- Не надо уступок! Не позволим! - раздались смелее со всех сторон голоса.
- Долой схизматов и диссидентов! - махал рукой Яблоновский.
- Долой, к дяблам их! - уже заревела в ответ толпа и в зале, и на галереях.
Король встал, но разгоревшиеся дикою страстью послы не обращали на него внимания.
- Слово его крулевской мосци! Слово его величества наияснейшего короля! - вопил и бил в щиты пан маршалок, пока удалось ему осилить мятежные крики толпы.
- Благородное и высокочтимое рыцарство! - начал король дрожащим, взволнованным голосом. - Бог христианский есть бог любви и всепрощения, призывающий к себе всех труждающихся и обремененных. Как же мы дерзнем назвать себя сынами и служителями этой любви, если руки наши будут обагрены кровью насилия, если не любовь будет руководить нами, а ненависть? Но, кроме сего, мы властию, данною свободным выборам свободной державы и освященною господом богом, зарученные согласием именитой шляхты, мы утвердили pacta conventa; в них ясно указаны и права диссидентов, и права лиц греческого исповедания. Нарушение этих прав есть нарушение достоинства великой державы и оскорбительное отношение к моей воле державной, а равно и к вашей законодательной.
Пронесся по зале неодобрительный шепот, но большинство было несколько смущено.
- Святая наша католическая церковь, - заметил после долгой паузы королю примас, - и действует именно во имя этой божественной любви, во имя спасения душ заблудшего стада овец… Она желает направить их на путь истины…
- Лишением человеческих прав? Огнем и железом? - спросил раздраженно король.
- Хотя бы и наказаниями… Нельзя же обвинять родителей, если они наказуют неразумных детей, желая утвердить их на стезях правды. Ведь в этом случае руководить родителями будет, очевидно, любовь, а не ненависть.
- Великую истину изрек блаженнейший отец наш архибискуп, - встал с кресла Радзивилл, брат министра, - но, кроме сего, человеческие законы не вечны; для того и существуют наши сеймы, чтоб их рассматривать, умалять, уничтожать или вновь восстановлять по усмотрению сейма.
- Наияснейший король слишком мягок, - заметил кто–то ехидно.
- Да и при том еще нужно проверить, - резко заметил Иеремия, - и претензии, и дикие требования!
- Разделяю мнение князя, - наклонил в его сторону голову примас.
Огорченный и оскорбленный насмешками, король едва сидел на своем кресле. По его бледному лицу пробегали молниями болезненные впечатления; на щеках то вспыхивали, то потухали багровые пятна; глаза то сверкали благородным негодованием, то наполнялись горькою слезой.
Государственный канцлер Оссолинский подошел к нему и, перекинувшись несколькими словами, объявил собранию:
- Наияснейший король полагает, что для выяснения и оценки требований митрополита киевского Петра Могилы, а равно и для разбора его скарг, нужно учредить особую комиссию.
- Комиссию, комиссию! - обрадовались послы, что могут сбыть с рук этот назойливый и ненавистный вопрос. - Згода, згода! - загудели со всех сторон.
- Только из верных лиц! - раздался в поднявшемся шуме резкий выкрик Чарнецкого.
- Его величество обсудит беспристрастно их выбор, - пояснил канцлер и объявил перерыв заседания.
XXII
После небольшого промежутка времени заседание сейма возобновилось. Без всяких почти пререканий утверждена была комиссия, и сеймовый маршалок через возного пригласил в залу уполномоченного козаками старшину.
Вошли в посольскую избу и остановились перед эстрадой полковник Ильяш Караимович, типичный армянин, - смуглый брюнет с орлиным носом и хитрыми, бегающими глазами; сотник Нестеренко - добродушнейшая и несколько мешковатая фигура и войсковой писарь Богдан Хмельницкий{36}; все они были одеты в парадную форменную одежду рейстровых козаков с клейнодами занимаемых должностей: полковник с перначем, писарь с чернильницею, сотник с китицей. Вслед за козаками вошел в зал и подстароста Чигиринский Чаплинский; он, поздоровавшись со знакомыми послами, поместился на задней скамье.
Одно уже появление козаков вызвало у сиятельной и ясновельможной шляхты злобный шепот, перешедший на галереях в бранные даже приветствия. Маршалок ударил в щиты и предложил козакам изложить перед королем и блистательным сеймом свои жалобы.
Выступил на шаг вперед полковник Ильяш и, отвесив королю, сенаторам и послам по низкому поклону, начал свою речь слащаво–униженным тоном:
- Ваше величество, наимилостивейший и наияснейший король, благороднейшие, сиятельные сенаторы, ясновельможные послы и высокопревелебнейший во Христе отец наш! Еще блаженной памяти великие князья литовские утвердили за русскими свободными сословиями, на отбывание войсковой справы, русские земли. Потом, когда Литва слилась с Польшей в одну Корону, то в акте о том сказано, что Русь соединяется с Польшей, как равная с равной, как свободная со свободной…
- Что это вздумал пан читать нам историю, что ли? - прервал его надменно князь Вишневецкий.
- Пусть пан изложит лишь суть своих скарг, - добавил Сапега.
- Однако же, ваши княжьи мосци, - отозвался Радзиевский, - неудобно прерывать речь уполномоченных…
- Без наставлений, пане, - повернулся нервно Иеремия.
- Да и надоели нам эти байки, - заметил резко Чарнецкий, - пора по домам!
По скамьям пробежал негодующий гомон.
- Продолжай, пане, - ударил в щиты маршалок.
Сконфуженный Ильяш стоял, раскрасневшись, и теребил свои усы, да утирал выступивший на лбу пот.
- Ой не ждать добра! - шепнул Нестеренко Богдану, переминаясь с ноги на ногу.
Тот повел плечом и взглянул с затаенною злобой и на это блистательное собрание королят–можновладцев, и на самого Ильяша, что таким неудачным началом подал повод к пререканиям.
- Мы, нижайшие подножки его королевской милости и верные слуги Речи Посполитой, - начал снова Ильяш, - имели привилегии и права от королей польских, блаженной памяти Жигмунта-Августа, Стефана Батория и наияснейшего небижчика, отца его королевской милости, Жигмунта III{37}, по которым владели своими грунтами вольно, занимали их, отписывали, продавали, и никто в наши права земельные не вступал и не ломал их, ибо мы, как рыцари и члены великой отчизны…
- Добрые члены! - засмеялся Цыбулевич.
- Такие же, как волосы и ногти, - добавил Чарнецкий, - что их нужно обрезывать.
- Хорошо сказано! - одобрил Яблоновский.
В зале раздался сдержанный хохот.
Богдан стоял видимо спокойный, но в душе у него кипело негодование… "Они и говорить не дают… издеваются… так на них ли надеяться? Эх, не жить, значит, нам на нашей родной земле!" - мелькали у него тоскливые мысли и волновали отравленную желчью кровь.
- Но мы проливали кровь… - возмутился насмешкой Ильяш и поднял даже голос, - мы защищаем отчизну грудью от неверных татар…
- Защищаете? - прервал его вспыльчиво князь Вишневецкий. - И ты смеешь, пане–козаче, пред благородным рыцарством говорить такую ложь? Вы накликаете беды на нашу отчизну… это так! Своими разбоями раздражаете наших мирных соседей, и они из–за вас мстят набегами, а то грозят и войною, может быть, и желательной для некоторых высокопоставленных из личных расчетов, но во всяком случае убыточною и гибельною для страны.
- Правда, правда! - раздались голоса в зале. - Нас этой войной хотели взять в дыбы!
Король побледнел… Он начал тяжело дышать и в нервном раздражении тер свои руки. Оссолинский взглянул на Потоцкого, но тот опустил глаза.
- Да чью они проливали кровь? - возмутился и Криштоф Радзивилл. - Нашу, по большей части нашу! Вспомни, козаче, Яна Подкову, Косинского, Наливайка, Лободу, Сулиму, Павлюка, Тараса Трясилу, Острянину и Гуню!{38} Разве это были не бунтари–шельмы, поднимавшие оружие против своей же отчизны? Они понесли достойную кару, но пролили свою кровь за измену!
- Измена и вероломство, - добавил епископ Лещинский, - сидят в их схизматской крови; у них только и помыслов, чтобы оторваться от великой и славной католической державы и предаться московским царям; с ними они ведут постоянно сношения и тайную переписку…
"Да, другого спасенья нет!" - подумал Богдан и заволновался.
- Изменники! Быдло! - послышались в глубине галереи отрывочные фразы.
- Не изменники мы, благородное рыцарство, - заговорил вдруг неожиданно Богдан; он не мог стерпеть незаслуженного оскорбления и загорелся благородным гневом, - не изменники мы, а вернейшие слуги наияснейшего короля, батька нашого и матери Речи Посполитой; ни против его священнейшей особы, ни против дорогой нашей общей отчизны никто из русских людей не поднимал оружия. Если же и находились меж славным козачеством буйные головы, каким невтерпеж было сносить утиски, кривды, обиды, если они дерзали оружием защищать свои поруганные права, то это случалось в минуты отчаяния, да и при щыром убеждении, что права их нарушал не милостивейший король и не закон, а произвол лиц, не чтущих ни верховной власти, ни закона. Не изменники мы, - возвысил голос Богдан, желая покрыть поднявшийся в различных местах шум, - а верные слуги богу, закону и Короне; во многих битвах доказали мы, что умеем хранить честь меча и класть головы за отчизну!
Богдан смолк; но и поднявшиеся было крики тоже утихли: очевидно, его пламенное слово произвело, хотя на время, некоторое впечатление.
- Закон и воля всеславного сейма ненарушимы, - отозвался после небольшой паузы примас королевства, - а посему действительно могущество их так велико, что не допускает раздражения, а требует спокойного, беспристрастного, но вместе с тем и беспощадного, во имя высшего блага, решения. В чем же заключаются козачьи скарги и просьбы?
- Но кратко, без витийств! - взглянул маршалок на Ильяша.
Полковник снова смутился и, помявшись на месте, взглянул было на Богдана, словно прося, чтобы тот его выручил, но Богдан, погруженный в самого себя, этого не заметил.
- Ваше королевское величество и ясноосвецоное панство, - начал в третий раз полковник, - за вины немногих мы были многократно караемы все; наконец на Масловом Ставу нам объявили приговор, почти смертный. Заплакали мы и смиренно покорились своей участи. Прошло несколько лет тяжелого угнетения. Мы молча корились своей доле и исполняли веления наших владык. Наконец его королевская милость, видя наше усердие и смиренье, по неизреченному милосердию, смягчил нашу кару. Но поставленные старшие не только не внимают новой королевской милости, а удручают еще различными поборами прежнюю долю; они допустили у нас обременительные постои, а наигорше всего - староства начали приписывать к себе наши пустопорожние войсковые земли, а наезжающие в наши края, на дарованные королевщины, вельможные паны стали отнимать у нас даже населенные участки, производя гвалт и грабеж. Так мы вот, от имени всего козачества и Запорожского войска, бьем челом тебе, наияснейший король, и вам, милостивые, сиятельные рыцари, и молим слезно оградить как наши земли и имущества от разграблений, так и наши семьи от постоя, а равно молим возвратить нам наши прежние исконные права{39}. Мы же за вас и за нашу отчизну головы с радостью положим!
Кончил Ильяш и облегченно вздохнул, но не успел он еще вытереть лба и поправить чуприны, как поднялся с кресла князь Вишневецкий и заявил резким, презрительным голосом:
- Все это ложь! Все это врут козаки! Пустопорожние земли составляют власность государства и идут или на образование и пополнение староств, или на королевщины, которыми могут наделяться лишь лица шляхетского звания. Это, конечно, всему благородному рыцарству известно, да, полагаю, что и им, козачью, не должно быть новостью. Постои необходимы, иначе коронному войску пришлось бы валяться в грязи, в снегу, под небом. Что же касается гвалтов и разбоев, то я этому не верю… это новая ложь! Наезды - рыцарская потеха, но благородный шляхтич не унизится производить их над бесправными, над подножками! - выкрикнул Иеремия и сел.
- Ложь! Все ложь! - раздались в зале злобные восклицания.
- Гнать их! - кто–то крикнул на галерее измененным голосом.
- Satis! Довольно! - заорал Яблоновский и послал воздушный поцелуй наверх какой–то красотке.
- Что заселенные земли отнимаются разбойничьим способом, с гвалтом, поджогом, пролитием неповинной христианской крови, - заговорил Хмельницкий приподнятым тоном, - тому, ясное рыцарство, доказательством могу служить я! - поднял он с достоинством голову. - Я разорен, ограблен, опозорен подстаростой Чигиринским без всякой вины, без всякого повода… за мою лишь, должно полагать, долголетнюю верную службу его величеству и отчизне. - Глаза у Богдана загорались негодованием, волнение подымало ему высоко грудь. - Бью челом тебе, наияснейший, наимилостивейший король, бью челом и вам, сиятельные паны сенаторы, и вам, славные рыцари, ясновельможные послы, прошу ласки, выслушать мои скорбные жалобы и восстановить своим высоким судом попранные права мои, поруганную правду.
У Богдана оборвался голос; в груди у него что–то жгло и огнем разбегалось по жилам; в глазах стояли и расходились красные круги. Он склонил свою чубатую голову и ждал.
- Говори, мы слушаем тебя, войсковой писарь, - отозвался мягко король.
- Вашему величеству известно, что урочище при реке Тясмине подарено было за заслуги покойному моему отцу еще блаженной памяти зайшлым старостою Чигиринским Даниловичем; потом дар этот подтвержден был мне вновь представившимся его милостью коронным гетманом и старостою Чигиринским, ясновельможным паном Конецпольским; кроме сего, ваше величество, милостивейший король мой, изволили подарить мне все земли за Тясмином, на каковых была выстроена мною при реке мельница; на все это имеются и письменные доказательства, пакты, - вынул Богдан из кармана пачки бумаг. - Все эти земли находятся в нашем бесспорном владении более пятидесяти лет, так что даже они должны составлять мою неотъемлемую собственность. За полстолетия эти пустопорожние степи заселены подсусидками, обстроены, обработаны моею працею - трудом, моим потом и моим коштом. И вот без всякого повода подстароста Чигиринский, Данило Чаплинский, уполномачивает зятя своего, Комаровского, сделать на мои маетности и на мою семью наезд, и то когда? Когда я нахожусь в походе против татар, когда мы с старшим сыном Тимком несем свои головы на защиту отчизны!.
Богдан остановился, возраставшее волнение затрудняло ему речь. На побледневшем лице его агатом чернели глаза и лучились мрачным огнем; на ресницах дрожали сверкающие капли; по нервному вздрагиванию личных мускулов можно было судить, с какою болью оторвались от сердца.
- Да, в отсутствие мое на одних беззащитных женщин и детей, - продолжал прерывистым, дрожащим голосом писарь, - напал Комаровский вооруженной рукой; он собрал для этого славного похода сотню благородной шляхты и две сотни подстаростинских слуг, сжег мельницу, весь ток, все мои хозяйские постройки и большую часть сельских хат, умертвил доблестно до сорока душ христиан, увез насильно жену мою к Чаплинскому, где она и теперь находится, похитил воспитанницу мою, еще подростка, и, наконец, - захлебнулся почти Богдан, - зверски истерзал… убил… мое дитя родное… моего сына Андрея… мою… - закрыл он рукою глаза, но эта прорвавшаясь слабость была коротка: через мгновенье смотрел уже Богдан на собранье сухим, огненным взглядом. Потом он вручил сеймовому маршалку изложенную письменно свою жалобу и документы на землю. Маршалок передал сначала на рассмотрение бумаги эти королю, а потом сенаторам и спросил у Богдана, здесь ли находится ответчик?
- Здесь, ясновельможный пане, - отозвался с задних рядов Чаплинский и, в свою очередь, подошел к эстраде.
На заявление Криштофа Радзивилла, что благородные сенаторы с удовольствием ждут, чтобы шляхетский пан опроверг скарги этого козака, Чаплинский спокойно отвечал следующее:
- Прежде всего, пышное и сиятельное рыцарство, урочище Суботов составляет неотъемлемую часть земель Чигиринского староства. Новому старосте, сыну покойного гетмана, не было никакого дела до пожизненных распоряжений своих предшественников, и он, убедясь в зловредных для Речи Посполитой и для нашей свободы замыслах предстоящего здесь жалобщика Хмельницкого, не хотел продлить ему дара на суботовские земли и приказал Комаровскому присоединить их к старостинским владениям. Но так как челядь и поселяне хутора встретили распоряжения Комаровского вооруженным бунтом, то с ними и поступлено было, как с бунтовщиками, как везде с таковыми и следует поступать. Теперь это урочище подарено паном старостою… мне, вследствие чего я готов уплатить Хмельницкому за коней и за скот пятьдесят флоринов, а за прочие убытки он долголетними доходами вознагражден сторицею… Сына его Андрея за страшную брань и угрозы всему шляхетскому сословию зять мой велел действительно пану Ясинскому высечь, но змееныш бросился на него с кинжалом и нанес пощечину… Полагаю, высокопышное панство, что такого оскорбления от щенка никто бы из нас не стерпел, во всяком случае я тут не при чем. Что же касается воспитанницы и жены, - улыбнулся нахально Чаплинский, - то первая - простая хлопка, и если она воспитывалась козаком, то, конечно, для славы Эрота… Но ведь, кажется, оплоту нашей ойчизны не предоставлено право держать рабынь, - подчеркивал язвительно свои слова пан Чаплинский, вызывая широкие улыбки на всех лицах и сенаторов, и послов, - то кто–то из полноправных рыцарей исправил это нарушение… Вторая же из сотницкого питомника красоток была ему не жена, а просто concubina, и хотя пан сотник, для вящего порабощения дочери исконных польских магнатов, заставил беззащитную и поруганную панну отшатнуться от католической веры и принять схизму, но горлинка вырвалась из когтей коршуна и бросилась на грудь ко мне; так жаловаться на это можно лишь богине Венере, что она не по козачьему хотенью настроила струны сердца красавицы… Я с нею теперь и обвенчан по католическому обряду… Любопытно мне, на основании каких прав требует к себе козак свободную шляхетскую дочь, законную жену уродзоного пана?
Игривое настроение вельможного панства, вызванное речью Чаплинского, превратилось под конец ее в малосдержанный хохот.
- А я пана сотника одобряю, - потирал от удовольствия свои руки сосед Цыбулевича, разжиревший, почтенного возраста шляхтич, - гарем - это прелестная вещь, только за ним нужно зорче следить…
- В гаремах пан сотник изощрился еще во время турецкого плена, - засмеялся Цыбулевич.
- Да, там можно было на себе испытать и другие тонкости Востока, - захихикал, точно заскрипел, пан Чарнецкий.
В зале прокатился хохот и перелетел на галереи. Сенаторы заколыхались с достоинством в своих креслах. Епископы опустили глаза.
Маршалок, зажимая из приличия себе рот, ударил в щиты.
Побледневший, как полотно, Хмельницкий стоял камнем, пронизывая вызывающим взглядом это злорадствующее насилиям собрание, это сонмище законодателей, хохочущих и над своим законом, и над правами человека; в руке Богдана скрипела от сильного сжатия рукоятка сабли; в душе его зрела страшная мысль, исполненная злобы и мести.
- Но, панове, - поднялся князь Заславский, - жалоба пана писаря серьезна, и к ней нужно отнестись серьезно, а не шутя: факт этот не отрицается и противною стороной, значит, насилие, разорение, грабеж, кровопролитие совершены, а возражения пана Чаплинского пока голословны и не доказаны…
- Разделяю вполне мнение почтенного князя, - возвысил голос и Остророг.