"Сделаюсь русским Данжо" сказано не случайно. Маркиз Филипп де Курсильон Данжо, адъютант короля Людовика XIV, входил в самый узкий круг французского монарха. Имя Данжо в России было хорошо известно. Поэт, игрок, дипломат по статусу, то есть во многом действительно сходный с Пушкиным, маркиз де Данжо вел подробнейший дневник. Туда заносил он изо дня в день детали личной жизни короля. Пушкин вполне мог примерить на себя костюм французского придворного и считать, что его третировали в обществе и распространяли о нем слухи так же, как это происходило с Данжо.
Был и более щекотливый аспект скопированной модели. Данжо решил жениться на светской красавице, но она ему отказала. Тогда вмешался король, настоял на браке, и красотка согласилась. Подтекст трогательной заботы об адъютанте в том, что Людовик нацелился сделать эту женщину своей любовницей и брак ее с подчиненным виделся как удобное прикрытие.
В дневниковой записи, где он называет себя русским Данжо, Пушкин снова изумляет нас своим ясновидением. Сперва ему отказано в женитьбе на юной Гончаровой. Николай Павлович хотя и не настаивал, но одобрил брак. Поэт с его помощью женился, и красавица-жена введена в свет. Никуда не денешься, он стал придворным летописцем: в дневниках записывал светские сплетни, даже чуть-чуть критиковал царя. Презирая службу, получил должность, жалованье и чин, чтобы жена его могла бывать на придворных балах для узкого круга. Даже в советской пушкинистике имеется признание, что Пушкин фактически стал русским Данжо. Щеголев выразился еще открытее: "Да, он будет историографом ордена рогоносцев!" .
По случаю получения Пушкиным чина Соболевский сочинил (русский язык великолепен!) эпиграмму, впрочем, весьма добродушную:
Здорово, новый камер-юнкер!
Уж как же ты теперь хорош:
И раззолочен ты, как клюнкер,
И весел ты, как медный грош.
"Клюнкером" тогда назывался "сибирский обоз с золотом", или, проще, "золотуха". Лермонтов писал "клюнгер", и это означало золотой червонец. По-немецки klunker – кисть, как на кушаке халата, тяжелое металлическое украшение, или, обратите внимание, человек, украшенный таким образом. Klunger – соцветие в виде виноградной грозди. Оба слова теперь остались в немецких диалектах, но они родственны: связь их в том, что оба могут значить комок или сгусток.
Камер-юнкер Его Величества Государя Императора был одет в мундир темно-зеленого цвета с красными обшлагами и красным же воротником. Золотое шитье, кисти (клюнкеры?), свисающие по бокам, и специальные пуговицы придавали мундиру роскошный, праздничный вид. Ноги – в суконных белых панталонах, собранных под коленями, а ниже – белые чулки и черные башмаки. Если добавить обязательную шляпу с золотым шитьем и перьями, то это и будет камер-юнкер Александр Пушкин во всем блеске придворного ритуала. Жаль, что прижизненных портретов в парадной форме ни единого не сделано.
Новое звание Пушкин переживал неоднозначно. При друзьях бранил царя, самого царя сердечно благодарил. Хвалы поэта царским милостям раздавались и раньше. Хотя лесть иногда выглядит как пародия, вряд ли то было на самом деле. За месяц до бракосочетания, когда царь дал "благосклонный отзыв" на "Бориса Годунова", Пушкин в письме рассыпался в благодарностях Бенкендорфу и говорил о "свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание" (Х.260).
В одном месте дневника Пушкин высказывал удовлетворение полученным чином: "Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством. Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным…" (VIII.27). В другом иронически сообщает, что великий князь поздравил его в театре. "Покорнейше благодарю, ваше высочество, – отвечал поэт. – До сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили" (VIII.28). Тем не менее он приобретает книгу лицейского профессора Ивана Кайданова "Краткое изложение дипломатии Российского Двора со времени Восшествия на Российский престол Дома Романовых до кончины Государя Императора Александра I", разрезает страницы и изучает тонкости придворной службы. Примерно тогда же он купил десятитомник мемуаров Казановы и прочитал их том за томом. Похождения знаменитого авантюриста, перехитрившего всю Европу и оказавшегося вхожим во двор Фридриха Великого, увлекли Пушкина дополнительной ассоциацией.
Год спустя полученная должность начала его тяготить. Согласно списку и рассылаемым Придворной конторой повесткам, он с женой обязаны были присутствовать на определенных мероприятиях в Зимнем дворце. Владимир Соллогуб записывает, что видел: Пушкин "ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потертая альмавива драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели десятки тысяч народа не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев".
Служба и верноподданничество оплачиваются. В другой эпиграмме Соболевский тогда же написал более злые слова: "Твой первый друг – граф Бенкендорф". "В прошедший вторник зван я был в Аничков, – пишет Пушкин. – Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Н.Н.". Без жены Пушкин поехал переодеться, а потом отправился не обратно на бал, а в гости. Не для того получил он звание, чтобы своевольничать, и царь был недоволен, повторив несколько раз жене поэта: "Он мог бы потрудиться сходить надеть фрак и вернуться".
Приятель поэта Владимир Соллогуб пишет: "Певец свободы, наряженный в придворный мундир для сопровождения жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную". Между тем другой приятель Пушкина Николай Смирнов считал, что если бы Пушкину дали звание не камер-юнкера, а камергера, он бы не возмущался. Именно Смирнов дал ему ношеный мундир, и Пушкин смог сразу поехать во дворец. Отметим здесь звено в цепи потрясающих воображение совпадений: когда Пушкин сравнивает себя с Данжо, чуть ниже в дневнике впервые упоминается принятый офицером в гвардию француз по имени Дантес.
М.Цявловский прямо соединяет два факта: интерес царя к жене поэта и звание, присвоенное Пушкину, таким выражением: "из-за полученного благодаря ее красоте камер-юнкерства". Царь – не просто человек с присущими ему инстинктами здорового мужчины. По идее он отец нации, кормилец народа, муж ?1 и, согласно статусу, нравится нам это или нет, конечно же, главный оплодотворитель. Письма Пушкина к жене царь читал: в мае 1834 года Пушкин узнал от Жуковского, что полиция передала Николаю Павловичу одно его письмо. В нем были обидные для царя вещи. Если известен этот эпизод, то, скорей всего, были и другие.
Супруга Николая I Шарлотта, она же Александра Федоровна, была на год старше Пушкина. Выйдя замуж, судя по ее дневникам, по любви, она легко переехала из Берлина в Петербург. Если жену свою Пушкин считал первой красавицей Европы, хотя проверить этого не мог, то императрица почиталась знающими дело современниками одной из наиболее образованных женщин Европы. Она стала внимательной читательницей и даже почитательницей Пушкина.
Современники находили, что Николай и Александра – гармоничная пара. Однако к 1831 году хрупкая Александра Федоровна, уже после нескольких родов, начала тяжело болеть хроническими женскими болезнями, и хотя лечилась на водах, состояние ее не улучшалось. Николай увлекся связями на стороне, оставаясь для народа в ореоле заботливого семьянина. Такой же стиль жизни полагал для себя и Пушкин.
Школу ухаживаний юный Николай, как он сам вспоминал, прошел забавную: на его глазах учитель и старый ловелас граф Ламздорф прямо в детской соблазнял ласковую молоденькую англичанку мисс Лайон. Писалось, скорее, со слов женщин, испытавших магию царя на себе, что он обладает решительным талантом покорять дам и что он дьявольски красивый и даже самый красивый мужчина в Европе. Пушкин и не подозревал, какой рекламной опасностью обладает титул "первая красавица Европы", навешенный им на жену.
Создание мифа о примерном семьянине вовсе не мешало царю вести фривольный образ жизни. Многие миловидные фрейлины, прежде чем оказаться замужем, проходили сквозь объятия императора. Одним из его любимых занятий было отправляться за кулисы в театральном училище, в уборные к актрисам, и смотреть, как они раздеваются. Некоторые из наложниц отца нации сделались всем известны, например, фрейлина его жены Варвара Нелидова; несомненно, имелось много других, имена которых удалось не разгласить. Настало время флирта императора с мадам Пушкиной, которая подчинялась его желаниям – иначе быть не могло.
Царь приглашает "мадонистую" (выражение Жуковского) красавицу танцевать, а потом усаживает рядом с собой за ужином. От такой чести кружились головы и у более опытных женщин. Мать Пушкина сообщает Евпраксии Вревской о неадекватной радости снохи по случаю присуждения мужу нового чина: "Натали в восторге, потому что это дает ей доступ ко двору. Пока что она всякий день где-нибудь танцует". Если Николай Павлович имел в виду сделать Наталью своей возлюбленной, то появлялась еще одна причина не отпускать Пушкина за границу: дома Пушкин покорно бы молчал и терпел, а там – дойди до него слухи – мог и скандалить.
Таша – по-домашнему зовет он жену, а еще "моя косая Мадонна", поскольку один глаз у нее косит. После свадьбы он заявил: "Кажется, я переродился". Но дело в том, что он продолжает перерождаться. Кокетничая с царем, Пушкина укрепляет положение мужа при дворе. Логика отношений клонится к неизбежному: Наталье предстоит сделаться наложницей государя.
Без спешки дело идет к тому, что известный поэт превратится в известного рогоносца. Обидное это слово впервые сам Пушкин примерил на себя как раз в письме к жене в Петербург из Болдина, грозя приехать, если она не прекратит флиртовать: "К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc. Не говоря об cocuage, о коем я прочел на днях целую диссертацию в Брантоме" (Х.355). Cocu – рогоносец, обманутый муж, cocuage – наставление рогов.
Пьер де Бурделье Брантом не случайно изучается Пушкиным, пребывающим в нервном одиночестве, – это своего рода еще один Данжо, закончивший дни в Париже. Известный циник, писатель Брантом три четверти века собирал придворную и светскую грязь: сплетни, байки о любовных приключениях знати, анекдоты. Все это он выплеснул в три книги мемуаров о знаменитых людях, великих полководцах и отдельно о "знаменитых дамах" и "галантных дамах", не забывая собственных похождений. По причине скандальности записки Брантома были опубликованы лишь через полвека после его смерти, когда многие из героев тоже ушли в мир иной. Восемь томов, изданных в Париже, в переплетах из цельной кожи с гравированным портретом гуляки-автора Пушкин держал у себя на полке.
Можно представить, как разыгрывалось воображение поэта, читавшего в Болдине одновременно с Брантомом письма собственной жены, в которых она то простодушно, то с хитростью рассказывала о своих головокружительных успехах в свете. Понятно, что оба имени – Данжо и Брантом – оказываются для Пушкина рядом, в неизбежном сравнении с самим собой. Перспектива сделаться рано или поздно cocu становилась вполне реальной и вовсе не невозможной, как кажется многим, писавшим о поэте.
Автобиографичность текстов иногда невероятно прозрачна. О философском смысле сказок Пушкина написано много. А о параллелях личностных в них – почти ничего. Первые два года семейной жизни жена поэта равнодушна к своим обожателям и больше озабочена ревностью к мужу, к его новым увлечениям. Однако материального достатка муж обеспечить не может. Наталья требует от Пушкина все больше, становится ненасытной. Случайно ли пишется им "Сказка о рыбаке и рыбке"? Источники ее известны – и немецкие, и русские. В них жена хочет сперва хорошую избу, потом замок, затем хочет стать королевой, императрицей, папой римским и, наконец, Богом. Вот последнее-то требование и не выполняется. В результате семья оказывается у разбитого корыта.
По части денег Наталья жила не менее расточительно, чем муж. Ее наряды и выезды съедали львиную часть бюджета семьи. Пушкин играл в карты, а платил долги царь; платил охотно, но это была опасная зависимость. Пушкин посмеивался: "Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики" (Х.285). И еще, когда царь дал ему жалование: "Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал, раз он женат и небогат, надо наполнить ему кастрюлю. Ей-богу, он очень со мною мил" (Х.286, фр.). Был резон в пушкинских словах: "Я всем сердцем привязан к государю".
Пушкин получал пять тысяч рублей в год. Для сравнения, Карамзину платили две тысячи, Жуковскому четыре, Крылову полторы тысячи рублей. "Евгений Онегин" продан автором Смирдину на четыре года (то есть фактически получилось – посмертно) с условием, что Пушкин не имеет права печатать ни единого отрывка. Полученные деньги поэт спустил в карточной игре. Зреет ревность к царю, и Пушкин играет еще азартнее. "Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном, – оправдывается он перед женой. – Были деньги – и проиграл их. Но что делать? Я так желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь. Все Тот (конечно, речь о Николае. – Ю.Д.) виноват; но Бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси" (Х.386).
"Увлечение картами… исчезает после женитьбы поэта", – цитата из книги Г.Парчевского "Пушкин и карты". Однако в той же книге потом перечисляются игры и проигрыши последующих лет. По подсчетам Парчевского, Пушкин играл по крупной 35 раз (на деле значительно больше) – в банк, фараон, штос, шулерскими методами тоже пользовался: очень хотелось выиграть. Но "чаще всего продувался в пух! – вспоминал Ксенофонт Полевой. – Жалко бывало смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупою страстью!".
Игра в карты не могла не найти своего отражения в сочинениях Пушкина. "Пиковая дама" – его вариант немецкой (по другим источникам шведской) повести под тем же названием, изданной Ламоттом Фуке в Берлине в 1826 году. По-немецки Пушкин не читал, но она была переведена на французский. Некоторые коллизии, как доказал А.Егунов, Пушкин заимствовал у Эрнста Гофмана. О параллелизме Пушкин – Германн много написано. Реже отмечается, что в черновиках он начинал писать от первого лица, лишь после решив отстраниться от "я", но много связующих звеньев осталось. Более существенными представляются детали жизни поэта, из которых проистекает стыдливо опускавшаяся пушкинистикой параллель характеров и материальных обстоятельств автора и героя.
Характер Германна с его сплетением осторожности и благоразумия, с бурлящими страстями и воображением, а также нужда и мечты сразу разбогатеть, – не копия ли автора "Пиковой дамы"? Пушкин одушевил своего героя собственной страстью игрока, своим суеверием. Он столь же настойчиво мечтал разбогатеть за ломберным столом, как Германн. В компании игроков, если заменить имена, окажутся московские и петербургские карточные приятели Пушкина. В черновиках поминается и публичный дом Софьи Астафьевны, в котором все они – желанные гости. Пушкинские рукописи на игровой бирже покупались и продавались. Когда он проигрывал в карты, все шло с молотка, будь то стихотворения или часть романа:
Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе. (Х.190)
Прочитав эти шутливые строки, сочиненные Иваном Великопольским, Пушкин чрезвычайно обиделся, но сути дела это не меняло. Обычно, если говорится о Пушкине-игроке, энтузиазм, страсть его преувеличиваются, а надежда и стремление внезапно разбогатеть приуменьшаются, однако он превратился в азартного игрока, жаждущего денег. Для сравнения: Боратынский раз проигрался и прекратил это занятие; Вяземский в юности просадил полмиллиона и больше не играл. Пушкин остался игроком до конца дней. Ценности и бриллианты жены были им заложены, чтобы расплачиваться с карточными долгами. Именно деньги были сутью страсти не только Пушкина, но и Некрасова, и Достоевского. Пушкин играл азартно, но плохо, рассчитывал на авось, проигрывал шулерам. Проигравшись, возвращался к творчеству – другому полюсу страстей.
О написанной в осень 1833 года в Болдине поэме еще Анненков писал, что "Медный всадник" создан одновременно со стихотворением "Не дай мне Бог сойти с ума", и смысл поэмы от этого становится яснее. "Медный всадник", в упрощенной трактовке, – поэма о том, что цель оправдывает средства. Другой ее смысл: надо быть сумасшедшим, чтобы выступить против царя (новое понимание Пушкиным себя и других, декабристов в том числе). Всю жизнь Пушкин слышал позади себя тяжело-звонкое скаканье медного всадника и смирился с тем, что судьбы не избежать, что сойти с проторенной дороги невозможно – всадник растопчет. В поэме крайности: абсолютное рабство и – хаос; духовный взлет и – умственное убожество толпы.
Цявловский считает, что Пушкин принял поэму Мицкевича о Петре Первом как вызов со стороны польского собрата, и сатирическим картинам в стихах Мицкевича "Петербург", в частности, "Памятник Петру Великому", противопоставил свой панегирик вечно живому русскому царю. Однако до "Медного всадника", в 1832 году, вышла книжка Ф.Я.Кафтарева "Петропольские ночи". В ней всадник уже оживлен, власть его безгранична, как, впрочем, безмерно и словоблудие сочинителя:
Бессмертный Петр, богоподобный,
Смиряя буйство на скале,
Один ты властвовать способный
Всемирным троном на земле.
Но вообще-то и до, и после Кафтарева в литературе собиралось немало подобных дифирамбов. Сам монумент был талантливым созданием Фальконе – нанятого русским правительством французского скульптора, который уехал из России, не дожидаясь открытия памятника. Петр Великий верхом и в лавровом венке (награжденный кем? за что?), в тоге, на ногах сандалии (это для русского-то мороза!), неизвестно куда скачущий римский, точнее, русский патриций? Всадник-то, конечно же, бронзовый, а не медный, но привычка важней точности.
Для Адама Мицкевича, в отличие от Пушкина, Петр Первый – "Царь-кнутодержец в тоге римлянина", а его деятельность – "водопад тирании". В "Медном всаднике" не только власть и личность, но и оборотная сторона: хрупкость личных целей и желаний перед напором власть придержащих.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно. (IV.274)
В сноске Пушкин цитирует Франческо Альгаротти, итальянского писателя, который побывал в петровской России: "Петербург есть окно, через которое Россия смотрит в Европу". Конечно, повеление природы тут ни при чем: она к политическим амбициям равнодушна. Слова "прорубить" нет у Альгаротти. От этого пушкинского слова веет кровавой бойней. Для сравнения: чеченцы в конце ХХ века тоже ведь прорубали в Европу (и в Азию) через Россию окно, но им это природой не было суждено. Еще более серьезно другое. Почему, собственно, русскому народу надо иметь в Европу окно, а не дверь и не ворота? Ответ в том, что в окно можно только смотреть. Не вкладывал ли Пушкин иронический подтекст, ведь сам он имел возможность лишь подглядывать в кронштадтское окно, ибо дверь для него была заперта? Нет, не будем приписывать поэту наши сегодняшние мысли.