В зале и на хорах все смолкло. Встал великий государственный канцлер Юрий Оссолинский и объявил, что на сегодняшнее заседание назначены к слушанию следующие дела: суплика киевского митрополита Петра Могилы о невозвращении униатскими монастырями и церквами захваченного у храмов греческого закона имущества, а также и о правильном распределении между ними маетностей; суплика козацкой старшины о недопущении в пределах козацких и запорожских владений постоев и выдеркафов{26}, а равно и о недопущении в этих старожитных владениях земельных захватов ни для приватных лиц, ни для старосте; затем рассмотрение вопроса об увеличении и о правильном поступлении государственных доходов.
Оссолинский не успел сесть на свое место, как по зале пронесся сдержанный ропот, словно раскат отдаленного грома.
Маршалок пригласил через возного в зал заседания посла из Киева Сильвестра Коссова{27}.
Вошел в монашеской черной одежде не старый еще чернец; темно–каштановая борода его начинала лишь серебриться, из–под клобука смело смотрели искристые, выразительные глаза, на благородном лице лежал несомненный отпечаток ума. Неторопливо, с достоинством, прошел киевский посол между скамьями и остановился у эстрады, отвесив низкий поклон королю, сенаторам и всем ясновельможным послам.
Поднялся Сапега и заявил официальным тоном, торжественно:
- Посол его ясновельможности киевского митрополита Петра Могилы, изложи перед его королевскою милостью и благороднейшим законодательным собранием свои жалобы и суплики! - Наияснейший король, наиласкавейший пан наш, и вы, ясноосвецоные сенаторы, и вы, ясновельможные послы! - поклонился на три стороны Коссов. - Много горя и кривд претерпела бедная Русь за пануванья приснопамятного отца его королевской милости Жигимонта, - да простит мне на слове король, - много слез она пролила лишь за то, что осталась верна послушанию своим исконным патриархам, что не впала от прелести мирския в соблазн. Великое слово "уния", поднятое во имя высокой, миротворной любви, во имя единения уравновешенных в правах братьев, во имя света и истины, обратилось в темную силу деспотии, облаченную в нетерпимость и злобу, вооруженную насилием и грозой!
В зале поднялся гул бури и затих.
- Не в обиду светлейшему собранью говорю я, - возвышал между тем голос именитый чернец, - но я улавливаю в глубинах оскорбленной души смиренно слова и молю господа сил, чтобы он открыл ваши благородные сердца для воспринятия правды. Не только утесненные и гонимые братья признали в этой пресловутой унии не родную мать, а злобствующую мачеху, но и святой костел в ней ошибся и взглянул на нее лишь как на переходную ступень.
- Veritas, - прервал Коссова епископ Лещинский, - истина покоится у стоп святейшего папы.
Вслед за фразой епископа раздался в зале налетевшим прибоем шум, в котором послышались злобные возгласы: "Опять схизматы? Опять хлопская вера? Пора с ней покончить!"
Маршалок ударил в щит; король встал и заметил собранию:
- Достоинство великой державы затемняется этими криками нетерпимости. Представители свободы должны чтить свободное слово и бороться с ним равным оружием.
Пристыженные послы замолчали, но во взорах их не улеглась ненависть, а заиграла мрачным огнем.
- Высокородные вершители наших судеб, - заговорил снова Коссов, - вы изрекли сейчас на нас, верных, унизительное и оскорбительное слово хулы, и этим словом наделила нас братски уния, но оставим ее ласку, а припомним себе, яснейшие можновладцы, ее деяния: наш знаменитый древнейший народ русский, утвержденный в своих исконных правах их милостью польско–литовскими королями, жил в мире и единении со своими собратьями и оказал много услуг общей нашей отчизне, дорогой Речи Посполитой; но царю царей угодно было испытать крепость нашего духа, и он, как во дни египетских бедствий, отвратил десницу свою от нас и допустил пекельнику, прикрывшемуся ризою божественной любви, воцариться в окаменевших сердцах, и наступила вместо света тьма, вместо истины бедоносная кривда! Бенефиции на киевскую митрополию, епархии и архимандрии начали раздаваться не нашим пастырям, а людям сторонним, враждебным нам униатам; мещане, состоявшие в послушании константинопольского патриарха, устранялись от магистрата и лишались права вступать в ремесленные цехи; православные церкви отдавались насильно униатам, имущества церковные, земли и маетности монастырей греческого исповедания отбирались гвалтом, невинные люди томились в смрадных темницах и несли свои неподкупные сердца на страдания; достойная уважения русская шляхта устранялась от общественных должностей… Латино–униатские власти, усматривая в православных школах рассадники для питания схизмы, урезывали их права и привилеи, низводили до ничтожного значения и уничтожали вконец… Отняв у нас благолепные храмы, утеснители запрещали нам молиться триипостасному богу даже в палатках, а у детей наших отнимали возможность просветлять знанием свои души, обрекая их або на пекельную тьму, або на отраву сердец в иезуитских коллегиях… и мы могли тогда с псалмопевцем громко взывать: "Уничижены ныне мы более всех живущих на лоне земли; мы не имеем ни князя, ни вождя, ни пророка, ни всесожжения, ни жертв, которыми бы могли умилостивить тебя, боже… Только сокрушенным и смиренным сердцем возносим к тебе мы мольбы: услыши в небесах наши стоны, увиждь наши рыдания!" - Коссов вздохнул глубоко и смолк на минуту; по зале пронесся тихий шепот, подобный шелесту леса, когда на него налетит дыхание ветра, но что означал он - проснувшееся ли сочувствие к словам чернеца или сдержанный порыв набегающей бури, - трудно было решить.
- Да, были уничтожены, ходили в египетской тьме, ожидая вотще сияния солнца правды, - продолжал митрополичий посол, - и испытующий бог, источник неизреченного милосердия, обратил на нас всевидящее око и повелел блистательному светилу восстать; в лице твоем, пресветлый и наияснейший король, взошло это солнце; оно осветило возлюбленных детей, отверженных пасынков светом и согрело наши сердца. У подножия трона твоего мы сложили тогда свои раны, моля об исцелении их… Подвигнутый богом, ты подъял на доброе дело и сердца благороднейшей шляхты: высокие соправители рассмотрели под твоим ласковым взглядом наши скарги и просьбы и признали их законными, закрепив pacta conventa{28}, выданным нам дипломом, и тогда воскликнули все мы в избытке братской любви, от полноты умиротворенных сердец: "Сей день, его же сотвори господь, возрадуемся и возвеселимся в онь!"
От верхних галерей до сенаторских кресел пронесся снова в зале едва сдерживаемый недовольный шепот и улегся. Речь Коссова производила впечатление и волновала различными чувствами всю толпу.
- Возвеселился каждый из нас под смоковницею своей, - говорил взволнованным голосом Коссов, - раздался радостный благовест в Русской земле, и воскурились в храмах божиих фимиамы. С умиленными сердцами в благодарных слезах поверглись мы пред престолом всевышнего, и тогда зрела в наших душах святая, великая уния братской любви, о которой молилась и молится наша церковь, а посрамленный пекельник со своею злобой и завистью должен был бежать в преисподния… Но судьбы божии неисповедимы! С мрачных бездн поднялись снова черные тучи и закрыли от нас наияснейшего защитника, наше солнце. Сорвались с цепей сатанинские силы и начали снова сеять в сердцах наших братьев злобу и ненависть… Вооружившись наущениями латинов и гвалтом, братья подняли снова на наши святыни дерзновенную руку, потоптали pacta conventa и повергли весь край в плач и стенание; если прежде был к нам не ласков закон, то теперь стало лютым к нам беззаконие! Можновладные паны смеются над pacta conventa и нарушают все наши права: отдали вместе со своими маетностями и наши церкви в аренду, а презренный иудей своими нечистыми руками прикоснулся к святая святых и издевается над паствою сына великого христианского бога! Подъяремное стадо господне приравнено угнетателями ко псам; дети растут без святого крещения, отроки - без науки, юнцы и юницы вступают в брак без молитвы, старцы умирают без сакраменту, тела усопших зарываются без погребения… Окровавленная, истерзанная, униженная Русь простирает к тебе, помазанник божий, и к сиятельным и ясновельможным соправителям свои руки в цепях и молит последнею мольбой о сострадании к ней… Благороднейшие владыки, послы и князи! Преклоните сердца ваши к этому воплю вдовицы, да не свершится сказанное пророком: "И слезы их обратишася в камни и стрелы, а стенанья - в огонь…"
Коссов смолк. Занемела и посольская изба, подавленная впечатлением речи. Глубоко растроганный король не мог скрыть своего смущения. Два–три сенатора и посла из православных утирали украдкой глаза…
XXI
Поднялся со своего кресла епископ Лещинский:
- Напрасно ты, велебный отче и мнише, упоминал здесь о старых непогамованных спорах. Поднятые на конвакационном сейме претензии и вами, и вашими братчиками, темными, непросвещенными людьми, вторгающимися дерзновенно в религийные вопросы и в дела иерархии, - были по всем пунктам разбиты, как известно всей правоверной благороднейшей шляхте, епископом Рутским{29}; он доказал досконально и кривду ваших схизматических отличий, и неосновательность ваших домогательств, и ложь ваших основ, на которых вы опирали фальшивые права… На что лучше, ваш бывший единомышленник, одаренный богом, Мелетий Смотрицкий{30}, написавший сначала, в горячности молодого духа, свой "Плач", и тот, пришедши в мужественный разум, отшатнулся от вас, будучи не в силах побороть вашей закоренелости, и перешел в благочестивую унию… Если на конвакационном сейме вследствие вашего опора вынуждены были дать обещание некоторых уступок, то из этого еще не следует, чтоб святой костел и благородное рыцарство унизились до исполнения этого обещания и до удовлетворения возмутительных ваших требований… и, кроме того, церковь выше государства…
- Не уступать, ничего не уступать схизматам! - сказал кто–то громко в одном конце залы.
- Скорей костьми ляжем! - подхватил и пан Яблоновский, бросивши умильный взгляд на ближайшую галерею.
Ударил маршалок в щиты. Все опять смолкли, но слабые отголоски ропота вырывались еще то там, то сям.
- Все ваши настоящие жалобы, - продолжал епископ, - тоже преувеличены. Вы передаете про какие–то насилия, черпая сведения из баек, россказней хлопов, а о своих насилиях умалчиваете. Кто умертвил почтенного Кунцевича?{31}
Кто утопил в Днепре униатских мучеников–ксендзов? Кто разорил кляштор под Винницей? Наконец, и ваш яснопревелебный владыка Могила не гнушается наездов и разбоев{32}. И прежний митрополит Исаия Копинский изгнан им гвалтом, и униатский собор св. Софии отнят оружием{33}, и отбираются наши имущества mano armato, и насаждаются бесправно коллегии и школы. Какие же это слезы проливает ваша схизматская церковь? Лукавые, злобные слезы, облекаемые еще в угрозу!..
В зале поднялся страшный шум.
- Никаких потачек схизматам! - кричал, бряцая саблей, Чарнецкий. - А ни пяди! Эта хлопская вера должна быть уничтожена. Какие еще претензии? Слышите, Панове? Его величество слишком с быдлом уступчиво… и какое их право? Земля ведь, ясновельможные рыцари, наша; значит, и все, что на ней построено - церковь ли, хлев ли, - все наше… а с своей властности я имею право брать доходы, как знаю. Если там надоест им какой жидок, так заплати ему, а не лезь беспокоить вздором ясновельможных послов!
- Пан полковник говорит правду! - вопил Цыбулевич, побагровевши от натуги как бурак.
- Огнем и мечем их! - стучал креслом князь Вишневецкий.
- Прошу слова! - поднял руку пан Радзиевский.
- И я прошу слова, яснейший маршалок! - приподнялся Кисель.
- Слова, слова! - раздалось в конце залы.
- К чему? Какое там слово? Ясно все! Отказать! - раздавались со всех сторон голоса и сливались в какой–то порывистый, беспорядочный гул.
Маршалок давно уже звонил в свои щиты, но за шумом они были мало слышны; наконец он так забарабанил в них, что весь зал наполнился оглушительным звяком и заставил расходившееся рыцарство присмиреть. - Наияснейший король наш и сиятельные рыцари! - поклонился Кисель и поправил на себе оружие.
Кто, кто говорит? - толкал пан Яблоновский своего соседа.
- Брацлавский воевода.
- Схизмат, кажется?
- Схизмат, схизмат! Не понимаю, как его допустили сюда, - ерзал сосед по скамье, передавая свои замечания направо и налево.
- Шановнейшие и блистательные послы! - обвел глазами Кисель все собрание. - Одному бею, окруженному верными рабами и твердынями, в которых хранились его несметные богатства, приснился знаменательный сон: стоит будто он, бей, на крыше главной башни и видит, что с востока и запада подступают к его твердыне враги; устрашенный грозною толпою и блеском оружия, бей призывает своих верных рабов и говорит им: "Обступают мою твердыню враги, но стены ее крепки и вы многочисленны, взываю к вашей доблести и храбрости: защитите господина своего и его богатства, и я награжу вас". Засмеялись на это рабы, а дозорца их, седовласый старец, ему ответил: "Напрасно взываешь ты к нашей доблести - нет ее у рабов; неволя убила в нас все благородные чувства; она стремилась насилием обратить нас в подъяремных волов, а какая же корысть волам защищать держащего ярмо и бич утеснителя? Они, при первой возможности, бросят его и уйдут от плугов". - "Но ведь это преступно, - возопил господин, - бог вас накажет за такую измену!" - "Какой у нас бог? - возразил ему на то старец. - Ты нас заставил молиться своему богу, благословляющему неволю, а неволя для всякого горше смерти, так и не рассчитывай, господине, на наши сердца!" - "Нам выгоднее даже убить тебя и поделить между собой твои сокровища!" - закричали рабы, приступив к господину своему, и, несмотря на мольбы, вонзили ему в грудь холодную сталь. Проснулся измученный бей и на другой день отпустил всех рабов своих на свободу, а чтобы стада его и пажити не остались без рук, то он бывших рабов сделал участниками в доходах своих обширных владений, дозволив всякому поклоняться по своей совести богу. И удвоились его доходы от свободной, неподъяремной работы, и воцарилось в его владениях счастье, и приковались любовью к нему сердца. Тогда воскликнул насадивший добро в земле своей бей: "Благодарю тебя, боже, за ниспосланный сон! Теперь мне не нужно ни муров, ни твердынь, ибо я из сердец моих подданных создал несокрушимую заслону"… И бей спокойно стал спать не за железом дверей, а в намете, среди благословляющих его дни поселян… Братие, сиятельные столбы отчизны! Воззрите на этого бея и создайте из преданных сердец силу и славу для великой нашей державы! Меня назвали здесь схизматом. Да, я, панове, схизмат, я не изменил вере моих отцов, но я люблю мою Польшу, мою дорогую отчизну, больше, чем вы! За ее беды болит мое сердце, для ее блага я отдам последнюю кровь!
Взволнованный воевода отер набежавшие слезы и прервал на мгновение речь. В зале царило молчание, но в нем чуялось скорее что–то недоброе.
- Да, - снова начал Кисель, - все эти народные волнения, и слезы, и стоны - тоже знаменательные сны, ниспосылаемые нам провидением. Взойдите на башни свои и оглянитесь: кругом нашу отчизну обступают враги: с севера напирают на нас, за наше гостеприимство, пруссы и шведы, с востока сторожит нас усиливающаяся Москва, с запада подрываются немцы, а с юга терзают наш край поганые татары и турки. Опомнимся, благородные рыцари, усмирим в сердцах нашу злобу, насажденную сынами Лойолы{34}, разломаем железо неволи, и пусть всякий в свободной Речи Посполитой свободно славит милосердного бога, пусть на знамени нашем будут начертаны слова: "Правда и воля", и тогда с таким лозунгом нам не будут страшны никакие враги, а, напротив, мы понесем его на науку целому свету!
- Хорошо сказано! Молодец пан воевода! - раздались одиноко три–четыре одобрительных голоса в зале, но вся посольская изба заволновалась негодующим гомоном.
- В воеводской байке, - поднялся с места князь Вишневецкий, сверкнув на Киселя высокомерным ненавистным взглядом, - этот бей чистый дурак: держал рабов и не удержал благородных рыцарей для защиты своих владений! Раб всегда подл и неверен; он и создан богом лишь для канчуков, для работы. Какой же галган может ждать от него доблестных подвигов? Для них только и существует шляхетское сословие, а не быдло!
- Кроме сего, - добавил епископ Лещинский, - сказано: "Рабы, господиям своим повинуйтеся".
- Сказано также, - поднялся с места высокий и худощавый, с добрыми близорукими голубыми глазами, известный ученый пан Остророг, - сказано также, - повторил он: "Господие, любите рабов своих, ибо и они созданы, как и вы, по образу божию и по подобию". Что же касается возражения князя, то я отвечу на это: правда, бею нужно было держать и наемных рыцарей для своей защиты и для смирения рабов, но нужно и то помнить, что в рабских владениях рабы составляют самый многочисленный класс, - иначе нечего будет есть ни рыцарям, ни панам, - и в годины бедствий и нападения внешних врагов, они, рабы, решают судьбу державы; припомните, княже, Рим!{35}
- О, sancta mater! - воздел руки горе блаженнейший примас.
- Диссидентские рассуждения! - бросил презрительно Остророгу Иеремия. - Во–первых, медь и сталь рыцарей сразит тысячи этого безоружного быдла!
- Долой диссидентов! - раздалось с галереи.
- Не нужно примирения с ними! - подхватили в задних рядах.
- Схизматы и диссиденты - это наши страшные язвы! - взвизгнул даже Чарнецкий. - Если их трудно лечить, то поступить с ними по писанию: "Лучше бо есть, да погибнет един от членов твоих, а не все тело!"
- Святая истина! - вздохнул епископ Лещинский.
- Fiat in secula seculorum! - поддержал его примас.