Глава VI
К началу кампании 1854 года действующий Кавказский корпус был усилен. Александро-польский отряд насчитывал 22 тысячи человек при 74 орудиях, Ахалцихский – Андронникова – 14 тысяч при 24 орудиях и вновь сформированный Эриванский – барона Врангеля – 5 тысяч человек с 12 орудиями. Всего 41 тысяча человек при 110 орудиях. Это третья часть всех числящихся по росписи на Кавказе сил.
Турецкая армия насчитывала 100 тысяч человек, а главных своих сил у Карса насчитывала 60 тысяч при 84 орудиях.
В 20 числах мая турки открыли кампанию, но стали нести поражения:
– авангард Ахалцихского отряда под командованием князя Эрнстова разбил отряд Гассана, перебив 2 тысячи турок и взяв 2 орудия, сам Гассан погиб;
– отряд Андронникова в сражении у Чолоха 4 июня разбил Селим-пашу, перебил 4 тысячи турок и захватил 36 знамен и 13 орудий;
– Эриванский отряд барона Врангеля в первых числах июля вышел навстречу 16-тысячному отряду турок, вышедших из крепости Баязет, чтобы его атаковать, и 17 июля на Чингильских высотах разбил, а 19-го – овладел Баязетом.
Тем временем главные силы обеих сторон, Александропольский отряд князя Бебутова и Анатолийский корпус Куршид-паши, оставались в бездействии друг против друга. Бебутов стремился выманить турок из неприступной позиции Хаджи-Вали на поле, разбить их и на их плечах ворваться в Карс.
Бездействие русских и затруднения с фуражом побудили Куршида решиться на атаку русского отряда, и 24 июля произошло самое упорное и жестокое сражение всей войны – сражение при Кюрюк-Дора.
На рассвете 24 июля 60-тысячная турецкая армия по настоянию руководивших ею иностранных офицеров двинулась для атаки нашего 22-тысячного отряда под командованием самого Бебутова.
На равнинах в трех верстах от Кюрюк-Дора и завязался ожесточенный бой, в котором казаки-линейцы покрыли себя неувядаемой славой. Жестокое побоище шло 4 часа, с утра до полудня. В самом разгаре боя стоявшие на правом фланге казаки были пущены в атаку на обходившую наши войска турецкую конницу. Три сотни полковника Скобелева (отца белого генерала), за ними полк Камкова, три сотни донцов и конно-мусульманская бригада, поддержанные дивизионом тверских драгун, с дружным "Ура!" кинулись вперед. Вся масса турецкой кавалерии была в миг рассеяна. Линейцы, заехав вперед правым плечом, атаковали дивизион конной артиллерии и взяли три орудия. Турецкий уланский полк, бросившийся на выручку орудий, был атакован с фронта сотнями Скобелева, донцами и тверскими драгунами, а с фланга – линейцами Камкова и почти весь истреблен. Увлеченные преследованием линейцы гнали противника до тыла его расположения сквозь интервалы турецкой пехоты. В конце концов турки были разбиты и в полнейшем расстройстве отступили в Карс, потеряв при этом в бою 15 орудий, 26 значков и знамен и до 10 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными. Кроме того, у них разбежалось до 12 тысяч башибузуков. Наши потери – 3 тысячи человек.
Несмотря на блестящую победу, князь Бебутов все-таки не решился приступить к осаде Карса, крепости, защищавшейся 40-тысячной турецкой армией, и осенью отошел к Александрополю. Остаток лета прошел в партизанских стычках. Потерпев полное поражение по всему фронту, турецкая армия никакой активности больше не проявляла. Чолох, Чингильские высоты и Кюрюк-Дора отчасти скрасили год Альмы и Инкермана.
Глава VII
Мрачная полоса поражений не сломила веры севастопольцев в победу. Получая очередную весть о прорыве где-либо или о гибели товарищей, казаки уже не сжимались, не вздрагивали, как прежде, а проникались еще большей жаждой победы. На весы было брошено все: пережитый стыд, выстраданная боль, пролитая кровь. Теперь Егор с товарищами знал: завоевать победу означало вернуться домой.
Шел уже третий месяц героической обороны. Севастополь стойко выдерживал натиск сильного врага. Защитники его по-прежнему каждый день видели в самых опасных местах рядом с собой своего любимца и советчика Павла Степановича Нахимова. Даже офицеры, очень хорошо его знавшие и привыкшие к его сердечной отзывчивости на всякое доброе дело, поражались вниманию адмирала, когда он терпеливо выслушивал всевозможные предложения, независимо от того, от кого они исходили – от матроса, солдата или женщин, приходивших на бастион перевязывать раны защитникам или помогать в постройке укреплений.
А те, кто были формально наделены правами распоряжаться делами обороны, по-прежнему на бастионах не показывались. Это становилось ясным для начальства и дошло до царя. В конце ноября начальником гарнизона вместо генерала Моллера был назначен прибывший из Одессы Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен. Его поразила та неистребимая воля к победе и уверенность в успехе борьбы, которые владели всеми людьми в Севастополе. И нельзя было, конечно, не заметить, кем был для всех этих людей Нахимов. Остен-Сакену, может быть, даже стало немного не по себе, когда он увидел, что настоящим главой обороны, признанным всеми авторитетом является никакой не начальник гарнизона, а формально лишенный каких-либо прав вице-адмирал Нахимов. От того, как сложатся отношения с ним, во многом зависела репутация нового начальника, а деятельное участие Павла Степановича в руководстве обороны представлялось для успеха ее делом первостепенной важности. К тому же, принимавшемуся за новое дело Остен-Сакену очень важно было иметь постоянное содействие человека, которому до мелочей было известно все и на оборонительной линии, и в тылу, который своей распорядительностью мог предотвратить многие упущения самого Остен-Сакена. Он просит Меншикова назначить Нахимова помощником к себе, но тот, не возражая против фактического использования адмирала в этой должности, приказом узаконивать назначение не собирался. Тогда Сакен сам объявил Нахимова своим помощником.
Новое назначение ничего не изменило в ежедневных занятиях Нахимова, но только как-то закрепило, хотя и без надлежащего оформления, его положение. Павел Степанович, как и неделю и месяц назад, успевал всюду. Продолжая командовать эскадрой и наблюдая за рейдом, объезжал оборонительную линию, распоряжался снабжением батарей и бастионов, посещал госпиталь. Все мысли его в продолжении всего этого времени были сосредоточены на одном: не допустить, чтобы неприятель овладел Севастополем.
А обстановка все осложнялась. Положение вокруг Севастополя и особенно на Малаховой кургане становилось слишком серьезным. Тревожило Нахимова ухудшение снабжения гарнизона.
Однажды, побывав на Малаховой кургане, Нахимов направился на Городскую сторону. Лейтенант Ухтомский, предполагая, что он направляется в госпиталь, вызвался проводить его.
– А вам куда идти? – спросил адмирал.
– Хочу навестить в госпитале раненых своего экипажа.
– И прекрасно, – сказал Нахимов, – идемте вместе.
Дорогой он говорил о непорядках в гарнизоне, о злоупотреблениях. Его давно беспокоило питание солдат и матросов. Из-за плохого снабжения осажденного города, воровства интендантских чиновников и ухищрений частных подрядчиков, к услугам которых приходилось прибегать, оно было из рук вон плохим. Нахимов накладывал штрафы на должностных лиц, злоупотребляющих казенными суммами и провиантом, разоблачал махинации подрядчиков. Его деятельность в это грозное для Севастополя время была поразительно многогранна. Но каждый день, рано утром, часто после бессонной ночи, его неизменно видели на бастионах.
Прибыв в Гатчину, Николай I, уединившись с приближенными, весь день обсуждал "программу будущих мероприятий". Царь и придворные лихорадочно искали эффективные меры по перелому дел в Крымской войне и не находили их. Меншиков, регулярно присылающий донесения, намекал о сдаче Севастополя. Остен-Сакен, недавно назначенный начальником Севастопольского гарнизона, надеясь на Всевышнего, ожидал какого-то перелома.
Николай вздыхал, тер лоб, вставал из-за резного письменного стола и, заложив руки за спину, сутулясь, ходил по кабинету. Он любил Гатчину, но сегодня чувствовал себя пленником этой загородной резиденции.
При мысли о том, что Севастополь может быть сдан, Николая продирал мороз. "Это будет конец", – сидело в голове. Он подошел к столу. Не присаживаясь, посмотрел на исписанный лист бумаги, вверху которого было четко написано "Манифест", взял ручку и, подержав, снова ее отложил. Мысленно он винил своих министров, генералов в том, что они довели войну до поражения. И теперь вот – этот Манифест, в котором он, самодержец, должен обращаться к народу.
Неслышно ступая, в кабинет вошла Мария Федоровна, положила руку на плечо и спросила:
– Неужели все так серьезно?
– Если Севастополь падет, война проиграна, – хмуро ответил Николай.
– Вот мое последнее спасение, – сказал он и ткнул пальцем в Манифест. – Я должен подписать его. Мы сделали эту войну Отечественной, наподобие войны 1812 года.
Он вздохнул. Обмакнул перо и вывел размашисто: Николай I – 1854 г.
В начале 1855 года, усилив войска в Крыму, император Николай I повелел Меншикову перейти к наступательным действиям. Чтобы что-нибудь предпринять, Меншиков предписал генералу Хрулеву с заведомо слабым отрядом овладеть Евпаторией. Поиск этот успехом не увенчался, и 5 февраля отряд, потеряв 750 человек, был отражен союзниками от Евпатории. А 18 февраля войскам гарнизона и армии был объявлен приказ Меншикова: "Быв вынужденным по болезни выехать в г. Симферополь, поручаю командование войсками на время отсутствия моего генерал-адъютанту барону Остен-Сакену". Отдавая этот приказ, Ментиков не знал, что возвращаться в Севастополь после излечения ему не придется. Николай I, воспользовавшись его жалобами на болезнь мочевого пузыря, а более всего недовольный тем, что князь не смог за все время командования армией предпринять наступательных действий, еще 15 февраля уволил его от должности и назначил вместо него М. Д. Горчакова.
Остен-Сакен, временно вступивший в должность командующего войсками в Крыму, 18 февраля возложил командование Севастопольским гарнизоном на Нахимова, а через неделю Павел Степанович вступил еще и "в отправление должностей командира порта и военного губернатора г. Севастополя".
Но 18 февраля не стало Императора Николая Павловича, и на Всероссийский престол вступил Александр II. Смена главнокомандующего совпала, таким образом, со сменой монархов.
Глава VIII
Внезапная кончина (18 февраля 1855 г.) Николая I породила легенды: одна гласила, что Николай не мог пережить неудачи Крымской кампании и покончил с собой, другие обвиняли лейб-медика Мандта, иностранца, в том, что он "уморил царя". Легенды эти, распространившиеся с молниеносной быстротой, были настолько тревожны и держались настолько упорно, что уже в первые же дни после кончины Николая потребовалось правительственное оповещение о событии 18 февраля с целью их пресечения.
Литература, как официальная, так и мемуарная, представляет кончину Николая следующим образом: "Сей драгоценной жизни положила конец простудная болезнь, вначале казавшаяся ничтожною, но, к несчастью, соединившаяся с другими причинами расстройства, давно уже таившимися в сложении лишь повидимому крепком, а в самом деле потрясенном, даже изнуренном трудом необыкновенной деятельности, заботами и печалями, сим общим уделом человечества, может быть, еще более трона" Тот же Мандт писал: "В Гатчине государь стал неузнаваем: душевное страдание сломило его прежде, чем физическое. Если бы вы его видели при получении каждой плохой вести! Он был совершенно подавлен, из глаз катились слезы… Эти минуты бывали для государя нечеловеческим мучением". В более поздних заметках о Николае есть указание на то, что в Гатчине, где он тогда жил, "помнят про его бессонные ночи, как он хаживал и клал земные поклоны перед церковью". Что же так угнетало властелина? Приведенные выше фразы о силах душевных и христианских упованиях Николая опять и опять заставляют задуматься над тем, не имела ли основания народная молва. Была ли смерть следствием обострившегося гриппа или Николай не сохранил сил душевных и оборвал сам нить своей жизни?
Современники самым подробным образом описывают последние минуты Николая, мольбы императрицы о принятии Св. Тайн, прощании с семьей, находившимися во дворце сановниками и слугами, обряд исповеди и затем кончину его в 12 ч. 20 мин. пополудни 18 февраля.
Но причины этого внезапного "паралича" от этих описаний не становятся понятными, скорее наоборот. Более того, действия властей показывают, что они явно скрывали (пытались скрыть) подлинную причину "паралича" и скоропостижной кончины царя.
24 марта 1855 г. "с Высочайшего соизволения" вышла книга на русском, польском, английском и французском языках – "Последние часы жизни Императора Николая Первого" (без указания автора и издателя, с пометкой типографии II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии). Книга эта была направлена к тому, чтобы, кратко изложив ход болезни императора, его просветленную кончину, рассеять сомнения в неестественности его смерти. Почти одновременно в Брюсселе вышла скромная брошюра о последних днях императора, дающая богатую возможность чтения между строк. Это попытка психологического анализа внутреннего состояния Николая I во время Крымской войны, с сообщением попутно фактических сведений опоследних часах его жизни. Разъяснив Европе в напыщенных фразах неоцененного и непонятого ею покойного русского императора, автор подходит к изложению обстоятельств, подготовивших его кончину. Практический вывод у автора вполне определенный: Николай умер вследствие развившейся простуды. Теоретические же его рассуждения приводят к обратному заключению: огорченная душа Николая не вынесла испытаний, и "он за лучшее почел удалиться". Представим этому документу говорить самому за себя: "В беспрерывное течение тридцати лет (царствования), неутомимо сея добро, на остаток дней своих и в последний час свой пожать зло, проведя всю жизнь свою в том, чтобы силою труда и долготерпения воздвигнуть на зыблющейся почве Европы здание чести, справедливости и мира; видеть, что здание это разрушается в своих основаниях и, разрушаясь, оскорбляет седины его злословием, подозрением и неблагодарностью, – вот что уязвляет кровавыми ранами благородное и чувствительное сердце, вот что разбивает его, как стекло, натуру твердую, как гранит. Честь, которая столь долгое время поддерживала этого монарха в битвах, где сражался он равным оружием, эта самая честь должна была сделаться причиною смерти его в тот самый день, когда он увидел, что против него направлены оружия, несвойственные ему. Могли он покориться безуспешности своих усилий?… Нет, он не мог, он не должен был это сделать! При жизни он был бы мертв, по кончине он пережил себя…" Это многозначительное и торжественное многоточие пока ни к чему не обязывает автора.
На следующей странице он заявляет, что Николай умер от воспаления легких. Далее, указав на высокое призвание русского императора и воздав ему всяческие хвалы, автор взывает: "Отложите ваш приговор, люди, всегда готовые изрекать суждения дерзкие и пристрастные! Теперь не та минута, чтобы произносить суд, теперь настала минута молитвы. Вашему честолюбию, вашей ненависти нужна была жертва? Вот она, эта жертва. Довольны ли вы? Нет, потому что вы желали победить этого великого человека, а он победил вас своею смертью. Вы хотели унизить его, а Бог возвысил Его до Себя!" Ссылки на волю Всевышнего здесь явно прикрывают признание автора, что смерть Николая – акт его собственной воли ("он победил вас").
Но вернемся в Гатчину.
…Судьба свершилась. Уже 15 февраля граф Кисилев – генерал-адъютант, министр – в связи с тем, что уже с воскресенья государь не принимал от него докладов, поинтересовался у военного министра князя Долгорукова:
– Каково состояние здоровья Его Величества?
Тот ответил:
– Болезнь серьезная, но прямой или положительной опасности нет.
Когда он спросил об этом же 17 февраля у камердинера, тот ответил:
– Государь очень жалуется на боли в боку, худо почивал – много кашлял, а теперь успокоился.
На другой день, приехав во дворец, генералы, военные и гражданские сановники узнали, что государь находится в безнадежном состоянии, что он исповедался и приобщился. Призывал всех детей и внуков, прощался с императрицей, выговорил ей и прочим членам своего семейства утешительные слова, простился с прислугою своею и некоторыми лицами, которые тут находились и наконец последний и тихий вздох отделил душу от тленного тела.
– Судьба свершилась, – объявил камердинер. – Государь скончался.
В это время присутствующие тихо стали произносить слова соболезнования. Но голос военного министра прекратил размышления приглашением по принятому обычаю идти в придворную церковь для исполнения присяги императору Александру II.
Все пошли и исполнили обряд, а граф Кисилев со слезами на глазах – и с горем в душе – пожелал сыну, наследуя могущество отца, "наследовать и добродетели Его, в чем Бог да поможет Ему".
Через два дня, после обозрения и прощания, тело покойного из Зимнего дворца повезли в Петропавловскую крепость в царскую усыпальницу.
Процессия была столь же длинна, сколь и титул усопшего властелина -
Мы, самодержец и император Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, Великая Малая и Белая Руси и прочая, и прочая, а в этом "прочая" содержался перечень земель рублем, мечом, сговором или "волеизъявлением мужей знатных", присоединенных к империи, коих и числились повелителем и обладателем все Романовы (а точнее сказать, Гольштин-Готторны), с Петра III поочередно занимая трон, обагренный кровью пращуров. И каждому титулу: великий князь Киевский, Владимирский, Новгородский, Рязанский, Тверской, Смоленский, Ярославский и т. д., ханств: Казанского, Астраханского, Ногайского, Крымского, Сибирского, всех Кавказских, Закавказских и Закаспийских земель – соответствовала в процессии или корона, или иные символы как вещественное олицетворение царств, ханств, земель.
Эта символика в золоте, алмазах, бриллиантах возлежала на атласных пурпурных подушечках, покоилась в немощных старческих руках, окольцованных золотом, усыпанных алмазом и прочей мишурой, а руки несущие соединялись с мундиром, золотом вытканным, осыпанным драгоценностями. Медленно ползла, извиваясь змеею и вновь вытягиваясь, золотосверкающая алмазоносная процессия от дворца к крепости, от последнего жилища царя до его вечной обители.