Я медленно поднимался по ступеням. Ожидание того, что я мог бы увидеть наверху, пугало меня.
Разгромленный дом?.. Кровь на полу?..
Однако всё было так же чисто и опрятно, как всегда. Только вот комнаты без людей казались чересчур спокойными. Можно было почти услышать постукивание солнечного света в сковородки, висящие на кухне. А бело-голубое посудное полотенце на кухонном столе выглядело фарфоровым; я подошёл и пощупал, чтобы убедиться в его реальности.
Моя чашка с чаем и мой кусок хлеба всё ещё оставались на столе. Поскольку мать не убрала их, они по-прежнему принадлежали мне. Это означало, что она продолжала заботиться обо мне, но делала это незаметными для отца путями.
Хлеб зачерствел, чай выдохся, но, как сказал бы мой отец, голод - лучшая приправа!
Я окунул хлеб в чай и доел всё до последней корочки, потом намочил палец и подобрал крошечки с тарелки.
Три зелёных яблока виднелись в белой эмалированной вазе на маленьком дубовом столике, но у меня даже и мысли не возникло, чтобы взять одно.
Нужно решить, как поступить с чашкой и с тарелкой: положить их в раковину или оставить на столе?
Если оставить на столе, то отец мог бы сказать: "Нам следует подождать, пока он вспомнит о своих обязанностях!"
Если я перенесу их в раковину, то отец мог бы сказать: "Полюбуйтесь-ка на это! Кажется, он опять с нами в семье!"
Я помыл тарелку и чашку в раковине, но не стал вытирать их, опасаясь использовать полотенце.
Поэтому я поставил опрокинутую чашку на тарелку, как учила меня мать, и она могла бы видеть, что я помню её наставления.
Но что же делать дальше? Выйти из дома означало бы напроситься на очередное битьё. Можно ли мне подняться в свою комнату и делать школьные задания? Но моего отца не подкупишь подобным образом. Он назвал бы это лишь трюком, чтобы притвориться послушным мальчиком, а такие штуки он ненавидел более всего.
Мне нужно было совершить правильный поступок, который не разозлил бы его, который мог бы даже вызвать его сострадание.
Можно просто сесть у стола и ожидать их возвращения домой, но будет ли это верным - спокойно сидеть в безделье, когда они, возможно, находятся в опасности?..
Если же попытаться сделать какую-то работу по дому, то вдруг я её выполню неправильно, и моё положение только ухудшится!..
Мозг буквально разрывался от усиленных размышлений.
И тогда возникла мысль - обратиться к Богу!
"Господи! Ты ведь можешь заглянуть в каждый дом, значит, Тебе известно, в какую беду я попал! Господи! Вот я стою здесь, не зная, что же мне делать? Прошу Тебя, Боже, помоги удержать моего отца от гнева против меня! Это одна моя просьба. Помоги мне вернуть его любовь! Ты - Наш Отец Небесный, поэтому Ты знаешь лучше, чем кто-либо ещё, что я должен сделать, чтобы мой родной отец опять полюбил меня!"
Ничто не нарушило тишину пустого дома в течение долгих минут, и я сказал себе: "Разумеется, Бога нет. Иначе Он не позволил бы Германии завоевать нашу страну! А даже если Бог есть, то почему Он должен интересоваться каким-то глупым мальчишкой и помогать в его беде? Он как генерал, который не может беспокоиться о каждом солдате, погибшем в бою!"
Но затем случилась странная вещь! Нельзя утверждать, что со мной разговаривал Бог или произошло нечто подобное, - не слышалось ни слова, ни звука, - но внезапно я понял, как мне поступить!
Я поверил, что это знание пришло ко мне от Бога. Это было единственное решение, которое я никогда не придумал бы сам; единственное действие, которое я никогда не захотел бы сделать - вернуться вниз в погреб!
Там было темно и холодно; там я мог опять уснуть и видеть кошмарные сны… Всё это стало бы проверкой - действительно ли я так сильно хочу снова быть частью семьи, сыном своего отца?
Я понял, что такова истина и таков правильный поступок, но неимоверно трудно заставить своё тело подчиниться этой правоте!
Колени не хотели сгибаться!
Ступни не отрывались от пола!
На двери в погреб была белая эмалевая ручка в виде шарика, покрытая паутиной тонких трещин; требовалось её слегка покачать, открывая дверь, так как в защёлке имелся небольшой люфт.
Моя рука легла на шарик, но отказывалась его повернуть. Это же почти невозможно - поместить самого себя в тюрьму!.. Но именно такой путь был мне указан, и я следовал ему.
Ещё труднее, чем открыть дверь, было закрыть её за собой. Дверь сметала свет, как швабра!
Я оставил приоткрытой щёлочку, чтобы не упасть на ступеньках, и хотел спуститься вниз задом наперёд, как это делают матросы. Потом решил, что света достаточно, чтобы разглядеть путь, идя вперёд лицом.
Медленно, осторожно спускался я по лестнице, пока меня не развеселило нащупывание очередной ступени, когда они уже закончились.
Я сел и опёрся о стену спиной. Тонкий лучик света тянулся из дверной щели… Я смотрел на него, не желая заснуть, опасаясь возвращения прежних кошмаров, которые несомненно поджидали меня.
И они появились!.. Разница между сидением в темноте, глядя на лучик света, и сновидением, в котором были сидение в темноте и лучик света, настолько ничтожна, что можно соскользнуть прямо в сон прежде, чем это осознаешь…
…Ведьма посмотрела вниз с верхней ступени и захихикала, увидев меня: "Здесь он, этот дрянной мальчишка! Бросайте его в кипящий котёл! Мы сварим его!.."
…Страх пробудил меня, но - как долго я спал, час или минуту?
Я был спасён отцом, который распахнул дверь и закричал:
- Поднимайся сюда и помоги!
11
- Поротая задница! Поротая задница! - дразнились мальчишки, завидев меня, передвигающегося на негнущихся ногах по школьному двору.
Это происходило вскоре после порки. Отец так и не возобновил её, прервавшись из-за облавы. Видимо, потому, что я очень помог ему, когда он вызвал меня наверх из погреба.
Мои родители вместе с близнецами отправились в тот день к нашему соседу, которому доставили дрова и яйца. Отец купил у него часть груза, и его требовалось быстро занести с улицы в дом.
Я старался показать, что ещё чего-нибудь стою и не чувствую сильной боли, поэтому мои ноги двигались быстрее, чем они смогли потом, в первый день моего возвращения в школу, где ребята смеялись и передразнивали меня.
Я шёл прямо на них, и они дали пройти, но один парень сильно шлёпнул меня по попе, рассмешив этим всех остальных. Осмелев от такой наглой выходки, другой шкет попытался повторить её, но оказался недостаточно быстр, и мой кулак врезался прямо ему в нос.
Все закричали, что я бью маленького ребёнка, однако меня это не смутило. Остановившись и развернувшись, я показал всем, что не боюсь никого и готов к драке.
В самом деле, бояться было некого, потому что все страхи я приберёг для встречи с Кийсом!
Я огляделся вокруг: жёлтые листья на деревьях и на земле говорили, что уже наступила поздняя осень. Впереди, в дальнем углу площадки, несколько мальчишек пасовали друг другу мяч, но Кийса среди них не было, и я почувствовал облегчение от того, что мы не встретились в такой ситуации лицом к лицу.
Обернувшись, я увидел Кийса, приближавшегося такой же походкой, как и моя. Вновь слышались дразнилки и насмешки, но на этот раз более доброжелательные, так как теперь они адресовались Кийсу, а его больше любили и боялись сердить.
Я подождал его, и мы пошли рядом. Не хотелось, чтобы кто-нибудь слышал хоть малую часть нашей беседы.
Пройдя несколько шагов, Кийс повернулся ко мне:
- Ты обо всём рассказал!
Я промолчал, не имея слов для ответа. Значит, он считает, что я признался в нашем сговоре! Но мне нечего возразить, я не могу отрицать очевидную истину. Франс побывал в их доме, сообщил всё родителям Кийса, вероятно, даже потребовал показать ему Кийса, чтобы убедиться в правильности своего доноса.
И достаточно! На этом можно бы всё закончить! Мы можем опять стать друзьями, несмотря на высеченные задницы! Смелыми, но проигравшими своё Сопротивление, хотя очень невесело быть партнёрами в любом поражении!
Но этого оказалось недостаточно! На этом всё не закончилось!
Кийс задал вопрос:
- Ты рассказал до порки или после?
Какая теперь разница? Разве это изменило бы походку кого-то из нас?
Но я не мог ответить вопросом на вопрос, тогда Кийс понял бы - какой ответ в нём содержится.
- После! - ответил я.
- Врёшь!
- Нет, не вру!!
- Врёшь!!!
- Я ничего никому не говорил до порки! - крикнул я.
- А я вообще ничего не сказал!
- Ну, ты-то уже мог!
- Тебя же никогда не били до такой степени! - возразил он. - Как они не побоялись, что дело кончится вызовом доктора и обойдётся им в кругленькую сумму?
Всё-таки моя ложь дала некоторый эффект! Кийс уже не считает меня виновником и задумывается, как бы он поступил!
- А тебя? Ведь ты же ничего никому не сказал! - посочувствовал я.
- Я молчал, даже когда мой отец требовал объяснений.
- Что же надо было объяснять?
- Про песок, про автомобиль, другие дела!
- Это ему, должно быть, сказал мой дядя!
- Может быть!
Кийс не сказал это может быть с большой уверенностью. Его злость постепенно стихала, приглушённая сомнением. Он продолжал идти рядом со мной, обдумывая, что бы ещё спросить.
Со стороны казалось, что мы оставались друзьями.
12
Всё, чего мне хотелось, - это снова стать сыном своего отца. Услышать, что он меня называет мой сын или мой Йон!
Мне пришла идея побродить по городу в поисках какого-нибудь заработка: может быть, несколько гульденов, принесённых в дом, смягчат суровый отцовский взгляд.
Я исходил Амстердам из конца в конец. Город выглядел почти опрятно, если не присматриваться слишком внимательно. Тогда становилось видно: на всём лежит тонкий слой коричневой грязи. А разве можно представить себе прежний Амстердам без сверкающих оконных стёкол? От людей пахло кислятиной; каналы превратились в писсуары.
В своих долгих блужданиях мне довелось увидеть многое.
Например, как молодчики из NSB решили продемонстрировать немцам, что голландцы тоже способны бить евреев.
Крупный скандал возник в еврейском кафе-мороженом "Коко" на улице Рийнстраат. Группа парней из NSB и немецкая полиция ворвались внутрь и принялись избивать посетителей прямо у столиков.
Но в этот момент подъехал автобус еврейского боксёрского клуба "Маккаби", и прибывшие спортсмены поспешили на помощь. Хотя их было меньше, но они умели драться и дрались как сумасшедшие, с каждым ударом разбивая носы нацистам.
Те были просто ошеломлены и быстренько ретировались прямо сквозь разбитые окна, расталкивая женщин в стороны. Наверняка, большинство из них потеряли всякий аппетит к подобным встречам.
Видя, как досталось этим из NSB, я радовался и всё высматривал среди них дядю Франса, но в тот раз не повезло. Вот когда не нужно, он тут как тут, а когда он требуется, так его нет!
* * *
Я старался зарабатывать деньги любыми доступными способами: скалывал лёд на крылечках у старушек; помогал загрузить автомашину, пока один из грузчиков отсутствовал; развешивал афиши.
Не помню, о чём они были, за исключением одной, более поздней, когда Гитлер и Сталин уже прекратили притворяться друзьями.
Она называлась "Большевизм - убийца!": на полу - мёртвые отец и ребёнок, сломанное распятие и рыдающая над ними мать. Я развесил их, вероятно, около двух сотен. Через какое-то время эта картинка стала привычной, но вначале она очень трогала меня. Что, если бы это были мы?.. Отец и я мёртвые на полу, и мать, обезумевшая от горя!
Даже сейчас, хотя ещё ничего действительно ужасного не случилось, она часто бывала сама не своя. Например, она не переставала, как заведённая, твердить одно и то же о хорошем высококачественном мыле:
- Невозможно достать хорошего высококачественного мыла ни за любовь, ни за деньги! В доме зловоние! Пока ещё небольшое, ни один мужчина не может его унюхать! Но я чувствую этот запах, и его почувствует любая другая женщина, которая придёт к нам! Даже обои стали вонять, если встать к ним достаточно близко! Я уже чувствую свой собственный запах!
* * *
Некоторое время я подрабатывал у сапожника, разыскивая в его корзине пригодные для дела кусочки кожи. Новая кожа не поступала, а люди, которые были вынуждены теперь ходить больше, чем прежде, изнашивали обувь гораздо быстрее.
Сапожник советовал своим клиентам переходить на деревянную обувь, набивая её сеном на время холодов, чтобы сохранять ноги в тепле, или газетами, если они не могут раздобыть сена.
Иногда его охватывало отвращение к своей работе:
- Целую жизнь я гнусь над старыми грязными башмаками! Стоило ли родиться, чтобы так и умереть среди этого?!
Затем он отбрасывал в сторону своё шило, скручивал самокрутку из какого-нибудь эрзац-табака, который он ненавидел так же, как мой отец ненавидел эрзац-кофе, закуривал и, сплёвывая крошки с кончика языка, обращался ко мне:
- Как ты считаешь, что мы должны сделать с Гитлером, если он нам попадётся?
- Каждый голландец должен бить его топором, пока он не превратится в кровавое месиво!
- Это было бы неплохо! Это было бы неплохо! - бормотал он.
- А вы что бы сделали?
- Я бы раздел его догола и на огромной сковороде, с которой нельзя спрыгнуть, поджаривал бы, наслаждаясь его громкими криками!
- Здорово придумано!
Когда все годные кусочки кожи закончились, сапожник подлатал мои ботинки и заплатил за помощь.
Пересчитывая монеты и думая о матери, я спросил его, не знает ли он, где можно достать хорошего мыла. Он только рассмеялся и протянул ко мне свои ладони, чёрные от грязной кожи и гуталина.
* * *
Сначала я отдавал заработанные деньги прямо отцу, чтобы доказать, что он выколотил из меня всю дурь, что я понимаю и признаю его отцовские действия.
Он брал деньги, не говоря ни слова. Чувствовалось, что мои старания ему нравились, но он не считал необходимым сразу же выразить это.
Однажды, когда я вручал отцу деньги, он сказал:
- Отныне отдавай их… - Видно было, что он собирался закончить "матери", но на ходу передумал. Всё-таки только он один должен был давать ей деньги, а не я.
Отец достал с верхней кухонной полки давно уже пустовавшую жестяную банку из-под какао и открыл её. Запах из банки напомнил мне довоенные зимние вечера.
- Добудешь деньги - клади сюда! - коротко произнёс он, и ни слова более.
Это было хорошее решение! Мне нравились звяканье монет и слабый запах какао при открытой крышке.
* * *
Стояла обычная промозглая голландская зима с отвратительными холодными ветрами.
Крупные политические волнения возникли в конце февраля, когда во всём Амстердаме и во многих городах страны прошли забастовки из-за ареста немцами четырёхсот евреев во время большой облавы. Одновременно население выражало недовольство отправкой голландцев на принудительные работы в Германию.
Забастовка стала заметным потрясением для Амстердама: на протяжении нескольких дней жители заполняли улицы и пребывали в сильном возбуждении, пока германские власти не применили силу и не загнали всех обратно на рабочие места.
Зима - более подходящее время для уличных заработков, чем весна. Всякая деятельность застывала и замедлялась, и у меня появлялись шансы добыть несколько монет, предлагая свою помощь. Никогда не удавалось принести домой много, но, встряхивая жестянку из-под какао, я слышал ободряющий стук металла о металл.
Иногда я замечал, что монеты исчезали, - значит, ими пользовались, и это улучшало настроение.
Однако отец по-прежнему обращался ко мне только с приказаниями сделать что-то, не выражая никаких похвал и не заводя бесед о чём-либо. Изредка он звал меня по имени, но никогда не называл меня сыном.
* * *
Что интересного прибавилось весной, так это наблюдение за ночными воздушными сражениями.
Я чувствовал приближение английских бомбардировщиков задолго до того, как мог услышать гул моторов или увидеть их самих: тарелки начинали бренчать в буфете, и доски пола слегка гудели. Тогда я поднимался на крышу.
Лучи прожекторов рыскали по облакам в поисках самолётов, летевших бомбить Германию. Порой лучи скрещивались, захватывая цель. Стрельба зенитных орудий особенно усиливалась, когда что-то оказывалось в зоне их попадания. Иногда мне везло проследить, как горящий бомбардировщик снижается подобно падающей звезде.
В одну из жарких ночей позднего июня я просидел на крыше почти час в надежде увидеть объятый пламенем сбитый самолёт, но не потому, что я был против англичан, а просто потому, что такое зрелище оставляло сильное впечатление.
Когда зенитки замолкли, я спустился вниз попить воды.
Франс сидел у стола вместе с моими родителями.
Отец выглядел встревоженным ещё до того, как он увидел меня. Это длилось буквально секунду, но я успел заметить, хотя и не понял, в чём дело. Единственной причиной, напугавшей его, мог быть только я сам, и ничто другое.
Дядя Франс повернулся в мою сторону, но в его глазах не было обычного осуждения.
Может быть, на него подействовал мятный шнапс, который они пили, но Франс казался весёлым и даже счастливым.
Мать была в хорошем настроении - как обычно, когда приходил её брат, тем более что он никогда не появлялся с пустыми руками. Они оба буквально молодели, вспоминая друг с другом своё детство.
- Ты так любил своих оловянных солдатиков, что даже прятал их от меня! - говорила она ему. - Помнишь, ты держал их в сигарной коробке?
- Пока они все не пропахли гаванскими сигарами! - смеялся в ответ Франс и щурил свои глаза.
- Понятно, почему ты так любишь передвигать разноцветные флажки на своей карте, особенно теперь, когда Германия вступила в Россию!
- Скоро я буду двигать нечто большее, чем флажки! - заявил Франс.
- Что это значит?
- Это значит, что стойким членам NSB оказана честь в числе добровольцев отправиться громить большевиков в их берлоге!
Мать не поняла, о чём он говорит.
- Другими словами, ты…?
- Ещё мальчишкой, играя с теми оловянными солдатиками, я мечтал входить в большие города как завоеватель! Теперь у меня появился реальный шанс! Мы отправляемся через пять дней!
За столом воцарилось долгое молчание - новость была чересчур ошеломляющая.
Франс становится частью большого мира, мира аэропланов, армий, пылающих городов, думал я, а мы должны оставаться в своём маленьком мире школы, дома, кухни и улицы!
Плечи матери начали вздрагивать, как всегда перед рыданиями, но Франс, будто он уже был солдатом, сразу же приказал ей не плакать.
- Чтобы пережить эти времена, нужно быть гордым и мужественным! - Он поднялся, подошёл к ней и положил руки на её плечи. - Гордым и мужественным! - повторил он.
Всё ещё стоя, Франс взял бутылку мятного шнапса и разлил в три стакана.