно небольшое наследство. В общем, нет, богатой ее не назовешь. Но ведь она тратится только на свои путешествия да на цветы для мсье тенора. Вот увидите, ему и сегодня от нее обязательно вынесут корзину… У нее почти нет драгоценностей. Говорят, гардероб ее очень невелик. В имении она держит только верховую лошадь. Обожает ездить верхом, да притом, говорят, в мужском костюме. В деревне, конечно, не в городе же… И еще, говорят, она купается весной, уже в мае, а потом до ноября… Страннейшая особа…
- Красивая женщина может себе позволить странности, тем более, если она любит, - заметила спокойно Элиза.
- Вы тоже находите ее красивой? - оживилась Екатерина Марковна. - Многие дамы такого же мнения. Но ведь она грубовата… Ее бабка, мать ее матери, приехала из Константинополя. Она крещеная была, но по крови, говорят, мавританка или, прости господи, еврейка!
- Восточная кровь! - усмехнулся Монферран. - Да… странности женщина себе позволить, наверное, может, Лиз, но странности этой дамы не женские. Она ведет себя, господи помилуй, как влюбленный мужчина!