Глава IX
Григорий Кульбака, разводя посты, вспоминал, как недавно хоронили Николая I. Он тогда отличился, охраняя траурный кортеж. Какой-то безумец пытался выхватить корону из рук одного генерала, чуть не нарушив шествие. Он его задержал. Тогда молодой император заметил его и выделил. Теперь он – урядник. Часто приходится охранять царя, а иногда и сопровождать. И нет-нет, но встают вопросы: "Как поведет себя новый царь? Как поведет дальше войну? Всего несколько месяцев назад все происходило по-другому, и газеты писали, что Севастополь выстоит. Как могло случиться, что Россия проигрывает Крымскую кампанию?"
И там, под Севастополем, бьется с англо-французами его брат Егор.
Но он, конечно, не знал, что к этому времени армия союзников значительно усилилась. Руководство осадными работами принял на себя присланный Наполеоном III инженер-генерал Ниель. Он предложил направить главную атаку на Малахов курган, так как, овладев им, союзники легко смогут уничтожить остатки русского флота, город и арсеналы. И этот план был принят.
Для усиления английских войск, осаждающих Корабельную сторону, сюда были переведены две французские дивизии. Они начали деятельную подготовку к захвату холма Кривая пятка, господствующего над подступами к Малахову кургану. Захватив его, можно было установить на нем батареи, начать усиленное бомбардирование укреплений Корабельной стороны и под прикрытием артиллерийского огня продвигаться к Малахову кургану.
Понимая огромное значение Кривой пятки, французы называли его "Зеленый холм". Для устойчивости всего левого фланга обороны Истомин с самого начала осады настаивал на занятии ее и устройстве здесь сильного укрепления, которое держало бы под огнем все подступы к Корабельной стороне. Меншиков три месяца препятствовал этому, ссылаясь на то, что неприятель сосредоточивает главные усилия против 4-го бастиона, а от укреплений левого фланга он слишком далеко и растягиваться не следует, ибо это потребует дополнительных сил и средств.
Теперь, когда противник направил главные усилия на Малахов курган, командование не сопротивлялось занятию и укреплению Кривой пятки. Но укреплять холм теперь предстояло под огнем противника. Была опасность, что французы попытаются сбросить посланные туда войска прежде, чем они успеют там укрепиться. Поэтому прибытие группы солдат инженерной роты казаков-терцев с артиллерийской батареей было кстати.
– Ко времени прибыли, братцы! – просто обратился адмирал Истомин к казакам. – Противник вот-вот полезет сюда, чтобы сбить наших с холма, – и он указал направление, откуда мог появиться враг.
В это время воздух содрогнулся, и на дороге, по которой только что проехали казаки, с оглушительным грохотом взметнулся столб земли и песка. На полном скаку на холм на взмыленных конях пролетела батарея и, заняв позицию, открыла ответный огонь. После каждого выстрела дергались и откатывались стволы орудий, изрыгая языки пламени. Командир батареи – смуглый казак, нервно пощипывая усы, сообщил:
– Прощупывают гады. Здесь они и полезут, чтобы не дать нам укрепиться.
Раздались взрывы.
– Казаки, убыть на редут и ждать команды, – передал приказание Истомина адъютант.
Перед тем как уехать, хорунжий подошел к казаку-артиллеристу и сказал:
– Держитесь, братцы, помощь подойдет!
– Будем стоять насмерть, – ответил тот, и казаки тронулись.
Дорога оказалась запруженной подводами, навстречу шли матросы. Это командование укрепляло опасный участок. А с противоположной стороны опять загромыхали пушки. Снаряды посыпались в самую гущу, началась суматоха. Лошади ржали, пучили глаза, вставали на дыбы. Люди разбегались кто куда, падали на землю.
Казаки резко свернули с дороги и поскакали напрямик в указанном направлении. Волною взрыва Андрея Чумака швырнуло на землю. Нога запуталась в стременах, и жеребец, как бешеный, понес его по полю, волоча за собой, покуда не подбежал к люнету, где располагался штаб. Общими усилиями казаки освободили Андрея, и он, хотя и не прочно, но встал на ноги.
– Спасибо, – проговорил он не то казакам, не то коню, который стоял рядом, моргая глазами, словно в чем-то провинился.
– Вот, брат, какие дела, – похлопывая коня по крупу, говорил Андрей, когда его окружили товарищи.
– Казаку на роду написано – умереть в поле, а я мог погибнуть на море.
Все заулыбались. А Тимофей Бардош пошутил:
– Ну, теперь, Андрей, тебя никакая пуля не возьмет, раз снаряд не взял.
Притомившийся Андрей с шумом дышал, его широкая грудь поднималась и опускалась, подобно кузнечным мехам. И он только и смог ответить:
– Это мелочи.
Начальник французских инженеров генерал Бизо предложил идти на штурм холма и овладеть им. Но казаки, солдаты и матросы дважды отбили их атаки. И тогда Канробер, охлаждая пыл Бизо, приказал приступить к осаде "Зеленого холма".
Чтобы помешать продвижению осаждающих, русские и здесь смело выдвинули на 150 саженей вперед ложементы, соорудив их всего в ста саженях от неприятельской параллели. Французы несколько раз пытались отбить ложементы, но каждый раз их отбрасывали назад батальоны Камчатского полка. В честь геройской защиты передовых позиций камчатцами укреплению на Кривой пятке было присвоено наименование Камчатского. Комендантом его был назначен командир правой батареи Корниловского бастиона капитан-лейтенант Сергей Сенявин.
Не решаясь больше атаковать ложементы, французы начали усиленную бомбардировку Камчатского укрепления и Малахова кургана. Одной из жертв этой бомбардировки стал контр-адмирал Истомин. Утром 7 марта он по брустверу траншеи возвращался с Камчатского люнета на Малахов курган. Капитан-лейтенант Сенявин, провожавший его, испугался:
– Ваше превосходительство, сойдите в траншею, тут очень опасно идти.
– Э, батенька, – ответил Истомин, – все равно от ядра не спрячешься. – Едва успел он это сказать, как неприятельское ядро снесло ему голову…
В день похорон Истомина в Севастополь прибыл новый главнокомандующий – князь М. Д. Горчаков. По своим личным качествам он не больше Меншикова подходил для того, чтобы командовать героическими защитниками Севастополя. Он сразу же начал уверять войска в скором изгнании неприятеля из Крыма, но этим его словам не особенно верили, ибо в Севастополе было немало людей, служивших под начальством Горчакова на Дунае и хорошо знавших, что он на что-либо решительное не способен. И действительно, уже в первых письмах царю и Долгорукову новый главнокомандующий доказывал, что "ход дел в Крыму издавна весьма испорчен", что без больших подкреплений отстоять Севастополь не удастся, и считал лучшим выходом из положения – оставить город.
А руководство обороной по-прежнему всей тяжестью лежало на плечах Нахимова, и он не тяготился этим бременем. По-прежнему его встречали на бастионах толпами, несмотря на его же запрещение не выходить из блиндажей, чтобы не подвергаться опасности.
Неприятель между тем заготавливал в больших количествах порох, подвозил артиллерию, возводил новые батареи, подтягивал подкрепления. Перебежчики доносили русским о том, что готовится новая продолжительная бомбардировка оборонительной линии, за которой должен последовать штурм.
Ранним утром 28 марта с корабля в Стрелецкой бухте взвилась ракета – и неприятель открыл огонь на всей оборонительной линии.
Бомбардировка продолжалась десять дней, до 8 апреля. Враги выпустили по Севастополю почти в два раза больше снарядов, чем в ответ им русские, но не добились успеха. Штурм был снова отложен на неопределенное время.
Через несколько дней после бомбардировки в Севастополь пришел приказ о производстве Нахимова в адмиралы. Этим же приказом барон Остен-Сакен возводился в графское достоинство, полковники Васильчиков и Тотлебен производились в генерал-майоры и зачислялись генерал-адъютантами в царскую свиту.
Глава X
Вступив на родительский престол, Александр II очень переживал за положение дел в Севастополе. Получая разноречивые донесения соответствующих начальников, он стал терять надежду на сохранение города. Желая явить новый знак монаршего доверия к своим верноподданным, он часто вызывал к себе членов своей свиты, министров, генералов штаба и подолгу советовался с ними по поводу того или иного события в Крыму.
Узнав, что из Севастополя прибыл известный русский ученый хирург Пирогов, царь приказал немедленно пригласить его к себе. И вот Пирогов, пробывший несколько месяцев на "русской Голгофе", еще не повидавшись с семьей, прибыл в Михайловский дворец. Встретила его Великая княгиня Елена Павловна, которая перед сражением под Инкерманом представила ему свой план – основать женскую помощь больным и раненым на поле битвы, и предложила взять управление делом.
После приветствия княгиня с восторгом обратилась к Пирогову:
– Верьте, Николай Иванович, я знаю о вашей титанической работе. Я очень горжусь вами, я понимаю!
– Понимаю, что первые наборы сестер не всегда были удовлетворительны, ибо проводились с большой поспешностью и некоторые сестры брались без образования, – горячо говорила Елена Павловна, теребя на шее крупные белые бусы.
– Ничего, Ваше высочество, – отвечал Пирогов. – Замечательно, что самые простые и необразованные из наших сотрудниц выделяют себя более всех своим самоотвержением и долготерпением. Одна из них заведовала категорией тяжелораненых и безнадежных к излечению, так солдаты звали ее сестричкой. Другая, также простая и необразованная, посещала по собственному желанию наши форты, была известна, как героиня. Она помогала раненым на бастионе, под самым огнем неприятельских пушек.
– Как же! – услышал Николай Иванович голос сзади и вздрогнул. – Это же Дарья! Отец дал ей пятьсот рублей, медаль и обещал еще тысячу, когда она выйдет замуж.
Николай Иванович обернулся. На резном диванчике возле стены сидел средних лет грузный военный в спускавшейся до бедер белой куртке с золотыми позументами, отороченной на воротнике и рукавах голубым песцом. "Государь!" – мелькнуло в голове.
Александр заметил его догадку и, показав рукой, что можно сидеть, что это замешательство вполне заменяет приветствие.
– Дарья – не милосердная сестра, Ваше величество, – заметил Николай Иванович, двигая свой стул так, чтобы впредь можно было адресоваться и к великой княгине, и к государю, – хотя, конечно, героиня.
– Так надо бы взять. Что вы не можете брать и других женщин, из разных слоев общества? – удивился Александр.
– Отчего же. Но для этого нужно принести присягу, обещать исполнять известные условия. Дарье как раз предлагали вступить, она даже приходила ко мне подробнее справиться об условиях приема. "Надобно, – разъяснил я, – по крайней мере год оставаться целомудренной". "Можно и это", – согласилась она, но больше уже не являлась.
Александр расхохотался.
– К чему такой пуризм! Это уж, верно, твое, тетя. Не отпирайся. Так, пожалуй, ты сэкономишь мне тысячу, которая теперь лежит на мне.
Смеясь, Александр откинулся в угол диванчика, с облегчением избавляясь от согнутого положения туловища, стеснявшего заметный живот, и принялся ритмично барабанить пальцами правой руки по полочке стоявшего возле диванчика резного торшера.
– Ты же слышал, что говорит Николай Иванович, – отвечала княгиня. – Экономия по этому пункту, кажется, не состоится.
– Вообще все действия сестер, – подытожил Пирогов, – особенно сравнительно с действиями администрации, должны быть названы не иначе как благородными. Собранные мною впечатления вы, Ваше высочество, найдете среди посланных вам ранее бумаг.
– Я читала, уже читала! – великая княгиня вскочила со своего места и, как будто бессознательно, большими шагами заходила взад и вперед по комнате, говоря все громче:
– Это прекрасно, глубоко! Ваше предложение передать сестрам нравственную дирекцию перевязочных пунктов и лазаретов заслуживает несомненно сочувствия! Не так ли, Александр?
– Да, пожалуй.
– Признаюсь, Ваше высочество, на факте женщины исполняют эти должности с самого первого дня своего прибытия в госпитали. Уже ранее, еще не быв ознакомлен с женской службой, я понял, что женская совестливость гораздо действеннее может влиять на злоупотребления администрации, чем официальная контрольная комиссия. Но сказать вам, кто понял это прежде меня? Наша госпитальная администрация! Она живо смекнула, куда приведет женский догляд, и стала громко роптать на превышение с моей стороны власти, прижали отпуск дров, теплого белья, горячей пищи. Я должен постоянно жаловаться, писать, требовать. При таком частом писании не всегда можно обдумать выражения, какие приняты в официальных бумагах. И вот некоторые выражения в моих письменных просьбах находят несоответственными. После десятка моих напоминаний, чтобы снабдили ледяные бараки дровами, Остроградский напал на мое выражение "имею честь представить на вид"…
– Однако что же прикажете делать с Отечеством, – неожиданно резко прервал Александр, – если лицам, поставленным в начальственное положение, начнут представлять на вид?… Я слышал про это ваше представление, слышал и считаю его неприличным! В высшей степени непозволительным и не могущим быть извинимым никакими обстоятельствами! Тем паче – спешкой. Для чего же и время, как не обдумать просьбу в инстанции!
Вспыхнувший мгновенно Николай Иванович не знал переходных состояний. Но тут он вспомнил свое возвращение с первой войны, и это воспоминание помогло ему сдержаться. Тогда он приехал с Кавказа, от Воронцова, где при осаде Салты впервые применил эфир, сделав с ним больше шестисот операций. Приехав возбужденный сознанием заслуг перед Отечеством, он тотчас по приезде был призван к военному министру, князю Чернышеву. В министерство, несмотря на больные ноги, он летел словно на крыльях, позабыв о своей одежде. А в то время произошла какая-то перемена в форме, и он, представ князю, получает выговор за несоблюдение оной с присовокуплением приказа немедленно отправиться в Медико-хирургическую академию и доложить о сем выговоре непосредственным своим начальникам. И многое бы сейчас дал Николай Иванович, чтобы этого не было! Его натянутые нервы не выдержали. Тут же, в кабинете министра, с ним случилась истерика, с рыданиями, криком, руганью и угрозами все бросить и навсегда уехать за границу, где уж, верно, сумеют оценить его труд!..
Зардевшая Елена Павловна ловила его взгляд, желая извиниться за выговор императора и боясь, что Николай Иванович бросит свой доклад вовсе. Но он продолжал.
– Всякий врач, – сказал он после паузы, которой, казалось, давал Александру время осмыслить всю неуместность его вмешательства, – должен быть убежден, что злоупотребления в таких предметах, как пища, питье, топливо, белье, лекарства, действуют на раненых так же разрушительно, как госпитальные заразы. Главные же врачи должны помнить, что, требуя от подчиненных необходимой субординации, они не должны употреблять ее во зло, как средство сокрытия истины. В нашей же обстановке нравственный контроль, разумеется, не может уж быть столь эффективен. – Он обращался к Елене Павловне, но метил в императора. – Каждый вечер, Ваше высочество, приходят ко мне сестры, и мы выдумываем всевозможные крючки, чтобы ловить госпитальных воров. Несмотря на то, еще не успели поймать, отчего куриный суп, в который на триста шестьдесят человек кладется девяносто кур, выходит таким, что на вкус курицей и не пахнет. Уж и котлы запечатывали – не помогает! А хорошо бы подкараулить… Право, жалко смотреть: полагается такое количество, что можно бы сносно кормить, а больные не видят супа…
– Хищения и взятки всегда и везде были, есть и будут! – с заметным усилием сдерживаясь, сказал Александр. – Спаситель сам избирал апостолов – да и то один из них оказался взяточник!
– Нет ни одного лишнего матраца. Нет вина, нет хинной корочки, – продолжил Николай Иванович, делая вид, что не замечает состояния императора. – Нет даже кислоты на случай, когда разовьется тиф. А он уже есть.
– Из штаба Горчакова доносят, что тиф не настоящий, – обрезал Александр.
– Но хоть и от не настоящего, а умирают, и уже кроме солдат есть и врачи, и медсестры… Занимает меня теперь транспорт. Особенно в холода. В открытых телегах везут больных семь дней из Симферополя в Перскон, оставляют без ночлега, в поле или в нетопленных татарских избах. Иногда дня по три без еды.
– Я встречал такой транспорт около Кременчуга, – сказал Александр, давая понять, что ни одно слово доклада Николая Ивановича не оставляет без проверки, – действительно, один полушубок на трех больных.
– И это при том, что целая площадь Симферополя завалена горою полушубков, пожертвованных народом, но никак не умеющих самостоятельно попасть по назначению, – заметил Пирогов.
– Этого не может быть! – вскричал Александр, вставая и глядя прямо в лицо Николаю Ивановичу, словно настаивая, чтобы тот взял эти полушубки назад.
– Как "не может быть", государь, когда я сам тому свидетель, – твердо повторил Николай Иванович и проводил ускользающий взгляд Александра. – Умолчу ли, Ваше величество, о невероятном транспорте, где взяли пятьсот раненых, только что получивших операцию, и их в пути оказалось не на что положить и укрыть от ливня. Они вопили о помощи, со всех сторон раздавалось стучание зубами, от которого бросало в дрожь.
Николай Иванович остановился, переводя дух и ощущая, как от своих воспоминаний приходит в тяжелую нервную испарину.
– До двадцати мертвых находили между ними каждый день… За кого же считают солдата? Кто будет хорошо драться, когда он убежден, что раненого его бросят, как собаку?
Только тут он заметил знаки, подаваемые ему Еленой Павловной, и увидел императора, согнувшегося на диванчике, с платком у глаз. Плечи Александра вздрагивали. Он стал сморкаться, тереть глаза, потом поднялся, и Николай Иванович остановился, давая ему время привести себя в порядок.
– Продолжай, – проговорил Александр, чувствуя, что на него смотрят, – это ужасно, тут и моя вина.
Есть два рода оправдания, поразился этим его словам Николай Иванович: один – просто врать, другой – говорить правду, описывая собственную вину, даже как нельзя хуже. Выслушав такого правдолюбца, поневоле остановишь свои обличения, духу недостанет сказать: да кто же, черт возьми, виноват тут, как не ты сам!
– Да, врачи тоже виноваты… виноваты, что, как пешки, не смеют пикнуть, гнутся, подличают и, предвидя грозу от разъяснения правды, молчат, – продолжал Николай Иванович. – И как у нас не хотят понять, что покуда врачи будут находиться в такой зависимости, что трясутся от одной мысли прогневать начальство, до тех пор ничего нельзя путного ждать. Если я принес хоть какую-нибудь пользу, то именно потому, что встал в независимое положение. Но всякий раз, нахрапом производя шум и брань, приносить эту пользу не очень весело. Никто и не подумает, что это делается для общей пользы, без всяких других видов… Думают сейчас, что это я для собственной выгоды.