Несмотря на то, что страшные сновидения приходили почти каждую ночь и отнимали все силы, Леа старалась с наступлением утра гнать от себя ужасные картины, оживавшие в сознании во время сна. Присутствие Франсуа, его нежность, его ласки, часы, отданные любви, мало-помалу подготовили поворот в ее сознании. Она, конечно же, не могла и никогда не смогла бы все забыть, но жажда жизни постепенно брала верх над всем остальным.
Двухнедельный отпуск, предоставленный мадам де Пейеримоф, подходил к концу. Леа должна была возвратиться в штаб-квартиру Красного Креста в Париже. Поспевал виноград, и сестры Леа заключили договор с соседним землевладельцем, чтобы обеспечить первый после освобождения сбор винограда. Благодаря денежной помощи Франсуа Тавернье было нанято около тридцати сборщиков, в основном пленных немцев. С болью в сердце Леа покидала все, что успела вновь полюбить после разлуки. Две недели, проведенные в Монтийяке, вселили в нее веру в возможность все начать сначала.
День, когда Леа в сопровождении Франсуа должна была уезжать в Париж, был таким солнечным и теплым, а ее спутник - таким веселым и беззаботным, что, казалось, они вдвоем уезжали в отпуск.
По приезде Леа тотчас же явилась в штаб-квартиру Красного Креста, чтобы предстать перед мадам де Пейеримоф. К своей большой радости, она встретила там недавно приехавших из Берлина Клер Мориак и Жанину Ивуа. Девушки бросились обнимать друг друга и так громко и весело смеялись, что заставили мадам де Пейеримоф выйти из кабинета.
- Что здесь происходит? Успокойтесь, пожалуйста! Что подумают наши американские подруги о своих французских коллегах?
- Не журите их, дорогая! Смех в их возрасте - это абсолютно нормально, - произнесла с сильным американским акцентом высокая и красивая женщина, появившаяся в дверях кабинета.
- Лорин, позвольте представить вам троих из моих девушек. Они выглядят взбалмошными, но на самом деле - это первоклассные сотрудницы, сочетающие в себе мужество с милосердием и способностью хорошо трудиться. Как говорится, в голове ветер, а в груди золотое сердце. Они любят хорошо выглядеть, но стойко переносят и холод, и грязь; любят вкусно поесть, но всегда поделятся с другими своим скудным пайком. Все трое приехали из Германии и должны снова отправиться туда. Дорогие мои, познакомьтесь! Это - Лорин Кеннеди.
- Они говорят по-немецки? - спросила американка.
- Леа Дельмас, кажется, говорит. У вас ведь была кормилица или гувернантка, которая обучила вас немецкому языку? - обратилась мадам де Пейеримоф к Леа.
- Не совсем так. Она рассказывала нам сказки, пела песенки и читала стихи по-немецки, но из этого еще не следует, что она обучила нас языку. Она эльзаска и…
- И что? Можно быть эльзасцем и одновременно добрым французом. И притом говорить на своем родном языке.
- Разумеется, если этот родной язык - немецкий, - сухо проговорила Леа.
Ее жесткий тон покоробил мадам де Пейеримоф. Она была удивлена, но ничего не сказала, а только строго посмотрела на Леа.
- Так вы говорите по-немецки? Да или нет?
- Говорю, но плохо, зато довольно хорошо понимаю.
- В таком случае, с разрешения мадам де Пейеримоф, - сказала Лорин Кеннеди, - вы поедете со мной в Нюрнберг.
- В Нюрнберг?
- Да. Именно там будет вестись процесс над военными преступниками.
2
Для Сары кошмар все еще продолжался.
Ей казалось нереальным и то, что Леа обнаружила ее среди трупов в Берген-Бельзене, и то, что она "бежала" из лагеря, и то, что теперь находилась в военном госпитале в предместье Лондона. Каждую ночь ее одолевали кошмары. Ей снился солдатский бордель, где, несмотря на следы от ожогов, оставленные сигаретами Мазуи, она пользовалась большим спросом среди офицеров СС. Напрасно ее истерзанное тело отказывалось вступать с ними в контакт. Когда из-за этого половые сношения с ней затруднялись, они смазывали себе члены каким-нибудь жиром. Заливаясь гнусным смехом, они говорили, что лучшим из всех был жир, вытопленный из евреев. Когда она в первый раз поняла, о чем шла речь, то тут же потеряла сознание. Ее привели в чувство, окатив ледяной водой. С тех пор всякий раз, когда смазанный всевозможными снадобьями мужской член погружался в ее тело, она произносила про себя имена всех своих погибших друзей; и раз уж ей не хватало мужества покончить с собой, чтобы никогда больше не оказываться в постыдных объятиях этих скотов, она клялась жить только ради того, чтобы отомстить за тех, кто погиб. Но пришел день, когда она перестала нравиться клиентам, и ее отправили на дорожные работы. В лагере Равенсбрюк, куда поместили Сару, ей пришлось терпеть насмешки помеченных зеленым треугольником уголовниц, которые завидовали ее все еще соблазнительным в сравнении с их худобой формам.
- А что, концы у бошей сладенькие?
- Ты, видно, не умела сосать их члены, и поэтому тебя отправили к нам!
- А ты все еще красотка! Это, наверное, от того, что трахалась с бошами!
В приступе ярости от стыда и гнева Сара набросилась сразу на двоих. Ей нетрудно было справиться с ними - они были так худы, что кости проступали не только сквозь кожу, но и сквозь полосатую одежду узниц. В тот же миг она оказалась в кольце изрыгающих проклятия женщин, и только вмешательство капо и охраны с собаками спасло ее от расправы. Обе женщины лежали в грязи без признаков жизни. Охранники приказали шестерым заключенным отнести трупы в крематорий. Сару, с виду спокойную, без малейшего сопротивления с ее стороны отвели в медсанчасть, где молоденькая и прелестная заключенная оказала ей первую помощь и уложила на раскладушку с жесткими от грязи и сукровицы простынями. Сара заснула.
Проснувшись, она увидела у изголовья крупную женщину в военной форме с довольно красивым, несмотря на грубые черты, лицом.
- Я - доктор Шеффер, ассистентка доктора Оберхейзер, врача вашего вонючего лагеря. В вашей карточке записано, что вы - гражданка Германии еврейского происхождения. Значит, вы лишняя в этой стране, не так ли? Евреи - отбросы человечества и, следовательно, должны быть уничтожены. Прекрасно это понимая, наш фюрер решил очистить мир от этих недочеловеков, вернее, полуобезьян. Но поскольку, несмотря ни на что, вы - гражданка Германии, я буду лечить вас, чтобы вы были в форме перед отправкой в газовую камеру.
- В газовую камеру? - пробормотала, поднимаясь с раскладушки, Сара.
- Да. Это эффективное средство для уничтожения сотен и сотен паразитов. Ха-ха-ха! Видели бы вы, как они там, в клетках, извиваются, дерутся, убивают друг друга… Ха-ха-ха! Ну, прямо как вши… Чтобы избавиться от жидовской заразы, нет ничего лучше, чем сильная струя газа под давлением…
Сара схватила ее за горло и с удесятеренной от ненависти силой принялась душить. На крик молоденькой заключенной сбежались капо. Понадобились усилия, по меньшей мере, троих из них, чтобы оттащить Сару от докторши. На шее у Шеффер виднелась красная полоса, вдоль которой кое-где проступали капельки крови. Кашляя и отплевываясь, она пыталась отдышаться. Сара лежала в углу без сознания с рассеченными губами и бровью.
Отдышавшись, докторша принялась пинать ногами неподвижное тело Сары. Она наверняка убила бы ее, если бы одна из капо не проговорила, наконец:
- Оставьте, доктор, она может пригодиться вам для опытов.
Тогда и началось для Сары постепенное сползание в бездну ужаса.
Она провалялась двое суток на соломенном тюфяке в медсанчасти без медицинской помощи и без пищи, получая только несколько глотков гнилой воды от молодой заключенной - польки с ампутированной ногой. На третий день утром с нее сорвали остатки разодранной одежды и, несмотря на то, что она была в сильном жару, поволокли в некое подобие загона, где сгрудились около сотни обнаженных и наголо обритых женщин, возраст которых невозможно было определить. Большинство из них были по сути дела скелетами без рук либо без ног; у кого на плечах, у кого на животе, у кого на груди или бедрах виднелись открытые гнойные и иногда кишащие червями раны. Покрытые коркой засохшей крови, грязи и экскрементов, они лежали либо сидели скрючившись, на сырой земле среди нечистот, гнилой соломы и грязных лохмотьев. Сару скинули в яму, откуда с криками боли и гнева ее стали выталкивать лежавшие под нею женщины. В жару она воспринимала происходящее как нечто нереальное. "Я вижу страшный сон, - думалось ей, - надо поскорее проснуться".
Она "проснулась" только на следующий день от ощущения удушья. Вокруг было темно. Где она? Кто загнал ее сюда? Высвободив с большим трудом руку, она попыталась сориентироваться на ощупь. Под ладонью она ощутила что-то холодное и мягкое, потом что-то твердое и холодное, потом опять мягкое, твердое, снова мягкое, холодное, мягкое… Со стоном Сара выбралась, наконец, из груды тел, под которыми лежала. Все искалеченные женщины из загона, абсолютно все, были мертвы. Сквозь грязь виднелись синие, позеленевшие, серые или желтые трупы. На их лицах застыла гримаса боли, из открытых ртов вытекала густая пена, руки и ноги были скрючены, туловища согнуты неведомой мукой в дугу. Они умерли! Но как, почему и когда? И зачем здесь она, судя по всему, единственная из всех оставшаяся в живых? Совершенно голая, она кружила в надежде выбраться отсюда, наступая то на чью-то голову, то на живот, то на плечо, увязая в зловонной коричневой жиже, спотыкаясь, падая, вставая и снова падая… Потом был смех, хлопанье в ладоши, веселые звуки губной гармошки и внезапно острый запах бензина… О, эти сны!.. Ей показалось, что она проснулась, однако сон продолжался. Скорее всего, голод навевает такие страшные видения… Подумав так, она остановилась - разве можно убежать от снов?! - и, стоя с опущенными руками и закрытыми глазами, стала ждать пробуждения.
Внезапно нахлынувшее тепло заставило ее открыть глаза. Она увидела синие языки пламени, со смачным потрескиванием лизавшие трупы. Исходивший от костра запах напомнил ей сказочный ужин, данный однажды королем Марокко в честь ее отца после одного из его концертов: десятки бараньих туш жарились над раскаленными углями, мерцавшими в ночной темноте. Рот Сары наполнился слюной. И в тот же миг жгучее чувство стыда вывело ее из оцепенения. Мысленно она поклялась мстить и за обильную слюну во рту, и за то, что на какую-то долю секунды эти тела показались ей съедобными, и за стыд, который почувствовала, ухватившись за приклад ружья, со смехом протянутого ей эсэсовцем, и за выворачивающий нутро страх. Мстить за все до тех пор, пока не придет забвение и не сотрет из памяти эти картины и это постыдное неутоленное чувство голода!
По приказу одной из капо четверо заключенных подняли Сару за руки и за ноги и отнесли в относительно чистый барак, где за красной занавеской стояло четыре или пять коек. В дальнем углу находилась наполненная водой ванна, куда женщины без особой осторожности бросили свою ношу. Сара взвизгнула - вода была ледяная. Она попыталась подняться, но одна из заключенных сказала ей по-французски:
- Лежи спокойно. Нам приказано тебя вымыть. Чем скорее мы покончим с мытьем, тем лучше для тебя…
- Меня вымыть?
- Да, чтобы ты понравилась Большой Берте.
- Кто такая Большая Берта?
- Лагерный врач. Это не настоящее ее имя, а прозвище, которое мы ей дали. Она любит женщин. Если женщина ей понравится, она приказывает прежде всего ее вымыть, а уж потом…
- Замолчи! - строго прервала ее другая заключенная, по всей видимости, очень красивая в прошлом.
- У нас говорят: за ученого двух неученых дают, вот я и учу…
Переговариваясь таким образом, они мыли ей тело и голову отвратительно пахнущим розовым мылом. Хотя вода была холодной, Сара получила удовольствие от мытья.
- Ты, должно быть, очень ей понравилась, раз уж она приказала вымыть тебя туалетным мылом. Малышке югославке на прошлой неделе повезло куда меньше - ее мыли простым мылом из жира, вытопленного из евреев.
- Замолчи, это не доказано!..
- Какие еще тебе нужны доказательства? Нет на свете ничего, даже самого чудовищного, на что они не были бы способны! Разве ты не видишь каждый день, что они вытворяют? Да и ты сама, хоть и изображаешь из себя проповедницу моральных устоев, тем не менее, не брезгуешь выполнять определенные поручения за дополнительную миску похлебки да за кусок сосиски от случая к случаю!
- Знаю, знаю! Замолчи, прошу тебя!
По лицу несчастной женщины, ополаскивавшей волосы Сары, текли слезы.
- У тебя красивые волосы. Как могло случиться, что они не обрили тебя наголо, как всех остальных?
- Не знаю.
- Не спрашивай. Она была в борделе, а ты прекрасно знаешь, что там не любят лысых девок.
Проглотив миску густой и горячей похлебки и лежа на койке под белой простыней с забинтованными ранами, в чистой сорочке из грубой ткани, Сара попыталась собраться с мыслями. Откуда такая внезапная перемена? Сначала ее избивают, не оказывают никакой помощи, убивают сотню женщин вокруг нее, но ее оставляют в живых, потом моют, лечат, кормят, укладывают в теплую и удобную постель. Почему? Впрочем, лучше бы было никогда и не узнать.
Доктор. Шеффер приказала позаботиться о Саре не потому, что хотела сделать ее своей любовницей, а для того, чтобы Сара смогла осмыслить во всей полноте то, что ей предстояло пережить.
Будучи еще молодым врачом, Роза Шеффер перед войной блестяще сдала экзамены по гинекологии и начала работать ассистенткой у знаменитого гинеколога профессора Карла Клауберга, получившего мировую известность благодаря исследованиям действия прогестерона и считавшегося непререкаемым авторитетом после опубликования статей о гормональном лечении. Пройдя медицинскую практику в одной из больниц Кёнигсхютта, она стала помогать профессору в его опытах по стерилизации женщин, так называемых низших рас, в концлагере Освенцим. Среди ее коллег там были фельдшер Бюннинг и химик Гебель, представлявший лаборатории Шеринг-Кальбаум. Начисто лишенная чувства сострадания, она ассистировала и участвовала в стерилизации десятков еврейских женщин из Франции, Голландии, Бельгии, Греции, Польши, России… Карл Клауберг и Роза Шеффер были чудовищной, хотя и комической, парочкой: он ростом метр пятьдесят сантиметров и она, вымахавшая до метра семидесяти пяти!.. Направленная руководить родильным отделением в Равенсбрюке, Шеффер сблизилась там с доктором Гердой Оберхейзер, ассистенткой профессора Карла Гебхарда, который, будучи другом и лечащим врачом Гиммлера, испытывал на заключенных эффективность сульфаниламидов. Некоторые из тех, на ком он экспериментировал (он нежно называл их всех "мои крольчата"), умерли, а те, кто выжил, остались инвалидами на всю жизнь.
В Равенсбрюке доктор Шеффер особо отличала самых гнусных и самых подлых среди персонала, а также среди уголовниц и проституток. Горе было тем девушкам и молодым женщинам, которых она приглашала на свои вечеринки для избранных. После этого они чаще всего либо попадали в газовые камеры, либо умирали от "сердечного приступа" вследствие сделанного им вливания смертельной дозы какого-нибудь препарата. Быть выбранной Большой Бертой означало быть приговоренной к скорой смерти. Некоторые заключенные, еще сохранившие остатки былой красоты, мазали себе лица сажей или землей, чтобы не быть замеченными воинственной амазонкой, которая больше всего на свете любила забавы с молодыми и унижение тех, кого себе подчиняла. За долгие годы она привыкла к тому, что ее сотрудники, а потом и заключенные лагеря дрожали перед ней. Вот почему протест Сары вызвал в ней неописуемое изумление и ярость.
3
Четыре года немецкой оккупации, поборы, последовавшие за освобождением Франции, атмосфера ненависти и подозрительности, захлестнувшая страну, наконец, нищета до основания разрушили простые, обывательские представления Альбертины и Лизы де Монплейне. Война закончилась, но прежний порядок жизни не восстанавливался. Сестры превратились в старушек, постоянно дрожащих перед неведомым будущим. Раньше они думали, что с окончанием сражений придет конец и лишениям. Но с течением времени для них становилось все более очевидным, что никогда уже не вернется спокойная довоенная жизнь. Трудности повседневного существования были такими же, как и в самые тяжелые годы: ограничения в потреблении продуктов, тканей, угля, продовольственные карточки, нескончаемые очереди у дверей пустых лавок. Хорошо еще, что подторговывала Лаура. Без этого они не смогли бы вообще прожить, тем более что деньги у них были на исходе.
Но еще хуже было моральное состояние сестер. Позор Франсуазы пал и на их головы. Друзья посещали их все реже и реже. Лиза была неутешна от того, что растеряла партнеров по бриджу. Альбертина внешне проявляла большую стойкость, но внутренне страдала еще сильнее. Она упрекала себя в том, что не сумела уберечь дочерей своей племянницы Изабеллы и не смогла противостоять действиям Леа и сомнительным торговым операциям Лауры. Бедняжка не находила утешения даже в молитве, ибо потеряла веру. В этом была ее глубокая личная драма. Она часто думала об отце Адриане, и только боязнь причинить боль дочерям своей дорогой Изабеллы и особенно сестре Лизе, которую она не переставала считать ребенком, не позволила ей лишить себя жизни по примеру доминиканца.
Потеря состояния стала наконец очевидной для сестер де Монплейне. За ними сохранились только квартира на Университетской улице да маленький домик в Лангоне, который они когда-то купили по совету Пьера Дельмаса, чтобы с приближением старости находиться поближе к милой Изабелле. Их старый нотариус заявил без обиняков: им остается продать квартиру и поселиться в Лангоне. Но в таком случае, что будет с Франсуазой и ее мальчиком, с Лаурой и с Леа, на которой лежала ответственность за Шарля? На этот вопрос они получили ответ от Франсуа Тавернье, который навестил их, будучи проездом в Париже.
- Вы приняли правильное решение - покинуть столицу, - сказал он.
- Но где будут жить девочки?
Они могут поселиться в Монтийяке.
- В Монтийяке?! Но, говорят, там теперь одни развалины…
- На месте развалин можно построить новый дом. Посмотрите вокруг! Везде идет восстановление.
- Однако у бедных девочек нет денег, а мы, увы!..