Пуатье отошел к одной из гранитных колонн и, прижавшись к ней лбом, разрыдался. Сзади к нему подошел Джованни Карлони и покровительственно тронул его плечо:
- Полно вам, сударь! Обошлось, и слава богу…
- Он же выгонит меня! - всхлипывая, прошептал молодой человек. - Понимаете, тогда я погиб…
- Не выгонит, - уверенно проговорил Джованни, - не выгонит. Поверьте мне, я-то знаю.
XII
17 декабря вечером загорелся Зимний дворец. За несколько часов пожар успел охватить здание, и погасить его оказалось невозможно. Правда, удалось спасти почти все ценности: картины и скульптуру, драгоценную мебель. Но самое главное - создание гениального Растрелли, великолепный дворец погиб! Три дня огонь пожирал его изнутри, и, когда наконец зарево потухло в зимнем небе и совсем расползлись облака дыма, перед ошеломленным Петербургом оказался страшный черный остов со слепыми дырами окон.
О случившемся заговорили все: весь Петербург, вся Москва, вся Россия. Европейские газеты писали, что трагедия непоправима и что восстановить и заново отделать дворец возможно не менее как за четверть века.
Конечно, главной темой пересудов и разговоров самых разных кругов петербургского общества был пожар и его возможные причины. Намекали, как всегда, на невообразимейшие вещи, но больше всех рос, разрастался, охватывал все мнения и становился убеждением один слушок, превратившийся в слух… В конце концов всеми овладела уверенность в том, что именно последние перестройки интерьеров, где использовали слишком много дерева, и с которыми так спешили, явились причиной трагедии. Все чаще и чаще поминалось имя архитектора, который работал над этими интерьерами… Некоторые из былых противников Монферрана начали даже открыто нападать на него, утверждая, что во всем виноват именно он, и в первые же недели после происшествия ему пришлось испытать больше неприятностей и унижения, чем после проклятой записки Модюи.
У Огюста вначале даже не было сил отвечать на эти нападки: он был подавлен и сокрушен самим сознанием, что Зимний дворец погиб. Погибли неповторимые золоченые покои Растрелли, погибли стройные классические интерьеры Росси, погиб его собственный долгий труд. Мертвые стены дворца вызывали у архитектора ужас. Он думал: "Да возможно ли теперь воскресить его?! Не потерян ли он навеки?!"
С первых же дней, последовавших за катастрофой, во дворце работала Комиссия по расследованию причин несчастья. Вскоре она сделала свое заключение, но его до поры до времени не знал никто, кроме самого императора, а слухи поползли еще пуще, и были они уже и вовсе не двусмысленными…
Один из знакомых Монферрану придворных, встретив его как-то на набережной Мойки, заметил ему, небрежно улыбаясь:
- Надо сказать, положение ваше, сударь, прескверное… Загорелось, говорят, именно там, где вы работали, и именно там, где вы допустили какой-то недостаток. Государь вне себя от гнева - имейте это в виду.
- Благодарю за совет, - с совершенно невозмутимым видом ответил Монферран. - Однако, как бы ни обернулось, моей вины тут быть не может, и государь это знает.
Но нервы его не выдержали. Он написал царю письмо, поспешное, быть может, не до конца обдуманное, и в нем напоминал, что им, архитектором, "ни одного гвоздя не было забито" без ведома отвечающей за все работы дворцовой комиссии…
В одно очень холодное утро, в конце января, у дома на Мойке явился верховой в военной форме, спешился, вошел без доклада и, застав хозяина за завтраком, передал приказ немедленно прибыть в Царское Село, где сейчас находится его величество.
Собираясь, Огюст чувствовал, что испытывает едва ли не впервые в жизни самый противный страх - страх беспомощности.
Ему было страшно от мысли, что на него может обрушиться не заслуженная им монаршая ярость, что он вдруг потеряет все завоеванное с таким трудом, с такими муками, потеряет именно сейчас, когда слава его вошла в зенит, когда недавние враги вынуждены были умолкнуть, когда пришло наконец признание и уважение общества, когда появилась уверенность в будущем… А главное - собор…
- Не волнуйся! - коротко сказала Элиза, когда он, уже выходя, обернулся, чтобы поцеловать ее. - Ты же знаешь, что ты не виноват…
- А видно, что я не очень спокоен? - спросил он, улыбаясь..
- Нет, - она тоже улыбнулась, - но я-то вижу. С богом!
- С богом, Лиз!
Она быстро перекрестила его вслед три раза.
Выйдя на лестницу, он прокричал в пролет:
- Алеша! В карету! Поедешь со мной!
Император ходил в нетерпении по кабинету, когда ему доложили о приезде придворного архитектора.
- Откуда, позвольте, вы ехали, что так запоздали? - резко спросил Николай, едва Монферран появился на пороге.
- Я выехал, не закончив завтрака, как только мне передали, что ваше величество желаете меня видеть, - ответил Огюст.
Лицо Николая было, как обычно, бесстрастно, но, хорошо зная его, Монферран сумел угадать в этом лице скрытые признаки возбуждения, раздражения и даже злости, что не предвещало ничего хорошего.
- Вы знаете, для чего я вас вызвал, мсье? - спросил царь, резко останавливаясь возле своего широкого письменного стола и перебирая на нем какие-то бумаги.
- Не знаю, государь, - сказал твердо Огюст.
- Лжете!
На бледном лице императора появился очень легкий румянец… Он с обычной своей быстротой развернулся и, сделав шаг, оказался лицом к лицу с архитектором, вернее, навис над его головой, ибо был на голову его выше.
- Не выношу лжи из осторожности! - голос Николая чуть не звенел. - Ваше письмо говорит само за себя, мсье! Я знаю, отчего вы его написали. Вероятно, вас волнуют результаты дознания моей Комиссии?
Слово "дознание", звучавшее почти по-полицейски, намеренно употребленное царем вместо "расследование", больно резануло Огюста. Но еще неприятнее показался ему острый взгляд холодных монарших глаз, устремленный на него сверху вниз. Архитектору стоило большого труда не утратить присутствия духа. Он молча, собранно смотрел на Николая, и тот, оценив наконец его спокойствие, усмехнулся.
- А вы владеете собой, Монферран, ничего не скажешь. Итак, как вы полагаете, отчего же все-таки возник пожар?
- Я не могу этого знать наверняка, - проговорил архитектор, тщательно подбирая каждое слово. - Однако, как я уже имел честь писать вам, государь, косвенной причиной могло послужить обилие дерева в новых интерьерах дворца… Если ваше величество помнит, я высказывал вам опасения по этому поводу, когда вы утверждали мои проекты перестройки. Вы же на это мне ответили, что требуется как можно более ускорить работы.
- Черт возьми! - круглые брови императора взлетели на лоб. - Как вы умеете нырять за чужую спину… даже и за мою. Но вы правы, мсье, загорелась именно ваша деревянная стена! Отчего она, тоже было выяснено. Как по-вашему, вы можете быть виноваты в том, что дворец сгорел?
Несколько мгновений Огюст молчал, не опуская глаз. Потом решился и тихо, по-прежнему очень твердо ответил:
- Да, ваше величество.
Николай был ошеломлен.
- Да?! А вы понимаете, чем вам грозит подобный ответ? Или надеетесь на мое всегдашнее расположение к вам? Но ведь и у меня есть долг, мсье, и я должен наказать тех, кто повинен в таком чудовищном происшествии!
Монферран ждал этих слов, он уже чувствовал охватывающую все существо, всю его душу бездну, но у него не было иного выхода.
- Ваше величество, - немного возвысив голос, сказал архитектор, - в том, что произошел пожар, я не могу быть виноват: лично мною все меры предосторожности при проведении реконструкции были приняты. В пожаре я не виноват! Однако, вина моя велика.
- И в чем же она? - спросил царь.
Огюст незаметно перевел дыхание, чтобы говорить громче. На миг у него шевельнулось сомнение, играть ли дальше в такую опасную игру, но он уже сделал первый шаг. Нерешительности Николай не простит, ибо сам никогда и ни в чем ее не проявляет и презирает ее в других.
- Государь! - сказал архитектор. - Я виню себя в том, что когда-то не посмел возразить вашему величеству и настоять на продлении срока работ, а значит, и на использовании более безопасного материала. Я должен был проявить твердость, ведь речь шла об одном из величайших творений мировой архитектуры. Но я, желая угодить вам, твердости не проявил, и это - одна из причин несчастья. Я не могу быть повинен в том, что дворец загорелся, но по моей вине в нем было чему гореть.
Николай усмехнулся, но усмешка его была недоброй и сухой.
- Хитер! - проговорил он, вновь поворачиваясь лицом к Монферрану. - По-вашему выходит, что прежде всех виноват я сам.
- Вы, нет, ваше величество, - живо возразил Огюст. - Вы же мало смыслите в нашем искусстве - с вас нечего и спрашивать.
- Даже если это и так, то поминать об этом достаточно дерзко! - вскричал Николай. - Не замечал прежде за вами, мсье Монферран… Или это вы со страху дерзите?
Усмешка, сопровождавшая эти слова, окончательно вывела Огюста из состояния душевного равновесия, в котором он из последних сил пытался себя удержать. Нервы, напряженные да предела, не выдержали.
- Государь, я не трус, и вы, по-моему, это знаете! - ответил архитектор более решительно, чем это было допустимо.
И тотчас в глазах императора сверкнула ярость.
- Да, что вы не трус, я знаю! И даже совсем не трус, чуть не до наглости, мсье! - Николай своими широкими шагами обошел вокруг архитектора так стремительно, что тот не успевал поворачиваться за ним, и опять встал напротив. - Поглядите-ка на него! Явился ко мне в парадном мундире, при всех орденах, будто я позвал его на торжественную аудиенцию! Чтоб все видели, сколь господин Монферран в себе уверен! Вот как велю сейчас сорвать с вас все ваши ордена, мсье, чтоб вам впредь не повадно было устраивать пожары в императорском дворце и винить в том своего императора!
Огюст побледнел и, ощущая, как на висках его медленно выступает пот, одновременно испытал страшный порыв бешенства. Положение, в котором он оказался, из опасного становилось унизительным, а переносить спокойно и то и другое он был уже не в состоянии. И осторожность вдруг изменила ему, он сорвался.
- Ваше величество! - ему казалось, что говорит за него кто-то другой, он перестал узнавать свой голос. - Ваше величество, на то ваша воля… Вы можете снять с меня ордена, все, кроме вот этого! - рука его легла на белый крест ордена Почетного легиона. - Ни вы, ни один из русских монархов не награждал меня этим орденом, и лишить меня этой награды вы не вправе!
Это было слишком. Огюст понимал, что, произнося последнюю фразу, делает шаг в бездну, но у него не хватило сил еще раз овладеть собою.
Николай потемнел.
- А вот за это вас уже просто и вздернуть мало! - проговорил он.
В устах кого-кого, а Николая такая фраза не могла прозвучать шуткой.
У Огюста на миг остановилось дыхание. Он понимал, что лучше молчать, но, сорвавшись, уже не мог удержаться и, охваченный гневом и страхом одновременно, кинулся в пропасть вниз головой. Уязвленное самолюбие подсказало ему безумные слова, которых он никогда в жизни не произнес бы, сохраняя хоть каплю рассудка:
- Я сказал бы вам, ваше величество, что не пристало грозить дворянину виселицей, да мне вовремя вспомнилось, что я в России!
Произнеся это, он понял, что терять ему уже нечего. Вихрь безумных ощущений пронесся и погас в воспаленном сознании: "Господи, только бы и в самом деле не повесил! Он же может… Нет, пускай сошлет, выгонит, все что угодно… А собор?! Значит, мне его не достроить?! Да не повесит он меня, черт возьми, не тот век! А в Сибирь загнать может… Все погибло!"
Расширенными глазами архитектор посмотрел в лицо императору и остолбенел: глаза Николая тоже расширились, но из их холодной бледной глубины вместо злобы волною поднимался дикий, всепоглощающий ужас.
Император отшатнулся, будто перед собою вдруг увидел призрак. Его губы дрогнули, и он выдохнул:
- Вы… не в своем уме!
Затем, круто повернувшись, император отошел, вернее, отбежал к своему столу и, опершись на него обеими руками, замер. Огюст видел только его спину, прямую, твердую, как ствол сухого дерева.
Несколько секунд, а может быть, минуту или две длилось молчание. Архитектор чувствовал, что пол уходит у него из-под ног, и нечеловеческим усилием заставлял себя прогонять дурноту. Пот в эти мгновения, оказывается, залил все его лицо и обильно стекал за воротник мундира.
И вдруг Николай расхохотался. Он хохотал все громче, и в его отрывистом смехе, которого прежде архитектору и не приходилось слышать, было больше металла, чем в его голосе. Так как, смеясь, царь продолжал стоять спиной к Монферрану, и тот не видел его лица, ему показалось, что смех этот прервется сейчас новым приступом неудержимой уже ярости.
Император обернулся, продолжая хохотать, и Огюст увидел веселые, насмешливые искорки в его серых глазах. Оторвавшись от стола, Николай опять подошел к архитектору и спокойно опустил на плечо ему свою тяжелую руку.
- Ну-с, мсье, мы договорились бог знает до чего! Вы не находите?
У Огюста не было сил ответить, он молчал, стараясь не размыкать рта, чтобы дрожание губ не выдало его состояния.
- Ну и характер у вас! - продолжал говорить Николай, и в тоне его внезапно прозвучали примирительные нотки. - За это, видно, я вас и люблю… Хотя так, как нынче вы со мною говорили, с императорами не разговаривают. Да! Что же касается дознания моей Комиссии…
Он снял с плеча Огюста руку и, отойдя к столу, взял с него бумаги. Его лицо снова стало бесстрастно.
- Так вот, Комиссия установила, что дворец загорелся из-за того, что в одной из каменных стенок, рядом с которой была поставлена деревянная, не был заложен печной душник. Жар от него высушил дерево, и в один прекрасный миг оно само загорелось. На ваших чертежах, мсье, предусмотрено заложение душника кирпичами, так что вы действительно совершенно неповинны в пожаре. Впрочем, я в этом и не сомневался, зная ваши таланты и усердие к работе.
Пол комнаты, стены и потолок ее стали кружиться вокруг Огюста, грозя лишить его равновесия и опрокинуть, бросить ничком на желто-зеленый узорчатый ковер. Дрожь из кончиков пальцев стала подниматься к плечам, и наконец дрогнули его губы. Николай заметил это и испытал явное наслаждение.
- Да полно же вам! - произнес он с легкой улыбкой. - На что вы так рассердились? Меня смутило ваше письмо, и я хотел убедиться, что вы сами в себе уверены. Ведь это немаловажно, не правда ли? За усердие, за службу я вам благодарен. Желаете ли принять участие в восстановлении дворца?
- Н-нет! - вырвалось у Монферрана, хотя следовало бы для вида помолчать и подумать.
- Отчего же? - несколько настороженно спросил Николай.
Огюст собрал последние силы и ответил:
- Государь… После того, что произошло, после того, что сейчас я узнал от вашего величества… Если бы вновь я стал работать в таком месте, я бы почитал своим долгом лично следить за всеми работами, чтобы не допустить уже никакой оплошности производителей работ… А у меня сейчас самое важное происходит на строительстве Исаакиевской церкви. Много и другой работы, и я… не смогу…
- Знаю, знаю, - Николай опять улыбнулся. - Вы правы, конечно же. Пусть этим займутся другие, пусть они же и отвечают за то, что сделают.
Он опять прошелся по кабинету и остановился. Его лицо снова было совершенно непроницаемо.
- Ну вот, мсье, а теперь ступайте.
Кланяясь, Огюст заметил, что головокружение его прошло, но в ногах и во всем теле появилась вдруг немыслимая слабость.
Он вышел из кабинета. В приемной, благо там не было даже дежурного офицера, достал платок и поспешно вытер лицо и шею, тщательно поправил шелковый шарф, выпрямил воротник мундира, спрятал платок и почти бегом выскочил в коридор. Как он прошел его, как спускался по лестнице, как и у кого взял свою шубу, он уже не мог потом вспомнить. Его начало трясти, будто в лихорадке, перед глазами прыгали какие-то красно-лиловые чертики.
"Играл со мной, будто кошка с мышью, водил на привязи, пугал, а сам-то знал, что я ни при чем! - в ярости думал архитектор, выскакивая опрометью из дворца и тотчас оступаясь на гладком утоптанном снегу. - Так унизить! Господи, что за мерзость… "Вздернуть мало!" Вздерни, изволь!"
- Август Августович, куда вы? Что случилось? - рядом с собою он услышал тревожный возглас Алексея и остановился, только тут сообразив, что проскочил мимо своей кареты.
- Что с вами? - испуганно заглядывая ему в лицо, спрашивал Алеша.
- Ничего, - Огюст, обернувшись, постарался улыбнуться управляющему, - решительно ничего. Все обошлось, слава богу.
Алексей перекрестился. Лицо его тоже было в поту, губы подрагивали, и Огюст понял, что, ожидая его, верный слуга переживал настоящие муки ада. Это сочувствие к нему, этот страх за него, эта любовь успокоили архитектора. Он подумал об Элизе, которая там, дома, еще не знает, чем все кончилось; вспомнил, как, уходя, малодушно показал ей свой страх. Ему стало неловко и досадно, и он с поспешностью вскочил в карету:
- Домой, домой, быстрее домой!
О его разговоре с императором никто и нигде не узнал. Никаких сплетен по этому поводу не последовало, и вскоре в Петербурге заговорили о том, что, как всегда, Монферран вышел сухим из воды и любовь его величества в который уже раз помогла ему.
Восстановлением дворца занялись Стасов и молодой, но уже очень известный архитектор Александр Брюллов. Монферран знал этого архитектора: в юные годы тот несколько месяцев проработал у него в Комиссии построения и успел за это время с ним перессориться. Но, несмотря на это, Огюст успел заметить его незаурядный, блистательный талант.
Что касается Василия Петровича Стасова, то он в первые же дни работ в Зимнем дворце пришел к Монферрану консультироваться: ему было приказано вернуть многим интерьерам их прежний вид.
Огюст расценил вначале приход старого зодчего как простую любезность, дань уважения и хотел было отмахнуться, отговориться занятостью, но Стасов, с присущими ему резкостью и упрямством, сразу разъяснил, что к чему.
- Вы меня не гоняйте, сударь. Я к вам пришел не попрошайничать, а помощь вашу получить, и отказывать с вашей стороны - свинство! Вам что, секретов своих жаль, или стесняетесь старика поучить? А вы не стесняйтесь, голубчик! Достаньте-ка ваши чертежи и рисунки и посидим с ними вечерок-другой, а потом восьмой-десятый.
- Да что вы, Василий Петрович, сами в них не разбираетесь? - с досадой спросил Монферран, которому после всех пережитых потрясений захотелось покапризничать. - Право, видеть я не хочу больше этого дворца!
Стасов так и подскочил:
- Очумели, милостивый государь?! Что за слова? Хотите или нет, а восстановить его - долг и мой, и ваш. Вы же столько сил на него положили! А самому мне разбираться долго - времени-то в обрез, государь опять торопит. Или хотите, чтобы я тоже нагородил деревяшек?
- Нет, нет! - в испуге закричал Огюст. - Не надо дерева, ради бога! А не то он снова загорится…