- Жив, господин главный архитектор, - подтвердил тот. - Он о крышку-то стукнулся, убился сильно, аж не дышал. А тут вдруг под плащом вашим и зашевелился, застонал, верно, согрелся… Глазоньки открыл да давай мамку звать. А его мамки уже пять годков на свете нету!
- Лекаря звали? - спросил архитектор.
- А то как же? Дали ж вы аж сорок рублей. Лекарь сказал: ничего, не должон помереть малец, только полечить надобно… Ну вот мы и пришли: может вы попросите, чтоб его в больницу определили? Койка-то наша занята, одна-единственная.
Монферран замахал на рабочих руками:
- В больницу? Ребенка? Вы в уме? Его там уморят хуже, чем в бараке! Сюда несите его, живо!
Рабочие опешили.
- Сюды? К вам?
- Ну не к князю же Юсупову!
Роскошный особняк князей Юсуповых находился рядом с домом Монферрана, в двух минутах ходьбы. Когда у Юсуповых устраивались празднества, их знаменитый оркестр нередко мешал Огюсту работать в библиотеке, заставлял в летние вечера затворять окна. Правда, Огюст смотрел на это весело и не злился: в конце концов иной раз он сам любил повеселиться, и беззаботные вечера соседей не портили архитектору настроения. Сейчас Юсуповы вспомнились ему недаром: он вдруг представил себе, что за лицо было бы у сиятельного вельможи Николая Юсупова, выйди он пройтись по набережной и попадись ему навстречу эти чумазые визитеры…
- Говорю вам: несите мальчика сюда. У нас есть где его устроить, пока не поправится. А я за лекарем пошлю. Аня! Алексей! Живо!
Спустя двадцать минут двое из четверых возвратились. С Лажечниковым пришел тот самый парень, которому Огюст давал деньги. На руках у Павла, завернутый в шерстяной плащ, как в люльке, лежал бесчувственный Егорка.
- Куда положим? - беспокойно спросила Элиза, выйдя навстречу рабочим. - Анри, все комнаты внизу заняты.
- Так наверх! - Монферран вбежал по лестнице и, так как Павел, поднявшись за ним, нерешительно затоптался, подскочил к нему - Дай сюда, я сам! В гобеленовую гостиную положим!
И он осторожно отобрал у резчика по мрамору его ношу.
В гостиной, украшенной изысканной коллекцией шпалер, стояла в алькове кровать старинной работы, которую Огюст купил почти из озорства на одном аукционе, ибо в списке вещей утверждалось, что это кровать покойной французской королевы Марии Антуанетты. Сам он в этом сомневался, хотя на спинке кровати и стоял королевский вензель с лилией.
И вот на этой-то кровати, с тонким шелковым пологом, с вензелем французских королей, уложили по приказу хозяина дома его гостя, сына каменотеса Кондрата Демина, двенадцатилетнего Егорку.
Павел и его спутник, поклонившись, ушли; Алексей, еще раньше был отправлен за доктором, а Анна - в аптеку за льдом: лоб мальчика пылал. Огюст и Элиза остались возле Егорушки вдвоем.
У мальчика было округлое лицо с высоким выпуклым лбом, над которым клубились мягкие светлые кудри. Когда Элиза наклонилась над ним, он приоткрыл глаза, затуманенные беспамятством, и тут же закрыл их, но муж и жена успели заметить, что глаза у него черные, темно-карие.
- Светлые волосы и темные глаза! - прошептала мадам де Монферран. - Как у Луи… Правда, Анри, он похож на нашего сына?
Огюст молча поцеловал жену и отвернулся.
Вскоре вернулся Алексей, которому повезло застать дома доктора Деламье. Приехали они вместе.
- Что это за мальчик, который упал с крыши вашего собора и остался жив? - деловито осведомился Деламье, вытирая вымытые руки…
- С лесов на крышу, - уточнил Алексей.
- Все равно высоко… - махнул рукой доктор.
Осмотрев Егорушку, он ничего опасного у него не нашел. Жар, по его мнению, был следствием сильного удара и еще истощения, которое было у мальчика очень заметно. Выписав кое-какие лекарства, Деламье посоветовал все время дежурить возле больного и удалился.
До ночи возле мальчика по очереди дежурили Варя и Анна, а когда около десяти часов Анна нечаянно задремала в кресле, ее разбудил тихий шепот хозяйки:
- Аня, иди спать. Я сама здесь посижу.
Экономка подняла голову. Элиза стояла возле нее, поправляя свечу на столике.
- Иди, иди, - проговорила она. - Мсье в библиотеке, а я чувствую, что это до утра, ну, по крайней мере, до двух ночи. А мне спать не хочется. Я побуду с мальчиком.
Анна ушла. Мадам де Монферран села в кресло и осторожно поправила холодный компресс на лбу Егорки. Но ей показалось, что он уже не так прохладен, и она встала, чтобы его поменять. Когда же вновь наклонилась над постелью, Егорушка вдруг открыл глаза… Сначала он несколько мгновений всматривался. Его взгляд был уже осмыслен. Разглядев лицо склонившейся над ним женщины, он улыбнулся и прошептал:
- Мамка!
Элиза замерла, стиснув в руке компресс. Холодная вода текла по ее запястью в рукав. А Егорушка проговорил тихо, счастливым голосом:
- Мамка, хорошо, что ты приехала… А то папка-то ведь убился до смерти… Я было с голоду едва не помер. А говорили, и ты померла. А ты вон, живая! И красивая стала, будто барыня… Ты не уходи от меня, ладно? Не уйдешь? Мамка…
- Не уйду. Спи, родной! - прошептала Элиза, подавляя в голосе дрожь и стараясь говорить без акцента (кажется, впервые в жизни ей это удалось).
Мальчик улыбнулся еще шире, закрыл глаза и уже не впал в забытье, а крепко, сладко заснул.
XX
Весь следующий день он проспал крепким сном под воздействием снадобья, которым велел его поить Деламье. Ночь прошла спокойно, а утром третьего дня Егорка проснулся уже совсем здоровым.
Когда он открыл глаза, рядом с ним никого не было. Варя, видя, что он спит, и не думая, что он скоро проснется, отправилась в лавку.
Егорка привстал, сел на постели и с изумлением огляделся. Ему подумалось, что эту красивую комнату он просто видит во сне, и мальчик решил, что надо бы подольше не просыпаться.
Некоторое время он вертелся на кровати, разглядывая шпалеры и вазы. Потом ему захотелось их потрогать. Он спустил босые ноги на пушистый ковер и встал, одернув длинную, до самых пяток, Алексееву рубаху.
Несколько минут он бродил по гобеленовой гостиной, заворожено разглядывая шпалеры и осторожно, кончиком мизинца, прикасаясь к ним. Постепенно он стал верить, что не спит, тем более что ему захотелось есть, и он от этого не проснулся. От голода Егор обычно всегда просыпался.
Дойдя до двери, мальчик робко взялся за бронзовую ручку и повернул ее. Дверь открылась.
В коридоре тоже не было никого. Егорушка, озираясь, дошел до конца коридора, повернул и оказался на бронзовой лестнице. Спустившись по ней, он миновал вестибюль и, шлепая босыми ногами по мраморным ступеням, вышел в парадный дворик.
Сначала ему в глаза ударило солнце, и он зажмурился от яркого света, потом осторожно приоткрыл веки и замер, оцепенев… Его окружили удивительные существа, которых в первое мгновение он посчитал живыми. Теперь он догадался, что они бронзовые и мраморные, но непонятная живость их лиц, их тел и поз продолжала завораживать мальчика.
- Мать честная, богородица! - прошептал Егорка и даже перекрестился, испытывая одновременно изумление, восторг и испуг.
Он позабыл даже про свой голод и стал бродить между статуями, затаив дыхание, словно боялся, что они могут исчезнуть.
- Ты кто такой? - прозвенел позади него высокий голосок.
Мальчик обернулся. За его спиною, держа в руке наполовину съеденное яблоко, стояла девочка одних с ним лет или чуть помладше, в белом кружевном платье. У нее были большущие, круглые, черные глаза, круглые щеки, покрытые абрикосовым румянцем, и много-много круглых, черных кудряшек, раскиданных по плечам и по спине.
- Ты кто? - повторила девочка.
Егорка растерялся было, но тут же решил не сробеть, принял позу величавой небрежности и представился:
- Демин я. Егор. Рабочего Кондрата Демина сын. А ты кто будешь?
- А я Елена, - сказала девочка просто. - Но если хочешь, можешь звать меня Леной. А ты чего в рубашке ходишь?
Мальчик пожал плечами.
- В чем же ходить, коли штаны мои унес кто-то. А ты вот скажи: знаешь, кто такие эти? - и он указал на статуи.
- Это? - Елена засмеялась. - Они тебе нравятся, да?
- Красивые! - Егорка, как ни солидничал перед нею, не мог скрыть восторга. - Они мраморные, ага?
- Мраморные и бронзовые. Это греческие и римские боги, герои, цари. Этот вот Аполлон, а это его сестра Диана. А этот большой бронзовый - римский император Октавиан Август.
- А это кто, ангел? - Егор указал пальцем на мальчика с крыльями и большим изогнутым луком.
Девочка опять засмеялась, весело тряся кудряшками:
- Тоже скажешь, ангел! Это Купидон. Его римляне звали Амур. Он бог любви. Вот как выстрелит в человека из лука, так тот и влюбится и страдать будет от любви.
- И пускай страдает, коли дурак! - сказал Егорка. - А умный бы не страдал, а взял да женился.
- Ну, а если бы она его не полюбила? - лукаво спросила Елена. - Амур же стрелял только в одного человека, а другой его мог и не любить…
Такого оборота Егорушка не ожидал.
- Коли так, худо! - вздохнул он. - Вовсе без мозгов Амур этот… Но все одно красивый. А кто ж их делал всех?
- Скульпторы, - ответила девочка. - Только очень-очень давно. Две тысячи лет назад, а то и больше…
- Ух ты! - не поверил мальчик. - А разве и тогда уже люди были?
- Были и еще раньше, - кудряшки Елены опять потешно затряслись. - Господь сотворил мир очень давно…
Мальчик смутился. Эта девчонка так много знала, что говорить с ней было страшновато. Но она все равно нравилась Егору.
- Слушай, - помолчав, спросил он, - а ты кто? Дочка барина тутошнего?
- Какого такого барина? - удивилась Елена. - Ах, хозяина дома! Не-а, у него нет детей. Я дочь управляющего, Алексея Васильевича. А ты хоть знаешь, чей это дом?
- Почем мне знать? Поди, графа какого…
- Сам ты граф! Это Августа Августовича дом.
Егорка ахнул:
- Ну?! Главного архитектора нашего?!
- Его. А ты, значит, тот мальчик, который с лесов упал, да?
Он шмыгнул носом:
- Я не падал. Там доски разъехались… А как же это я тут оказался? И что главный скажет, коли меня увидит? Поди-ка орать начнет…
- Дурачок! - возмутилась Елена. - Да он сам тебя сюда и принес. И доктора звал к тебе. А моя матушка и Элиза Эмильевна около тебя сидели, и Варя еще. А я молилась вместе с матушкой, чтоб ты поправился. Вот ты и здоровый теперь.
- Само собой, - Егорка опять зашмыгал носом, стараясь не показать своего смущения. - Значит, вот оно как… Наши мужики про главного говорили, что он строгий, но не злой…
- Он очень добрый! - улыбнулась девочка. - Очень-очень! Мы все его, знаешь, как любим! Слушай, хочешь доесть мое яблоко? Я больше не хочу.
Егорушка обрадовался этому предложению. Он живо взял у Елены яблоко и доел его.
- Вкусно, - сказал он. - А еще чего поесть нет ли? Брюхо подвело.
Девочка решительно взяла его за руку:
- Пошли. Что же ты сразу не сказал?
Она повела его на кухню, где безо всякого смущения заглянула во все посудины, нашла в одной из них остатки жаркого и решительно вытряхнула его в глиняную миску, которую поставила на стол перед Егором, положив рядом кусок хлеба и вилку.
- Кушай на здоровье и расти большой!
Егорка, который в жизни своей никогда вилки не видел, долго вертел ее в руке, потом положил на стол и спросил:
- А ложки-то нет, что ли?
Елена немного удивилась, однако подала ему ложку и, пока он уплетал жаркое, деликатно отвернувшись, налила ему кружку молока.
Мальчик выпил и молоко, а потом, смутившись, пробормотал:
- А ведь я, кажись, вас вовсе обожрал…
- Нисколько, - покровительственно и величаво сказала Елена.
Но вдруг она увидела нос своего гостя, перепачканный соусом, и, не удержавшись, расхохоталась.
Глядя на нее, Егорушка тоже рассмеялся.
- Ты чего? - спросила она.
- А ты чего?
И они засмеялись еще громче.
Лишь час спустя испуганная Варя, обнаружившая исчезновение больного, отыскала мальчика и девочку во дворе, где они увлеченно играли сцену из рыцарской жизни, сочиненную Еленой, Горничная ласково побранила обоих и отправила Егорку в постель, а Лену к матушке, которая, по ее словам, доченьки заискалась вовсе.
Вечером, после ужина, принесенного ему все той же Варей, Егорушка вдруг заскучал. Он соскучился без новой знакомой, ему захотелось увидеть ее, а заодно и удивительных мраморных богов.
Варя, накормив его ужином, ушла, и Егор решил этим воспользоваться. Как и утром, он встал и прямо в рубашке отправился по уже знакомой дороге к бронзовой лестнице.
В доме было по-прежнему тихо. Мальчик шел медленно, разглядывая красивые стены и двери коридора. Возле одной из дверей, не доходя до лестницы, Егор задержался. Дверь была дубовая, и сверху в нее была вставлена чудная картинка: вокруг больших белых и розовых цветов вились птицы, яркие, веселые и ужасно маленькие; они легко помещались в цветках и длинненькими клювами пили из них нектар, все равно как пчелы.
Невольно Егорушка тронул рукой одну из птичек, и дверь, тихо заскрипев, вдруг приоткрылась. Мальчик увидел перед собою комнату с темной мебелью, со шкафами, креслами, в которых можно было утонуть, с большим столом, заваленным книгами и бумагами.
Возле стола, склонившись над какой-то бумагой, с карандашом в руке стоял человек. Сзади Егорушке была видна только его согнутая спина и затылок со слегка взъерошенными, очень светлыми волосами.
Услышав скрип двери, человек, не оборачиваясь, что-то сказал, но что именно, мальчик не понял: язык был чужой. Не услышав ответа, белокурый бросил через плечо уже по-русски:
- Это ты, что ли, Алеша? Входи, что топчешься?
- Я это… - сказал Егорка, делая шаг вперед.
И тотчас замер, ахнув от испуга. Человек у стола обернулся, и мальчик узнал в нем господина главного архитектора! Егорке захотелось выскочить за дверь, но ноги у него приросли к полу. Впервые он видел грозного Августа Августовича так близко…
Монферран несколько мгновений удивленно смотрел на вошедшего, потом улыбнулся:
- Ого, а ты уже ходишь! Что же, совсем поправился?
- Ага! Благодарствуйте, ваша милость! - заикаясь, пробормотал Егор. - Вовсе здоров теперь… Коли прикажете, тотчас уйду, только скажите, ради бога, чтоб мне штаны мои отдали!
- Штаны? - Огюст поднял брови. - Разве в этом дело? Ну-ка, иди сюда.
Он бросил на стол карандаш, сел в кресло и указал мальчику на другое - напротив себя:
- Садись.
Егорка со страхом глянул на высоченную спинку кресла и, подойдя к нему, неловко, боком сел на ручку.
Теперь главный архитектор оказался вовсе рядом с ним, и он затаил дыхание, боясь поднять глаза. Мужики говорили, что взгляд главного, если он сердится, прямо жжет до костей.
- Куда ты собираешься уйти? - тихо, очень мягко спросил Монферран. - Куда ты пойдешь?
- В барак, - ответил мальчик, пальцем вытирая нос. - В барак, к мужикам… А чего?
- А того, что места тебе там не положено. Ты ж не рабочий.
Егор насупился:
- Батька ж рабочий был. А мне куды было деваться? А ныне куды?
Огюст кашлянул немного тоже смущенно:
- Но тебе там работать нельзя. Ты же еще маленький.
- Я? - мальчик встрепенулся. - Не! Я, ваша милость, могу работать. Вы возьмите меня, ну… ну, хоть кем! Я сильный! Иль вы думаете, я слабый, потому как с лесов упал? Так они же разъехались… Доски там гниловаты были: подрядчик, собака, подсунул…
- Он за это ответит, - голос главного стал суров. - Но тебе нельзя на строительстве оставаться. Здесь сильные мужчины калечатся, гибнут. Я подумаю, куда бы тебя пристроить получше.
Егорушка зашмыгал носом и совсем низко свесил голову:
- Не надо меня пристраивать… Оставьте при соборе… Я ж не пьяница какой, чтоб меня гнать!
Огюст усмехнулся:
- Экий упрямец! Ну, послушай, Егор… Как тебя по отчеству?
- По отчеству я Кондратьевич, - угрюмо пробормотал мальчик.
- Так вот, Егор Кондратьевич: взять тебя на строительство рабочим я не могу. Ты же кирпичи таскать не сможешь, верно? А мастерству никакому не обучен. Или не так, а?
Главный опять заговорил очень мягко. И Егорка решился еще прошептать:
- Так выучиться ж можно! Я памятливый…
- Фу ты, боже мой! - Монферран придвинул свое кресло ближе к креслу Егора и наклонился, снизу вверх заглядывая в лицо мальчика. - Ну что за упрямец! Тебе там медом намазано, что ли?
Егор поднял голову, и наконец их глаза встретились. На лицо главного архитектора падал свет от горящих в бронзовом подсвечнике двух свечей, и мальчик вдруг с удивлением и облегчением понял, что в этом лице нет ничего грозного. Оно было внимательно и как будто немного печально, а синие глаза смотрели пристально, спокойно. Вокруг глаз и на большом, выпуклом лбу в ярком свете прорисовывались острые, резкие морщинки. Их было много, но лицо все равно казалось вблизи куда моложе, чем прежде, издали, и Егорушка подумал, что главный вроде слишком молод, чтобы, как мужики говорили, строить собор двадцать с лишним лет.
Мальчик набрал в рот воздуха и, вздохнув, проговорил:
- Не медом намазано вовсе… Мне собор нравится.
- Что-о?! - Огюст даже привстал в кресле и тут же упал обратно. - Что ты сказал?
- Что слышали! - уже совсем дерзко выпалил Егор. - Нравится мне собор Исаакиевский, вот я его строить и хочу!
- Врешь! - вырвалось у Монферрана. - Ты… как это? Под-ли-зы-ваешься!
- Да вот вам крест святой! Да разве я врать-то стану! Красивый он! Коли хоть один камень в нем положу, век гордиться буду!
Огюст тихо рассмеялся.
- Ну-ну, хорошо сказал, - он взял мальчика за руку и осторожно притянул к себе. - Послушай, а тебе в рубашке не холодно?
- Не-а!
Егор опять мотнул головой и доверчиво подошел к главному архитектору совсем вплотную, и тот, вдруг подхватив его под мышки, усадил к себе на колени.
- Завтра Алексей Васильевич купит тебе одежду новую и башмаки.
- Башмаки?! - ахнул Егорушка. - Отродясь у меня их не было!
- Ну так теперь будут.
Кондрат Демин не сажал сына к себе на колени, не имел привычки его баловать, а каково было на коленях у матери, мальчик успел позабыть, и теперь вдруг его охватило ощущение незнакомого блаженства. Ему стало хорошо на коленях у этого человека, которого он прежде так боялся, что Егорушка невольно опустил голову на плечо главного и почувствовал, как учащенно колотится его сердце.
- Не выгоняйте меня со строительства, Август Августович! - ласково и настойчиво взмолился Егор. - К любому делу приставьте и поглядите - я справлюсь!
Монферран засмеялся и ладонью провел по мягким Егоркиным кудрям.