"Ко всему прочему, милостивый государь, - писал князь Василий, - мне сообщили об одном ужасном событии, и я передаю его вам, поскольку вы тоже некогда были знакомы с особой, коей оно касается. Помните ли даму, которой по моей просьбе вы перестроили дачный домик, мою родственницу Ирину Николаевну Суворову? Не так давно я получил письмо из Перми с извещением о ее смерти…"
Огюст долго не мог заставить себя читать дальше. У него задрожали руки, строчки начали прыгать перед глазами, сердце больно и мучительно защемило. К тому времени он успел если не забыть Ирину Николаевну, то уж, во всяком случае, оставить какие бы то ни было мысли о ней, и свой роман вспоминал только с затаенным и далеким чувством неловкости и вины. И вот сейчас несколько строк, написанных ясным почерком князя Василия, разом возвратили все пережитое тогда и вызвали в душе раскаяние и ужас. Еще не зная причины Ирининой смерти, Огюст мысленно обвинил в ней себя…
Дальше было написано:
"Бедная Ирен, оставшись верной своим привычкам, вернее сказать, своим чудачествам, в октябре прошлого года выкупалась в ледяной воде Камы, и у нее сделалось воспаление легких. Она скончалась в начале ноября, не дожив трех недель до тридцати четырех лет… Какой печальный и жестокий случай! По завещанию ее перевезли в родовое имение, которое она отписала какой-то своей подруге по пансиону, и похоронили неподалеку от дома…"
- Это - случайность! - твердил себе архитектор. - Случайность… Иначе не может быть.
И все же, как он себя ни успокаивал, в душе его поселилась боль, старая вина стала тяготить сильнее и мучительнее, чем прежде.
Он долго колебался и лишь спустя четыре с лишним месяца решился показать злополучное письмо жене. Он хотел попросить у нее позволения взглянуть на могилу Ирины.
Элиза прочла письмо князя, опустила голову, потом встала и тихо сказала:
- Подожди, Анри, я сейчас…
Она исчезла и вернулась через несколько минут, держа в руке небольшой квадратный конверт.
- Вот, возьми… Я очень мучилась оттого, что не могла тебе его дать… А теперь можно…
- Это адресовано тебе! - воскликнул Огюст, взглянув на адрес.
- Ничего, читай.
В конверте оказался один двойной листок бумаги, исписанный с обеих сторон твердым, почти мужским почерком.
"Мадам!
Если мое имя и воспоминание обо мне внушают Вам отвращение, прошу Вас: порвите мое письмо, не читая дальше, потому что в нем нет ничего важного, а я не хочу вызвать у Вас неприятные воспоминания ни на одну минуту.
Но если Ваше великодушие неизменно, если Вы верите в мою искренность и в мою любовь к Вам, прочтите до конца, ибо это последнее, что я хочу Вам сказать.
Мадам, я умираю. Не пугайтесь! Я простудилась и заболела по собственной оплошности, но, поверьте, мысли о близкой смерти не приносят мне страха и тоски. Мне легко уходить, потому что я была счастлива и мое короткое, но высокое счастье уношу с собою и благодарю за него Господа.
Единственное, что меня тяготит и тревожит, это мысль, что я украла эти несколько дней, те, что мне подарили блаженство, что я принесла боль вам и ему.
Два года назад Вы мне сказали, что прощаете меня. Хорошо, если это правда, если это прощение до конца, до глубины души. Хорошо, если рана, нанесенная мною, зажила.
Еще раз, и в последний раз, прошу Вас: простите меня, ибо я не ведала, что творю, ибо не знала Вас, Элиза! Все, что мне нужно сейчас, это Ваше прощение. Письмо Вам отправят после моей кончины, поэтому знайте, читая эти слова, что душа моя уже ждет суда и что многое, если не все, зависит от Вас. Если Вы от всего сердца меня простите, то простит меня и Господь, я это знаю…
И еще одна просьба, последняя: не говорите о моей смерти Вашему супругу. Нет, нет, я не боюсь, что он тогда слишком ярко вспомнит о своем заблуждении, я боюсь другого - тяжести, которую принесет ему это известие (ведь он так добр!). Я боюсь, что грустные мысли помешают ему работать. Умоляю Вас, исполните эту просьбу!
Но если он узнает о случившемся от кого-то другого, если скажет Вам (а он обязательно скажет, если это хоть сколько-то его тронет!), тогда покажите ему это письмо и прибавьте, что я умирала легко и с легким сердцем, что прошу прощения и у него, что верю - он меня прощает! И пусть не допускает грешной мысли: я не хотела умереть. Не хотела, но и не боялась.
Вот и все, мадам! Спасибо Вам! Благословляю Вас от всего сердца (а значит, и его, потому что вы - одно и то же).
Прощайте.
С благодарностью и любовью Ирен Суворова"
Оторвавшись от письма, Огюст посмотрел на Элизу и увидел, что по ее лицу бегут слезы и она их не вытирает.
- Какая нелепость! - растерянно прошептал он.
- Нелепость, ты думаешь? - Элиза покачала головой. - Не знаю… Я была на ее могиле, Анри… Она похоронена в Суворово… впрочем, об этом написал и Кочубей. Ты тоже должен туда съездить, только поезжай без меня…
Огюст решился на это еще месяц спустя. Он по-прежнему испытывал странную смесь чувств: стыда и обиды, вины и недоумения. Когда-то он легко забыл живую Ирину, но мертвую не мог забыть куда дольше…
Дом в Суворове, давно оставленный хозяйкой, был нов и прекрасен. В отсутствие Ирины его перестроили точно по проекту, составленному Монферраном.
Шагах в сорока от парадного крыльца, среди тонких кленов, стояла крохотная часовня, выстроенная в готическом стиле. Именно возле нее, прильнув к ней, белела простая надгробная стела, под нею - плита серого мрамора с двумя короткими строками - имя и две даты.
Вокруг плиты, будто любопытные дети, густо стояли кусты цветущих белых лилий. Они подступали вплотную, заслоняли надгробие, и, лишь подойдя ближе, Огюст различил на нем еще одну, совсем тонкую строку, еще одну надпись, непонятную никому, кроме того, для кого она была написана, "Mementus et benedictus".
XIX
В начале апреля на строительство прибыло новое пополнение рабочих. Из Ярославля приехали несколько резчиков по мрамору. Один из них сразу обратил на себя внимание главного архитектора. Не заметить его было невозможно. Он был громадного роста и отменно широк в плечах, а в талии худ, даже суховат; у него были длинные могучие руки, крепкая шея, большая голова, объятая настоящим облаком пепельно-светлых волос. На вид ему было немного за сорок, и он был бы, вероятно, красив своеобразной полудикой красотой, если бы лицо его не изъела оспа. Оспины покрывали подбородок и щеки, усыпали лоб и подбирались к глазам, но сами глаза были еще выразительнее на фоне обезображенного лица: бледно-голубые, спокойные, очень злые.
Огюст спросил об этом человеке у подрядчика, и тот ответил, что это мастер Павел Лажечников, у него чудо-руки, как резчик он равных себе не знает, однако характер у него "что у пса цепного".
"Видно", - подумал Монферран.
По его распоряжению еще раньше для резчиков по мрамору был построен специальный барак, теплый и удобный, где вместо обычных нар были поставлены железные кровати с матрасами. С людьми редких и ценных профессий главный архитектор заставлял считаться даже скупых чиновников Комиссии.
В один из таких сумбурных, переполненных событиями дней, в первых числах мая, на строительство возвратился Джованни Карлони. Его не было четыре месяца. Весной умерла его жена, и Джованни долго не мог пережить этой потери и, верно, не пережил бы ее, если бы не дочь и внуки, которых он любил до сумасшествия. К службе Карлони на время стал совершенно равнодушен, но Монферран, веря в его возвращение, упросил Комиссию построения не увольнять архитекторского помощника.
В этот день главный архитектор увидел его возле ящика с образцами привезенного для проб белого каррарского мрамора. В пустой проем западной двери обильно лилось солнце, ящик стоял в середине солнечного потока, и белые глыбы сияли от этого чистым, теплым серебром. Мастер наклонился к одному из кусков, водил по нему пальцем, пристально разглядывая излом.
- Доброе утро, Джованни! - сказал, подходя к нему, Монферран.
Карлони поднял голову и улыбнулся:
- Здравствуйте, Август Августович. Хороший мрамор привезли.
- Слава богу! - воскликнул Огюст. - Раз вы говорите, что он хорош, то я и смотреть не стану. Вы совсем вернулись, а?
Карлони кивнул, и солнечный луч высветил на его голове среди черных волос множество совершенно белых.
- Да вот хочу вернуться… Возьмете?
- Ваше место не занято, Джованни.
Он облегченно вздохнул:
- Спасибо вам. И простите. Больше не подведу вас так. Думал ведь, жить не смогу… Но подумал об Аните, о внуках. Сабина их так любила, она бы не простила мне, правда?
Огюст пригрозил ему пальцем:
- Мог бы и меня вспомнить, предатель! Кто строить-то будет? Ну ладно, вечером заходите к нам, малыши будут рады, и мы с Элизой тоже. Вы забыли нас. Придете?
- Приду, Август Августович, слово даю. Приду.
И вот тут сверху донесся пронзительный вопль, и кто-то вдруг закричал и запричитал наверху так дико, что главному архитектору стало не по себе. Кричали сразу несколько мужских голосов. Что заставило их так кричать? Очередная смерть? Но к смерти, сколько можно и если можно, здесь привыкли..
Вопли не прекращались, и главный, задрав голову, что есть силы крикнул:
- Эй, что у вас там такое?
Сверху не ответили. Тогда Монферран бросился через зал к северному ризалиту и по винтовой лестнице бегом поднялся наверх.
Когда, задыхаясь, он вступил на крышу, ему открылось обычное в таких случаях зрелище. Кучка рабочих сгрудилась возле кого-то, лежащего плашмя у основания барабана.
"С лесов упал!" - мелькнула у главного болезненная мысль.
Однако рабочие уж слишком громко ахали и причитали. Кто-то даже, не стесняясь, плакал. Это было уже из ряда вон.
Огюст подошел ближе, отстранил кого-то из рабочих, протиснулся к центру их кружка, готовясь увидеть страшное, обычным тоном отдать обычные распоряжения и, отвернувшись, уйти.
Однако, увидев то, что сначала скрывали от него потные спины людей, главный архитектор вдруг вскрикнул и отшатнулся. На медных листах крыши, разбросав тонкие руки, лежал… мальчик лет одиннадцати-двенадцати.
- Что это значит?! - Монферран внезапно охрип. - Что… Кто это?!
Один из рабочих обернулся. Его лицо было в слезах.
- Егорка это. Демин. Кондрата Демина сынок. Он, Кондратка-то, бобыль был, никого семейства, так он, как на работу сюда приехал, и Егорку с собой взял: девать-то некуда. На одних нарах, сердешные, спали в бараке… А потом Кондрата на прошлом месяцу брусом убило, ну и остался Егор один. Кормили мы его помаленьку. А тут полез на леса, чертенок, да и упал. И вот мертвенький лежит.
- Как же вы пустили его туда, мерзавцы?! - закричал главный.
- Сам ты мерзавец, сучья рожа! - раздался вдруг резкий возглас.
Огюст вздрогнул. Рабочий в синей рубахе, стоявший на коленях возле мертвого мальчика, вскинул голову, и главный увидел изуродованное оспой лицо резчика Павла Лажечникова. Его бледно-голубые глаза излучали такую дикую ярость, что Монферрану захотелось отступить, и он едва удержался.
- Что уставился, скотина иноземная?! - взревел Лажечников. - Ишь ты, морду себе наел, душегубец! Сколько уж людей-то перегробил тут? Вот и дитя невинное загубил!
- Замолчи, Пашка! С ума свихнулся?! - закричали с разных сторон рабочие.
- Замолчите вы сами, холопы! - Павел вскочил на ноги и встал против главного архитектора, сверху вниз вперив в него взгляд. - Знает он, небось, как вы тут живете, как гниете по баракам, как хребты себе ломаете, как, словно мухи, дохнете! Ему ордена вешают, а вам могилы роют! Что уставился на меня, шваль французская? Али не понимаешь, чего говорю?
- Понимаю, - твердо сказал Монферран. - Продолжайте.
- Дурак ты, Пашка! Он-то при чем? - подал голос один из рабочих. - На других местах люди и поболее нашего гробятся.
- На другом месте нас нет! - заорал Павел. - Я вижу, что тут делается! Плевать им всем на вас, а ему - в первую голову! Что молчишь, француз? Я вру?
Монферран перевел дыхание.
- Врешь. Но в этом, - он глазами указал на мальчика, - в этом виноват я. Я должен был знать…
Движением плеча он скинул с себя плащ, подошел к Егорке, тихо прикрыл его маленькое тельце, закрыл растрепанные светлые кудри. Затем вытащил из кармана бумажник, из него извлек несколько кредиток и вложил их в руку того рабочего, который рассказал ему о Егорке.
- Похороните, - тихо сказал он и, повернувшись, пошел к лестнице.
Никуда не заходя, он вернулся домой.
Алексей встретил его на лестнице и сразу догадался, что приключилась беда. Без единого слова он последовал за Монферраном до двери его кабинета, но на пороге Огюст обернулся и, сверкнув глазами, резко сказал:
- Не ходи за мной! Оставь меня сейчас!
Алексей покорно отступил, но в это время в конце коридора появилась Элиза и крикнула:
- Анри, постой, не запирайся!
Верный слуга облегченно вздохнул и тут же исчез.
Оказавшись вдвоем с Элизой, Монферран несколько раз прошелся по кабинету, потом остановился и, помолчав, сказал:
- Лиз, я хочу подать в отставку.
Она посмотрела на него не с изумлением, но с тревогой:
- Это всерьез? Ты ведь уже дважды пытался подать в отставку.
Он вспылил:
- Да, пытался! Дурака валял! Но сейчас я хочу уйти, и я действительно уйду.
- Что же сегодня случилось? - тихо спросила Элиза.
- Ничего! - крикнул он. - Ничего! Песчинка упала, букашка умерла! Это ничего не значит! Горы рушатся, народы гибнут… Господь знает: каждому свое… Но я не бог, и я не могу! Я тоже песчинка, букашка… Еще десять лет назад, когда была холера, я подумал: кто я, чтобы распоряжаться жизнями стольких людей? И вот теперь… Ах, если бы ты видела! Что я говорю? Слава богу, что не видела. Ребенок погиб, Лиз, понимаешь, ребенок!
- Какой ребенок? Как он попал туда? Расскажи!
Он рассказал ей все, что случилось, упомянул о злобных словах Павла Лажечникова. Элиза покачала головой:
- Бедные, бедные люди… Жестокие от горя.
- Это они-то жестокие? - Огюст рассмеялся. - Они невыносимо покорны всему… Бунт этого богатыря, в сущности, жалок… Но он прав! Прав! Двадцать с лишним лет я стараюсь не замечать: гнилых бараков Пютерлакса, трехэтажных нар здесь, единственной койки в больнице на две с половиной тысячи человек рабочих, из которых заболевает и калечится каждый шестой… А смерть шестидесяти позолотчиков?! Они отравились ртутью и умирали в муках… Ты понимаешь, Лиз, шестьдесят человек умерли почти на глазах моих, а я дал им умереть!!!
- А что ты мог поделать? - спросила Элиза, подходя к нему и стараясь заглянуть в его лицо. - Что ты мог? Ведь иначе нельзя строить.
- Да! Иначе нельзя. Так же строились египетские пирамиды! Нет, я не хочу, я не могу больше… Двадцать лет… Двадцать два… Мне не выдержать. И ведь писал же рапорт за рапортом, требовал одного, другого… Сто раз говорил этим чиновным рожам, что люди мучаются, что нельзя так их мучить, что люди ведь… Да какое им дело?! Чем выше, тем дальше от этого, а для тех, кто совсем высоко, мои мужики и вовсе ничего не значат! Мужиков много! Эти перемрут - новых согнать можно… Боже мой, боже мой! А они молчат… Послушай, Лиз, я прошу тебя: уйди, я прошу тебя… Дай мне успокоиться. Я выйду обедать, только пусть сейчас никто меня не трогает.
Затворив за Элизой дверь, Монферран кинулся к столу, схватил перо.
- Напишу прошение… Не может быть, чтоб мне отказали. Я начал, я хорошо начал. Пускай другие закончат.
- Другие не закончат, - проговорил из глубины его сознания знакомый голос.
- Это ты, проклятый?! - прошептал Огюст, неизвестно к кому обращаясь, ибо понимал, что, в сущности, разговаривает с самим собою. - Ну, послушай, оставь меня, освободи… Я же человек! Смертный, слабый человек! Работа, которую я затеял, под силу титанам… И я взялся за неё сам и заставил других, таких же смертных, работать, точно они титаны! Ну хорошо, я - это я. А они? Один уже в лицо назвал меня душегубом!
- И ты испугался? - голос был жесток и насмешлив. - Но без тебя собора не выстроит никто. И все, что совершилось, окажется совершенным зря. Строить должен ты.
- О, не мучай меня! - простонал архитектор. - Пожалей! Я не выдержу дольше…
- Выдержишь. А жалости не проси: она не для таких, как ты. Работай!
- Чёрт бы тебя побрал! - Огюст платком вытер вспотевший лоб. - Есть ты или нет тебя - все равно, черт бы тебя побрал! Я не подам в отставку, не думай! И ни за что бы не подал… Чтоб надо мной смеялись? Все хорошо. Я спокоен, ребенок мертв, собор строится!
Прошло несколько минут. В дверь кабинета поскребся Алексей:
- Август Августович!
Архитектор повернул ключ в замке:
- Какого лешего тебе надо? Я сказал: никому не трогать меня!
- К вам рабочие пришли, - виноватым голосом объяснил Алеша. - С ними один такой высоченный, кудрявый, с оспинами.
- Лажечников? - напрягаясь, спросил Монферран.
- Откуда я знаю, как его зовут? Он из новых, я еще их не всех помню по фамилиям. Ну, резчик по мрамору. Позовите, говорит, барина во что бы то ни стало! Я и туда и сюда, а он, как столб!
- Хорошо! - воскликнул Огюст, выскакивая в коридор. - Я к ним выйду! Но пусть он мне еще скажет слово грубое, я его убью!
Алексей не успел ничего сказать. Хозяин уже сбежал по лестнице и вышел во дворик. Там топтались, неловко озираясь, четверо рабочих. Громадная фигура Лажечникова выделялась среди них.
- Что вам от меня нужно? - спросил главный архитектор.
К его удивлению, Павел неожиданно довольно низко поклонился и проговорил с каким-то странным смущением:
- Мы вот с просьбой… Да я сначала хочу вам сказать, ваша милость… Вы слов моих к сердцу не берите, что я налаял там. У меня язык от такой.
- Твой язык, Пашка, дерьмом мазать надо! - хихикнул за спиною великана кто-то из рабочих.
- А ты, Сивый, помолчи! - отрезал Лажечников. - Я ж, ваша милость, вас не знаю, только-только тут. Ребята мне разъяснили, что к чему… Вы только не подумайте, что я злобы вашей боюсь. Мне жаль, что зазря человека обидел.
- Очень рад, - с невольной язвительностью сказал Огюст. - И ради этого вы ушли с работы и явились ко мне? Что еще?
На резких губах Павла проскользнула теплая улыбка. Он сказал:
- Мы вот чего… Мальчонка-то наш, Егорушка, ведь оклемался!
- Что сделал? - поднял брови Огюст.
- Прочухался, - перевел другой рабочий.
- Жив?! - крикнул Монферран, невольно подаваясь впереди хватая Лажечникова за руку.