Альбертина украдкой смахнула невольно навернувшиеся слезы. Но Франсуа успел их заметить, хотя и не подал виду.
- Есть ли у вас вести от Леа? - спросил он. - Мы расстались с ней месяц назад в Берлине, и с тех пор я ничего о ней не знаю.
- Она не из тех, кто любит писать. Ее последнее письмо шло к нам две недели. Мы получили его примерно неделю назад. Она пишет о вашем отъезде из Берлина. Хотите прочесть?
Альбертина вынула из кармана письмо, написанное на голубой бумаге. Франсуа пришел в волнение, увидев знакомый небрежный почерк.
"Милые тетушки, дорогие Лаура,
Франсуаза и Руфь!
Мне придется ограничиться всего несколькими строчками, так как хочу отправить это письмо с девушкой, которая с минуты на минуту вылетает самолетом. Я получила ваше письмо и фотографии, за что огромное спасибо. Шарль - прелесть и так похож на свою мать! Мне очень понравилась шляпка Лауры; когда вернусь, обязательно попрошу дать мне ее поносить. Новая прическа Франсуазе очень к лицу. А малыш Пьер получился нечетко. Он, верно, шевельнулся, когда снимали, поэтому трудно разобрать, какое у него лицо. Говорят, жизнь в Париже по-прежнему трудная, снабжение, похоже, не улучшается. Словом, та же картина, что и здесь, где мы питаемся только американскими консервами. Что касается меня лично, то все идет хорошо, несмотря на тяжелые условия работы. Вчера вернулась из трехдневной командировки в Швейн на берегу Балтики. Погода была отличная. Мне подсадили одного пленного француза и двух бельгийцев. Все другие машины были переполнены. Пришлось провести за рулем ночью четыре часа подряд. К тому же у меня были неисправные фары, а когда пошел дождь, оказалось, что и дворники бездействуют. Я ехала в полной темноте и ничего не видела перед собой. Была уверена, что в целости и сохранности не доеду, а под конец из-за чрезмерного нервного напряжения почти желала на что-нибудь наехать, чтобы поскорее кончился этот кошмар. Однако небеса благосклонны к женщинам за рулем, и я добралась благополучно, хотя и в прескверном настроении. У нас сложились прекрасные отношения с советскими союзниками. В своем секторе они во всем идут нам навстречу, не то, что американцы, с которыми одни только хлопоты. Мне пришлось проделать путь в сто пятьдесят километров в обществе одного русского, который всю дорогу без устали набрасывая мне на плечи пальто всякий раз, когда оно спадало. В командировках с русскими мы едим то же, что и они. Вот обычное меню: суп на завтрак, картофельное пюре и тертая редька на обед, суп на ужин. На следующий день то же самое. Как вы понимаете, это не очень вдохновляет такую чревоугодницу, как я. К счастью, есть еще водка. Только не волнуйтесь, я ею не злоупотребляю. Зато наши друзья способны поглощать ее в невероятном количестве. Не представляю, каким образом они ее достают. Ведь снабжение спиртными напитками строго регламентировано.
Не могли бы вы прислать мне денег? Мои все кончились. Я все верну, так как мне причитается крупная сумма в отделении французского Красного Креста. Я купила потрясающий фотоаппарат. Клер Мориак меня сфотографировала возле санитарной машины. Посылаю вам карточки с той же оказией, что и письмо. Я купила также тридцать пять пачек сигарет и осталась без гроша.
Франсуа Тавернье неделю назад уехал из Берлина. Мне очень его недостает.
Я нахожу нелепой мысль продать квартиру на Университетской улице и обосноваться в Лангоне. Для меня не может быть и речи о возвращении в те места. С ними связаны слишком страшные воспоминания. Когда вернусь во Францию, мы все вместе найдем разумное решение. Я устроюсь на работу. А пока придется перебиваться с помощью Лауры. Кстати, Лаура, дорогая, не могла бы ты достать приличную обувь? У меня осталась всего одна пара, которой надолго не хватит. Заранее благодарю тебя, сестренка, и рассчитываю на твою помощь.
Позаботьтесь о Шарле, передайте ему, что я его целую и часто о нем думаю.
Должна на этом заканчивать письмо, так как мне делают знаки, что самолет ждать не будет. Берегите себя,
крепко вас целую.
Ваша Леа".
Франсуа сложил письмо.
- Бедная девочка! Как ей удается водить такую тяжелую машину?.. - проговорила Лиза, протягивая ему фотографии, присланные Леа.
Какая же она была грустная и хорошенькая! Она сидела, свесив ноги, на подножке санитарной машины в окружении троих улыбающихся девушек. На другой фотографии она была снята во весь рост, подтянутая, в серо-голубой форменной одежде Красного Креста, в аккуратно сидящем головном уборе, в перчатках и с безукоризненно завязанным галстуком, на фоне выстроившихся для осмотра санитарных машин.
Возвращая фотографии, Франсуа Тавернье отметил про себя, что у него не было ни одного снимка Леа.
- Как она выглядела в последний раз, когда вы ее видели? - спросила Альбертина.
- Восхитительно! - ответил он с улыбкой.
- То есть?
- Извините, я хотел сказать, очень хорошо выглядела, очень-очень хорошо.
- Работа не слишком ее изматывает?
- Она устает, конечно, но ведь она очень сильная и мужественная. Начальство ее хвалит. Что же касается рядовых сотрудниц, то, хотя она и самая красивая из всех, они ее просто обожают.
- Мы очень рады это слышать. Я лично сильно о ней беспокоюсь. Она чуткая в мать и упрямая в отца. В ней смешались гордость и упрямство. Она сильная, как вы заметили, но одновременно и хрупкая…
- Знаю, и это делает ее особенно привлекательной.
- Боюсь, ей будет трудно включиться в нормальную жизнь, выйти замуж, иметь детей. Вам так не кажется, месье Тавернье?
До чего же милы были эти наивные и бесхитростные старушки, особенно Лиза с ее седыми кудряшками, которым парикмахер придал чересчур яркий розовый оттенок!
Франсуа уклонился от ответа.
- Вернемся к вашим планам. Сможете ли вы прожить на деньги, вырученные от продажи квартиры? Извините, это может показаться нескромным с моей стороны…
- Ах, что вы, месье, мы ведь друзья… К тому же мы теперь в таком затруднении… Наш нотариус говорит, что сможем прожить, если, конечно, не будем делать безумных трат. Однако это не решит проблем наших племянниц.
- Я могу помочь вам решить эти проблемы.
- Каким образом?
- Ссудив деньги на восстановление Монтийяка…
- Но, месье…
- Позвольте мне договорить. Ваши племянницы вернут мне эту ссуду после того, как получат возмещение за причиненные войной убытки…
- Но этих денег не хватит…
- Не забывайте о доходах от виноградников. Вино из Монтийяка высоко ценится.
- Но теперь некому заниматься имением.
- Не беспокойтесь, такие люди найдутся. Главное - это чтобы Франсуаза, Лаура и Леа приняли мое предложение. Как вы думаете, отвечает оно их желаниям?
- Что касается Франсуазы, то ей, по-моему, все равно. Здесь ли, в другом ли месте - для нее все едино. Она очень несчастна, а мы не находим способа хоть как-то облегчить ее душевное состояние. Лаура же - несовершеннолетняя, и нам, возможно, удастся уговорить ее присоединиться к нам. Таким образом, мы отдалим ее от людей, с которыми она теперь водит дружбу. А вот Леа… Вы же прочли в письме, что для нее не может быть и речи о возвращении в Монтийяк.
- Это не окончательное решение. Она - дитя этой земли и очень к ней привязана. Ее пугают руины родного дома. Когда же дом будет восстановлен, она снова полюбит его.
- Вы думаете?
- Да, я думаю, она сочтет своим долгом привести в порядок усадьбу в память об отце и матери. К тому же, есть ли вообще у нее выбор?.. Вы должны принять мое предложение.
Лиза глубоко вздохнула, Альбертина опустила голову. Все трое молчали.
- Могу я, в свою очередь, задать вам нескромный вопрос? - произнесла, наконец, Альбертина.
- Разумеется, прошу вас.
- Я хотела спросить… Это трудно выговорить, извините… Однако прежде чем принять ваше великодушное предложение, я все-таки должна задать вам один вопрос… Каковы ваши чувства по отношению к Леа, каковы ваши намерения?
- Вы, видимо, хотите спросить: намереваетесь ли вы, месье Тавернье, жениться на Леа? - произнес он с несколько большей, чем рассчитывал, долей иронии в голосе.
- Именно так.
- Скажу вам откровенно: это следует хорошенько обдумать.
- То есть как? - в один голос воскликнули сестры.
- Я хочу сказать, что абсолютно не уверен, сможет ли Леа стать хорошей женой, а еще большие сомнения у меня в том, что она захочет иметь такого мужа, как я.
- В таком случае, месье… - начала, вставая, Альбертина.
- Не сердитесь, мадемуазель, я не хотел вас оскорбить. Я хотел только сказать, что это зависит не от меня, а от Леа. Проще говоря, я, со своей стороны, охотно женился бы на вашей племяннице.
Вздох облегчения вырвался одновременно у каждой из сестер.
- Ну и напугали же вы меня! - проговорила сдавленным голосом Лиза, обмахиваясь носовым платком.
Альбертина промолчала, но улыбнулась.
- Если позволите, я переговорю с вашим нотариусом. Назовите мне его фамилию.
- Его зовут мэтр Луазо. Он живет на бульваре Курсель.
- Очень хорошо. Я зайду к нему на этой неделе.
Франсуа Тавернье повидался с нотариусом и высказал готовность купить квартиру по весьма выгодной для старушек цене, но при условии, что имя и фамилия покупателя не будут разглашаться вплоть до нового распоряжения. В сопровождении Франсуазы он съездил в Монтийяк, чтобы ознакомиться с состоянием, в котором находилось имение. Ущерб, нанесенный дому, оказался меньше предполагаемого. Надо было полностью заменить кровлю и часть перекрытий. В остальном после расчистки следовало покрасить или оклеить комнаты и подкупить кое-что из мебели.
Франсуаза была не в силах сдержать волнение при виде мест, где прошло ее детство.
- Не думала, что наш любимый дом так сильно пострадал, - сказала она. - Но вы правы, только здесь мы должны жить. Для себя я приняла, решение - мы с сыном перебираемся в Монтийяк. Здесь я смогу забыть прошлое и посвятить себя воспитанию ребенка. Надеюсь, мне удастся уговорить Лауру и Леа присоединиться к нам.
- Вы поступаете благоразумно. Надеюсь, что ваши сестры окажутся столь же благоразумны, как и вы.
- Мне трудно что-либо сказать о Леа. Думаю, вы один можете ее убедить. С Лаурой будет еще труднее. Она втянулась в легкую, свободную парижскую жизнь. Не представляю, сможет ли она вернуться к скучноватому существованию в провинции.
- Я разделяю ваши опасения. Но согласитесь ли вы оставить ее одну в Париже? Она ведь очень молода.
- В любом случае она поступит по-своему. Кажется, она намеревалась переехать с Университетской улицы в однокомнатную квартирку на улице Грегуар-де-Тур. Я хорошо ее знаю. Если она решит жить в Париже, ничто не заставит ее изменить свое решение. Упрямства у нее больше, чем у Леа.
Посоветовавшись с Франсуазой, Тавернье поручил выполнение всех работ одному архитектору из Бордо, который пообещал в кратчайшие сроки представить сметы.
Благодаря заботам хозяина соседнего имения Тестара виноградник не сильно пострадал. Этот славный человек порекомендовал даже одного из своих родственников в качестве управляющего усадьбой Монтийяк. Речь шла об Алене Лебрене, который, будучи взят в плен, четыре года проработал в одном из виноградарских хозяйств на берегу Рейна и в отсутствие хозяина и его сыновей, сражавшихся на фронте, сотворил там буквально чудо. Это так подействовало на его хозяйку, что в конце войны, не получая никаких известий от мужа и сыновей, она предложила ему жениться на одной из своих дочерей. Но Ален вежливо отклонил предложение и после того, как был собран урожай, начал собираться домой.
- Ален - добросовестный работник, - говорил месье Тестар, - он относится к земле с любовью и уважением и уехал из Германии только после окончания уборки урожая. Дельмасам не найти лучшего управляющего, я за него ручаюсь. Я написал ему об этой вакансии и попросил сообщить свои планы на будущее. Он ответил, что согласен работать в Монтийяке, если хозяйки усадьбы сочтут, что он им подходит.
- Я его помню, - сказала Франсуаза. - Он мой сверстник. У него нет ни семьи, ни состояния. Его вырастил дядя, бондарь из Сен-Макера. Это был молчаливый и работящий юноша. Если он с тех пор не изменился, то это как раз то, что нам нужно в Монтийяке.
Франсуаза написала ему и назначила встречу.
В течение двух последующих месяцев дела продвигались очень быстро, и в начале лета сестры де Монплейне с Франсуазой, ее сыном и маленьким Шарлем выехали из Парижа. Лаура дала согласие провести в Монтийяке летний отпуск, но наотрез отказалась переехать туда на совсем, заявив, что если опекунши силой заставят ее остаться, то она все равно сбежит оттуда. Отчаявшись сломить ее сопротивление, тетки, в конце концов, разрешили ей снять однокомнатную квартиру на улице Грегуар-де-Тур. В знак признательности Лаура пообещала продолжить учебу и помочь привести в порядок Монтийяк.
Как было условлено с Франсуа Тавернье, Леа ничего не сообщили об изменениях, происшедших в жизни семьи.
- Пусть это будет для нее сюрпризом, - сказал Тавернье.
Первые недели после переезда прошли под знаком всеобщего воодушевления и беспорядка. Домик в Лангоне был слишком мал для размещения всех приехавших. Поэтому устроились, как могли в Монтийяке. Погода стояла прекрасная; жизнь, словно в цыганском таборе забавляла и старых и малых, и работа у всех спорилась.
Франсуаза и Лаура были несказанно рады вновь повидаться со старой няней Руфью. Как же она изменилась! В их памяти она оставалась женщиной, полной сил, а приехав в Монтийяк, они увидели старуху с трясущимися от пережитых страданий руками. Ее присутствие всех согревало и свидетельствовало о том, что жизнь продолжается, что детство не ушло безвозвратно, поскольку рядом была та, которая знала замечательные сказки и нежные колыбельные песни… Теперь, как и прежде, она рассказывала о волках и феях, людоедах и спящих красавицах двум маленьким мальчикам, которые, не сговариваясь, называли ее "бабушка Рут".
4
Сару Мюльштейн после ее освобождения из лагеря и двух месяцев лечения в госпитале приютила семья полковника Джорджа Мак-Клинтока, жившая в обширном поместье на севере Шотландии. Окруженная заботой и всеобщей любовью, молодая женщина на удивление врачей поправлялась очень быстро. Один из них, видимо, самый дальновидный, опасался за ее психическое состояние. Она упрямо отказывалась говорить о пережитом в Германии, из чего окружающие заключали, что она хочет забыть прошлое. Была, однако, одна деталь, опровергавшая такой вывод: как только у нее начали отрастать волосы и появились силы, она тотчас же снова обрила себе голову. На расспросы окружающих она ответила с горькой иронией, что, по ее мнению, ей это идет. Леди Мэри, мать Джорджа Мак-Клинтока, выписала из Лондона великолепный парик. Сара сухо поблагодарила ее и заявила, что никогда не сможет его носить, поскольку он напоминал ей кипы волос заключенных, которые потом упаковывали в тюки и отправляли на переработку. Это был один из редких случаев за все время ее пребывания у Мак-Клинтоков, когда она заговорила о концлагере. Ее реакция неприятно поразила членов семьи Мак-Клинтока, но они отнеслись к этому с пониманием.
В начале осени она объявила им о намерении вернуться в Германию и попытаться разузнать о судьбе сестры отца, двоюродных сестер, семьи мужа, а также о своей собственности в этой стране.
Джордж попытался отговорить ее от поездки в Германию.
- Но у меня были родственники в Берлине и Мюнхене, - отвечала она, - и я хочу знать, остался ли кто-нибудь из них в живых. К тому же скоро должны начаться процессы над нацистскими преступниками. Я не хочу их пропустить. Я готова давать показания.
- От Берлина остались одни развалины. Думаю, что та же картина и в Мюнхене, и во всех других больших городах Германии.
- Знаю, но, тем не менее, хочу туда отправиться. Вы ведь, кажется, должны ехать в Нюрнберг? Не могли бы вы захватить меня с собой?
- Но вы еще не готовы к такой поездке.
- Ошибаетесь. Но если не хотите взять меня с собой, то я поеду одна.
Мак-Клинтоку пришлось уступить, и он занялся подготовкой необходимых документов.
Он проводил Сару до Мюнхена, а сам отправился дальше, в Нюрнберг. В бывшей столице Баварии Сара к своей великой радости отыскала двоюродного брата, Самюэля Зедермана. До войны он был адвокатом и чудом избежал рук полиции в тот день, когда арестовали всю его семью: родителей, деда с бабкой, брата и сестер. Все они были отправлены в Маутхаузен.
После этого Самюэль прожил безвылазно два года в подвале на попечении своей немецкой подруги. Она кормила его и прятала так, что об этом не узнал никто из соседей по дому. Когда бомбардировки участились, они стали проводить вместе все ночи напролет в подвале. Там у них родилась девочка, но вскоре умерла. В полном отчаянии они похоронили ее в дальнем углу подземелья.
Однажды вечером подруга Самюэля не вернулась. Он провел в напрасном ожидании несколько дней и наконец, обезумев от тревоги и голода, решился выйти наружу. Знакомые места были неузнаваемы. Вокруг лежали одни развалины, среди которых бродили какие-то серые тени, что-то искавшие под обломками. Ему пришлось долго идти, прежде чем он наткнулся на почти не тронутое бомбами здание, одиноко возвышавшееся посреди руин. На первом этаже находилось кафе, в окна которого вместо стекол были вставлены куски картона. Внутри единственная лампа, то ли масляная, то ли керосиновая, тускло освещала помещение, где те же серые тени, что и снаружи, сидели на скамьях, держа в руках разнокалиберные миски и плошки, от которых поднимался пар. Люди потеснились, чтобы он мог сесть, и какая-то худая и бледная девушка, не задавая никаких вопросов, поставила перед ним миску с выщербленными краями, наполненную дымящейся жидкостью. Он с благодарностью схватил ее обеими руками. Жидкость имела неопределенный вкус, но зато была горячей. У Самюэля вдруг закружилась голова, и он потерял сознание.
Когда он очнулся, в помещении никого не было, а с улицы доносился вой сирен. Почти сразу же послышались первые разрывы бомб. Пол заходил ходуном, в шкафу на полках звякали стаканы, но их звон перекрывался грохотом взрывов, на голову ему сыпалась с потолка штукатурка. Надо было бежать отсюда, но перед уходом он решил поискать что-нибудь съестное. Самюэль зашел за стойку и стал шарить в шкафах. В глубине одного из них ему посчастливилось обнаружить пачку печенья и три банки сгущенного молока. Перочинным ножом он открыл одну из них и с наслаждением стал пить сладкую жидкость. Но вскоре усилием воли он заставил себя остановиться и спрятал недопитую банку в вещевой мешок, в который еще в подвале предусмотрительно сложил кое-какое белье, серебряный кубок, жемчужное ожерелье матери и фотографию, на которой он был снят вместе с погибшей подругой.