С подобными же словами Мольхо явился к нему и в первый раз. Тогда они звучали для него дико. Теперь они были ему приятны. "Серьезный, как мой отец, великий и чистый, - и все же мой сын, мой молодой пылкий сын. Значит, я с моими грехами - только короткий перерыв в цепи, я удостоился без ущерба перенести свет, исходивший от моего отца на него, который будет после меня".
У него было такое ощущение, что, наконец, наступил для него момент, когда ему не надо сдерживать свои добрые чувства. Они вырвались, заставили его склониться над постелью больного.
- Я обнимаю сына моего по духу, я могу это сделать, - наступил день.
А Мольхо шептал:
- Как во сне моем - уста к устам и глаз к глазу.
- Мы оба, - прервал cap молчание, - мы оба теперь поведем вас и вместе соберем рассеянных со всех концов земли.
- Царь, помазанник поведет, я повинуюсь, - сказал Мольхо так тихо, словно даже это воздаяние почести было недопустимым противоречием.
В преданном тоне этого голоса Реубени было что-то приятно туманящее. "Правильно, - нашептывал ему счастливый внутренний голос, - правильно, так и надо, мой послушный, добрый сын. Ты не упрям и не чужд мне, как я был в отношении моего отца, ты милый сын, примиряющий меня с моим отцом в могиле".
Принимая почести, которые оказывал ему ученик, он в то же время был свободен от всякого высокомерия, ему казалось, что это почитание является только достойной формой, в которой должна совершиться смена вождей. "Хорошо и справедливо, что он любит меня - преемник и сын, ибо я начал дело и потратил много труда, но теперь он его доведет до конца и превзойдет меня. Достойно и естественно, что не понадобилось спора и насильственного свержения, ибо мы мирно сменяем друг друга. Я всем сердцем приветствую его, сильного, - ведь я так устал".
Добровольно отказаться, уступить с радостным сердцем и видеть сына в зените подвига, - когда сам освобожден от трудов и спокоен, - какая надежда открывалась перед ним!
XVIII
Самым привлекательным в Мольхо было то, что он совсем не знал, какое впечатление он производит. Он не замечал даже, что Реубени стал относиться к нему как к другу, как к равноправному товарищу, что еще никогда cap ни с кем так близко не сходился. Мольхо оставался по-прежнему робким, почтительным, смиренным учеником перед великим учителем.
В Реубени проснулась новая жизнь. Он с удвоенной уверенностью боролся за конечный успех, добился приглашения на заседание кортесов, которое было созвано в Торрес-Новас. Речь его сверкала умом и убеждением, и он без труда одержал верх над доном Мигуэлем де Сильва, бывшим посланником в Риме, которого друзья инквизиции призвали на помощь как надежного противника Реубени. Снова, как и в деле Фирме-Фе, их надежды были разрушены.
Сообщая своему верному помощнику об отдельных ходах и контрходах, Реубени испытывал такое чувство, словно возводил умные хитросплетения на степень возвышенного подвига. Этим он приобщил соратника к служению благому делу.
Правда, Реубени всего не мог сказать. Откуда он явился, кем он был, как обстояло в действительности дело с царством Хабор - вся эта рискованная ложь должна была поддерживаться до последнего момента, пока дело не увенчается успехом и ложь не станет истиной, все это должно было остаться тайной даже для Мольхо и омрачало какою-то смутной мукой даже эти радостные дни.
Впрочем, для Мольхо они были лучезарны, он не замечал никаких пятен. Теперь он был принят в союз, и притом самим учителем, который уже не таился от него. Это отражалось и на интимном общении с учениками, которому он отдавался с полным увлечением. Впервые в жизни он чувствовал себя среди единомышленников. Друзья, образованные итальянские евреи, подтвердили ему то, о чем он лишь смутно и пылко догадывался в одиночестве, что он тайком собирал, где мог: учение, которое приводило его в состояние блаженства.
А тут еще cap, говоривший с ним как отец. Он с умилением прислушивался к каждому слову Реубени. И потом, должно быть, тихо говорил про себя: "Оно уже настало, это время любви, когда Бог возвещает своему народу: "Я любил тебя вечной любовью"".
Сделать какое-нибудь замечание, возражение, дать совет, - чего, быть может, ожидал от него Реубени, - Мольхо не решался.
Реубени делился с ним не только своими успехами, но также и заботами и горестными сомнениями. Ему, правда, удалось помешать введению инквизиции. Это было, конечно, успехом. "Но, в сущности, это политическая цель, которую преследует папа, а не я". Странная ирония, неудача или - что еще хуже - половинчатый успех: "То, что я выдвинул на первый план, желая угодить папе, действительно и оказалось на первом плане. Достигнута второстепенная цель. Удовлетворен мой доверитель, чье поручение было для меня только предлогом. А сам я неудовлетворен. Какая коварная игра!"
На такие рассуждения Мольхо не мог ничего возразить.
Он рассказывал о видениях, которые ему предвозвестили великое время, переживаемое им ныне. Видения не прекращались и теперь. С детской доверчивостью Мольхо признался сару, что и теперь каждую ночь его посещает старец, который, в сущности, представляет собой душу Реубени, и что этот "маггит", или "советник", приготовляет его к великому поручению, которое будет дано ему в недалеком будущем.
- И ты исполнишь это поручение?
Шутит учитель, что ли? Мольхо смотрит на него с невинным изумлением.
- Ты никогда не колебался? Даже тогда, когда занес на себя нож и когда мог рушиться весь мой план, - если бы распространился слух, что я вернул тебя, марана, в иудейство?
- Господь не хочет, чтобы ваш план потерпел неудачу.
- Значит, ты ни на минуту не подумал, что в твоем начинании может быть что-нибудь неправильное и злое?
Мольхо помолчал, потом медленно сказал таким тоном, точно давал отчет на экзамене, отвечал что-то совершенно элементарное, что cap, конечно, и сам без него знает:
- Мне не дозволено делать что-нибудь другое, кроме того, что мне указывает небо.
В Реубени поднялось чувство легкой зависти. Как легко этому юноше. Под покровом такой уверенности он не может, в сущности, потерпеть неудачу.
Они шли вдоль берега Тежо. Мольхо сорвал камыш, на длинном стебле которого колебалась большая темная щеточка. Сар задумчиво смотрел, как камыш колыхался в руке Мольхо, которая во время ходьбы двигалась вперед и эластично откидывалась назад.
- А когда ты видел меня во сне, у меня были весы в руках? - спросил он сдавленным тоном.
- Да.
- И я пытался привести их в равновесие?
- Да, верно.
В глазах Мольхо жажда и надежда услышать толкование. Но Реубени сказал только:
- Трудно привести весы в равновесие. - И после продолжительного молчания добавил: - Малейший перевес - и перекладина весов опускается, даже падает вниз. Твой тростник держится сам собою.
Неоднократно Мольхо радостно рассказывал сару, что ему удалось укрепить в вере души заблудших. Он говорил об этом с таким воодушевлением, что Реубени не хотелось лишать его радости, не хотелось указывать на незначительность подобной работы в то время, когда судьба всего народа должна претерпеть колоссальное изменение.
"Жажда новообращенного обращать в свою веру других", - думал он и шел мимо, не уделяя этому внимания.
Нужно проучить этого упрямца, показать ему, ради каких недостойных людей он приносит себя в жертву.
- Позови сюда Альдику.
Пришел, щуря хитрые глаза, старый негр.
- Признайся, что, когда этот юноша лежал здесь без сознания, ты принял от меня взятку.
Альдика молчал.
Реубени поднес кулак к его лицу:
- Припомни - три крузадо! Я сначала дал тебе один крузадо, а потом еще прибавил два. Если бы я этого не сделал, ты немедленно побежал бы к алькаду и донес бы на всех нас.
- Будь милостив, господин мой, - визжал Альдика, - ты ошибаешься. Я заказал на эти деньги новый свиток Торы, так как наши не соответствуют учению.
И в доказательство он повел сара по разным лестницам, которые, как полуразорванная паутина, висели в разрушенном доме. Они сошли в погреб, уперлись в стену, но, отодвинувши камень, вошли в пещеру, со стен которой капала вода. Несколько скамеечек, возвышение для алтаря, маленькая лампочка, наполненная маслом, - то была подземная синагога маранов, где они сходились для тайного богослужения. Как во всех этих молельнях-катакомбах, в ней имелся еще второй выход. Пещера выходила на дно заброшенного колодца среди сада. Альдика объяснил, что сад нарочно держится в таком запустении и дом нарочно не чинился для того, чтобы у шпионов не явилось мысли, что здесь устраиваются собрания общины.
Это печальное место собраний так опасливо хранилось в тайне, что даже Мольхо до этого момента не знал о нем, хотя уже давно жил в доме и пользовался доверием многих членов общины.
- Теперь ты мне веришь? - приниженно сказал Альдика, вытаскивая новый свиток Торы из-под прутьев, которыми был покрыт пол пещеры. - Да простят нам на земле и на небе эти позорные меры предосторожности, - прибавил он дрожащим голосом, обращаясь к сару. - Иностранным евреям, как вы, здесь ничто не угрожает. Но если кто принял христианство, хотя бы насильно, как это сделали, к нашему несчастью, мы, того сжигают на костре живым, как еретика.
Он скрестил руки на груди и обхватил себя за плечи, словно сжимаясь перед облизывающим его пламенем.
Сару он стал неприятен до отвращения. Именно потому, что в этой жалкой пещере-молельне, освещенной скудным светом, он сознавал всю опасность, которой подвергались мараны, именно поэтому он им не верил. Человеческая сила имеет известный предел. Если обрушатся муки, выходящие за этот предел, - Альдика, по всей вероятности, не выдержит и предаст своих товарищей. Он не производил впечатления человека особенно сильных душевных свойств. Реубени знал дурное побуждение, он очень далеко заходил в области греха и не в силах был освободиться от подозрения, хотя и не мог доказать этого.
Он оглянулся на Мольхо. Никакого беспокойства. На его лице было только выражение немого счастья. Видно было, что он безусловно доверяет Альдике, его верности религии, его готовности к самопожертвованию. Любовно улыбаясь, с наклоненной головой, он ходил взад и вперед по низкому помещению. Останавливался у каждой скамейки, ласково гладил ее рукой. Затем он положил руку на голову совершенно смущенному, растерявшемуся Альдике:
- Шатер мира воздвиг Господь над главою твоею.
- Пойдем! - решительным тоном сказал Реубени.
Юноша радостно подошел к нему. Радовался он своей победе? Что он по отношению к Альдике, по крайней мере, на первый взгляд, оказался прав, это только укрепило сара в прежнем убеждении: одному легко, а другому трудно! Против этого ничего нельзя было поделать. Но его испугало и заставило отпрянуть с чувством ужаса, какого он никогда еще не испытывал, то почтение, которое теперь в этот момент явного его поражения светилось в робком молитвенном взоре полуоткрытых глаз его ученика. Мольхо опустился на колени перед Реубени и указывал на Альдику, но не так, как если бы желал сказать: "Это не то, что ты думал", а как бы говоря: "Это твое, это достигнуто тобою, учитель! Для нас уже наступила пора любви".
В этом был соблазн, была опасность. Со времени этого преклонения в подземной пещере Реубени знал: "Я был прав, когда с самого начала сопротивлялся ему. Правда, он делает вид, что исполняет мою волю, и, что еще более изумительно, он сам в своей невинности верит в это. Но вот это-то и хуже всего! Потому что, по существу, это так далеко от меня и так чуждо мне! А между тем, это чуждое стремится войти в меня, хочет стать моей кровью, моим сыном и другом, если я своевременно не замечу опасности и не дам отпора. Разве я уже не дошел до того, что кажусь себе перед ним иногда не более чем смелым обманщиком? Мы слишком мало грешим, сказал я себе в свое время. А сейчас перед этим ребенком я говорю - слишком много грешил я, слишком много. Без греха нельзя, в этом я убедился. Девушка развратом спасла город. Грех Эсфири - без этого не обойтись. Но Мольхо все-таки обходится! И это больно. И какая загадка, что он может оставаться кротким и добрым без всякой примеси греха, который мне нужнее воздуха".
Реубени испугался. Уж не примешивалась ли здесь ненависть, ненависть к преемнику, к сыну.
У него не было времени предаваться таким размышлениям, ужасное событие взволновало его.
Однажды утром на главном портале собора в Лиссабоне был приклеен листок со словами: "Мессия еще не пришел, Иисус не Мессия, христианство - ложь". Реубени негодовал, его возмущало, что мараны позволили себе такую глупую, бессмысленную выходку. Он не был виноват в этом, он отгородился от них семью стенами жестокосердия! Но разве это помогло? Опасность оставалась опасностью. К тому же не исключена была возможность, что возмутительное воззвание исходило совсем не от евреев, а от инквизиции, которая желала возбудить у короля подозрение против Реубени.
Он спросил Мольхо о его мнении, но у того была только радость на сердце: "Наступило время, когда Господь обнаруживает истину учения своего".
Реубени резко оборвал его.
У него явилось злое подозрение: может быть, кто-нибудь из друзей Альдики, в порыве первого воодушевления, под впечатлением проповеди Мольхо, позволил себе такую неблагоразумную выходку.
Он стал расспрашивать. Может ли Мольхо поручиться за своих слушателей?
- В этом нет надобности, - гордо подняв узкую рыжую голову, сказал дрожащим голосом Элиагу, сидевший в кругу учеников. - Мольхо нечего отвечать. Я сам был в Лиссабоне, я сам это сделал.
Остальные ученики молчали. Никто не возражал, никто не высказал неодобрения.
Позвали садовника и слуг.
Поле короткого расспроса выяснилось, что Элиагу сказал неправду. Он уже много дней как не выезжал из Сантарема.
Реубени не стал дальше расспрашивать. Это было явное возмущение. Значит, Мольхо уже настолько овладел их сердцами, что они изменили учителю. Он оставил это дело, испугался злобы, которая подымалась в нем. Еще одно слово - и он, как зверь, бросился бы на Мольхо.
Когда он обернулся, он увидел старого слугу Тувию, делавшего ему знаки. Уже не раз Тувия показывал, что он всецело на стороне Мольхо, что он считает неправильным, когда господин сердито говорит с его любимцем. Глухонемой не мог понять, что говорили Реубени и Мольхо друг другу. Но каждый раз, когда начинал говорить Реубени, он морщил нос, недовольно качал головой и тем самым явственно выражал свое неодобрение. На Мольхо, наоборот, он смотрел всегда с восхищением и во время его речи оставался без движения. И теперь, когда он видел по поведению своего господина, что Мольхо угрожает опасность, он стал позади Реубени, чтобы удержать его от крайностей.
Обычно Реубени не без юмора относился к своеобразному поведению своего верного и в то же время неодобрительно относившегося к нему слуги. Но на сей раз ему показалось это унижением, переполнившим чашу всего, что ему пришлось здесь испытать.
- Пусти! - И он бросился на него с кулаками.
Мольхо, находившийся недалеко от них, сделал движение, чтобы укрыть старика от Реубени.
Но Тувия всхлипнул, горестно застонал и, отпрянув от Мольхо, который спешил ему на помощь, кинулся в объятия Реубени. Он вцепился в руки своего господина, которые только что ему угрожали, и лицо его, обращенное к Мольхо, было бледно от ужаса.
Это вернуло Реубени самообладание. Он даже засмеялся. Он ласково гладил по лысой голове Тувию, который наивно прижался к его груди. И, обращаясь к изумленному Мольхо, сказал:
- Да, это так, - тобою он восхищается, но мне он больше доверяет. Не правда ли, старина?
XIX
На следующий день Элиагу исчез из Сантарема. Его искали, следы вели в Кампо-Майор, оттуда через границу - в Бадахоц. Но и там никто не встречал ученика Реубени.
Тем не менее cap ни минуты не сомневался, что его любимый ученик, теперь отпавший от него, отправился туда, где дело маранов напряженно ждало своего решения. Изо дня в день до Реубени доносились отчаянные вопли из тюрьмы Бадахоц, проклятья по адресу инквизитора Селайи и в особенности ненавистного Нунеса Фирме-Фе, который с неутомимою страстью ренегата стремился муками своих бывших единоверцев оправдать себя.
Под влиянием этих жалоб и опьяненный бредовыми речами Мольхо, Элиагу бросился в Бадахоц! Это могло повлечь за собой невероятные бедствия.
Речи Мольхо - они звучали так прекрасно и действительно были прекрасны. Великолепные, проникнутые искренним чувством, лишенные всякой искусственности - они звучали благородно, были выражением души, стремящейся только к своему спасению, к небу. Такие слова скорей способны были увлечь, нежели осторожный план Реубени, который боязливо держался в пределах выполнимого, применялся к условиям, говорил то о крестовом походе, то о торговой экспедиции в Калькутту и способен был принять еще сотню других обликов, наполовину подлинных, наполовину притворных, не теряя из виду своей конечной цели - освобождения Палестины и не утрачивая сверкавшего в нем внутреннего воодушевления. Но на это воодушевление нагромоздилась целая гора лжи и грехов. Экстаз Мольхо горел одинаково ярко внутри и снаружи.
То, что его теперь покинули ученики, было еще не самое худшее. Но честность и безупречные речи Мольхо не только отвращали от него учеников, а сеяли беду за пределами их круга, в Бадахоце, в Лиссабоне, и могли в последний момент каким-нибудь необдуманным поступком расстроить весь его план. Слова его сына оказывались злейшими его врагами, - это преисполняло его горечью и разочарованием.
Он отправился в Лиссабон. Провел несколько дней в лихорадочной работе. Побывал у всех высших властей, постарался изгладить дурное впечатление, которое должна была произвести дерзкая надпись, приклеенная на дверях собора. Об Элиагу, по счастью, ничего не знали, из Бадахоца тоже не было ничего тревожного. Тем не менее cap с опасением ожидал, что будет дальше.
Когда он возвращался назад и, едучи по полю, очутился у края заброшенного виноградника, он как-то особенно почувствовал тяжесть этого бремени. Солнце опустилось, сопровождавшие его расседлали лошадей, чтобы сделать короткий привал. Дикие кабаны бегали по пустырю, по увядшим листьям и сломанным виноградным лозам. Это была печальная картина, довольно обычная теперь в Португалии, прежде так тщательно возделанной, а сейчас покинутой ее обитателями, бросившимися в погоню за золотом в заокеанские страны.
"Также пустынна, нет, еще более выжжена солнцем - Святая земля, "земля радости". Никто не спасет ее. Я гибну. Нельзя установить порядка в этом мире".