- Да суди меня бог, - остановился он и поднял правую руку, - если я думаю мстить за свои лишь обиды; они побледнели перед всеми другими, перед оскорблениями, наносимыми вере, моим униженным братьям… О, за эти обиды я подниму меч и положу свою голову!..
В это мгновенье отворилась дверь, и на пороге ее появился неожиданно полковник Радзиевский. Богдан был и обрадован, и поражен его приходом.
- Я к вельможному пану от имени короля, - разрешил сразу недоразумение Радзиевский.
- От его наияснейшей королевской милости? - переспросил еще более изумленный Богдан.
- Да, пане, - сжал ему крепко руку полковник, - от него, егомосць желает пана писаря видеть!
- Какое счастье! - воскликнул Богдан. - И голова, и сердце к услугам его наияснейшей милости. Разопьем же хоть корец доброго меду, хозяин мой найдет вмиг старого; я так рад дорогому гостю.
- Неудобно, после выберем минуту, а теперь король ждет. Он сильно расстроен после этого милого сейма. Такого чудного сердца и такой светлой головы не щадят и не понимают.
- Гром небесный на них! - опоясывался Богдан широкою турецкою шалью. - На оскорбителей помазанника - сам бог! А у батька нашего наисветлейшего есть много слуг верных; одно мановенье - и все мы за него костьми ляжем.
- Спасибо, от его королевского имени спасибо! - пожал снова Радзиевский руку Богдана. - Такая преданность доставит больному и разбитому духом большое утешение. Но поспешим.
Радзиевский пришел к Богдану пешком в каком–то плаще, закрывавшем почти все лицо его, и пешком же из предосторожности они отправились во дворец.
Король принял Богдана не в большом парадном кабинете, где происходили всегда официальные аудиенции, а в маленьком, находившемся возле спальни его величества. Небольшая уютная комната с высоким камином, в котором пылал веселый огонь, была убрана в восточном вкусе: низкими диванами, подушками, коврами, шелком. Король полулежал на оттоманке, облокотясь на подушку и склонив на руку голову. По тяжелому, неровному дыханию, по судорожным подергиваньям его обрюзглого лица, по мрачному огню его глаз было заметно, что он страдал, что потрясенные чувства не улеглись еще и раздражали тайный недуг.
Богдан вошел с трепетом в эту обитель и, преклонив колено перед священною особой своего владыки, с благоговением прикоснулся губами к протянутой ему ласково руке.
- Я рад тебя видеть, пан писарь, - отозвался с живою искренностью король. - Вот смотри, лежа принимаю; проклятая болезнь подтачивает силы… Отпустит - и снова бодр и крепок по–прежнему духом, а малейшее что - уже и валит она с ног.
- Да хранит господь драгоценные дни нашего батька монарха, - сказал с глубоким чувством Богдан, пораженный болезненным видом короля, которого он любил всею душой, которого и козаки высоко чтили, - мы все, как один, молимся вседержителю о здравии королевского величества, молимся если не в храмах, которые у нас отняли, то в халупах и хатах, под покровом лесов и под открытым небом!
- Это ужасное насилие… позорнейшее и преступнейшее, - сжал брови король. - Я употреблю все зависящие от меня средства, - улыбнулся он саркастическою, горькою улыбкой, - чтобы повлиять на комиссию и уравновесить хоть сколько–нибудь права совести моих подданных… Я всю жизнь боролся за веротерпимость; но иезуиты, пригретые моим покойным родителем, пустили здесь глубокие корни и подожгли расцветавший уже было рай… Мне пришлось бороться с окрепшим и распространившимся злом… Они сумели овладеть умами и сердцами нашего дворянства, поощряя дурные наклонности и низменные страсти, разжигая фанатическую ненависть и презрение к другим вероисповеданиям. Говорят, что фанатизм есть спутник пламенной веры… Я никогда не разделял этого мнения. По–моему, фанатизм есть порождение безумия деспотического: не смей иначе думать, как я, не смей иначе верить, как я, не смей иначе молиться… Меня за мою толеранцию чуть ли не отлучили от церкви, как еретика, но я… я готов бы был принять и баницию, лишь бы мне дали силу водворить религиозный мир в моей дорогой мне стране… Но вот уже близок закат мой… а я, несмотря на все мои искренние и горячие стремления, не только не успел ничего в этом братском примирении, но, к величайшему горю моему, вижу, что непримиримая злоба растет и растет… Против нее готов я бороться до самой смерти… но сил у меня нет…
- Воздвигни только господь твою наисветлейшую милость, а мы, - ударил себя рукою в грудь войсковой писарь, - за единое королевское слово все костьми ляжем… Верь, наимилостивейший державец, что мы, козаки, и все русское население, покорные рабы твои и преданнейшие дети…
- Спасибо, спасибо! - произнес растроганным голосом король. - Видишь, пан, как я стал слаб, - смахнул он набежавшую на ресницу слезу, - не тот уже, что бился когда–то рядом с тобою… но да хранит вас всех бог! Козаков я всегда любил и на их верность лишь полагаюсь… Что бы там клевета и ненависть ни плели, но поколебать моей привязанности и веры им не удастся… Я всегда был и буду за вас; только, как видишь ты: мои желания бессильны…
- Повели только, государь, - воодушевленно, пророчески возвысил голос Богдан, - и твои священные желания облекутся в несокрушимую сталь.
- О мои верные слуги, орлы мои! - приподнялся и сел на оттоманке, возбужденный словами Богдана, король; его глаза вспыхнули прежнею отвагой, на бледных щеках появился слабый румянец. - Для венценосца нет большего счастья в мире, как услышать теплое слово искренней преданности… Мария{40}, - обратился он по–французски к вошедшей в кабинет пышной красавице с темными, пронзительными глазами и светло–пепельными, грациозно взбитыми кудрями, к своей молодой королеве, - вот они, верные дети мои, сыны богатейших степей… Я не сирота еще, и господь ко мне милостив…
- Боже, как я благодарна им, как я рада за его королевскую милость, моего дорогого супруга… - ответила королева, обращаясь не то к королю, не то к Богдану, - да вознаградит их святое небо!
- Жизнь наша и все наше счастье у ног их королевских величеств, - ответил Богдан по–французски, отвесив низкий поклон.
- О благороднейший воин, - вскинула глаза изумленно на предполагаемого варвара королева, - вы вместили в себе дивное сочетание доблести и высоких чувств! - она протянула милостиво свою руку, к которой с благоговением прикоснулся козак, и подошла с обворожительною улыбкой к королю.
- Да, моя вечерняя звезда, - бросил на нее сияющий радостью взгляд Владислав, - еще, быть может, наши мечты не погасли… Но все бог! Без его святой воли ни единый не падет волос… Эх, если бы мне к этим орлам да еще прежних шляхетских львов… Задрожала бы Порта, и Черное море склонило бы свою волну к твоим ножкам… Ты их не знаешь, моя повелительница, мой кумир, а они, эти уснувшие рыцари, действительно храбры и исполнены доблести… Я и теперь не потерял еще веры в их доблесть; они расслабли от безумной неги и роскоши, они погрязли в тине разврата и пьянства, но они еще пока не умерли совсем, и если грянет над страной божий гром, то он сможет разбудить их… Я потому и убежден глубоко, что гроза нужна не только для сокрушения неверных, но и для возрождения лучших сил.
- Уж кто–кто, а я совершенно разделяю твои взгляды, - вздохнула глубоко королева и закрыла свои очи сетью темных ресниц, чтобы скрыть налетевшее горе.
Владислав торопливо, украдкой пожал ей руку и обратился снова по–польски к пану писарю.
- Передай от меня всем козакам и единоверцам твоим мое королевское сердечное спасибо за их верность и преданность. Я им верю и на них полагаюсь, буду хлопотать за их благополучие, насколько смогу, но сам видишь, что многого обещать не в силах. Во времена потемнения государственного разума, во времена упадка силы закона всяк о себе должен больше заботиться и сам себя больше отстаивать, - говорил он желчно, подчеркивая слова и загадочно улыбаясь. - Вот и твои жалобы я слышал… Они справедливы, и ты оскорблен жестоко… Но наш закон мирволит лишь шляхетским сословиям, а от других требует целой сети формальностей. Но ведь заметь, козак: у тебя отняли все не силой закона, а насилием вооруженной руки, так и нужно бороться равным оружием: вы ведь воины и носите при боку сабли… если у Чаплинского нашлось несколько десятков сорвиголов, так у тебя найдутся приятелей тысячи.
- Найдутся, наияснейший король мой, - воскликнул восторженно Богдан. - Блажен тот день, когда я услышал это великое слово, оживляющее нас, мертвых, ободряющее наши надежды… но не для моих обид оно… нет! Я их бросил под ноги, я их забыл перед священным лицом монарха! Твои, государь мой, обиды, поругания над достоинством державы, издевательства над порабощенным народом - вот что вонзилось тысячами отравленных жал в мою грудь, и эта отрава разольется по жилам моих собратьев…
- Ах, как это трогает мое сердце, как вдохновляет меня! - поднялся король, опираясь на руку своей супруги. - Но помни, мой рыцарь, что выше короля - благо отчизны; я для него отдал всю жизнь, хотя и бесплодно… так постойте за отчизну и вы… Вверяю твоей преданности и чести себя и ее! - протянул король руки.
- Клянусь господним судом, трупом замученного сына и счастьем моей родины! - упал перед ним Богдан на колени и поцеловал полу его одежды.
- Да хранит же тебя и всех вас милосердный бог! - положил король на голову писаря руки и, взволнованный, растроганный, вышел с королевой из кабинета.
XXV
Торопился Богдан, когда ехал в Варшаву, выбирал кратчайшие и глухие дороги, объезжал местечки и села и, угнетенный тяжелыми думами, почти не обращал внимания на мелькавшие перед ним картины народного быта. Теперь же, возвращаясь из Варшавы, он ехал медленно, не спеша, и не глухими дорогами, а многолюдными, останавливаясь в селах, местечках и городах. Сам Богдан был неузнаваем: желчности, раздражения и тупой мрачности не было и следа; напротив, в глазах его играла отвага и радость, голова поднята была гордо и властно, на смуглом лице горела краска энергии. Спутники его, козаки, глядя на свого батька, тоже повеселели и, заломив набекрень шапки да откинув за плечи киреи, сидели так легко и непринужденно в седлах, словно они возвращались с какой–нибудь веселой пирушки, а не с длинного и утомительного пути. Если Богдан заезжал в укрепленные городки на день и на два, находя благовидный предлог побывать и в замке у коменданта, и на валах, и на баштах, то козаки посматривали друг на друга и, покачивая глубокомысленно головами, приговаривали: "Господь его Святый знае, а щось батько думае–гадае!" Когда же наших путников приняли под серебристый покров волынские родные леса, то козаки до того повеселели, что затянули даже песню:
Гей, хто в лісі, озовися,
Да викрешем огню,
Да запалим люльку –
Не журися!
Вступивши на русские земли, Богдан не направился прямо в Киев, а стал колесить по Волынщине, заглядывая в хутора и села, присматриваясь ко всему окружающему, роняя то там, то сям огненное крылатое слово… Едет, например, он по полю, побелевшему от инея, и видит на нем копны хлеба, брошенные, размоченные дождями, разбитые осенними бурями, - ну, и остановит проезжающего селянина:
- Чей это хлеб?
- А чей же, как не наш, вельможный пане? - ответит ему тот, снявши шапку.
- Отчего же вы его не убрали с поля? Лишний, что ли?
- Какое, пане! Полову едим… а убирать часу нема, - все за панскою работой: то жали, то пахали, а теперь навоз возим…
- Чего ж вы не толкнете своего пана головою в навоз? Эх, вольные люди! Сами протягивают шею в ярмо! Пух–нут с голоду, а свой святой хлеб гноят… За это вас и карает господь… Ведь пан на село один, а вас сколько? - надвинет Богдан шапку на очи и проедет поскорее эту ниву.
А то, пробираясь тропинками к кринице, видит он, что маленькая девочка набрала ведро воды и прячется с ним за кустом. Подошел к ней Богдан, а девочка - в слезы, да в ноги ему: "Ой, помилуйте, пожалуйте, больше не буду!"
- Да что ты, дытыно, бог с тобой? Чего плачешь? Чего испугалась? - приласкает ее Богдан.
- Мама недужая… не встает, - всхлипывает успокоенная девочка, - лихорадка печет ее, пить хочет… А жид не позволяет даром брать с криницы воды… А у меня грошей нет…
- На вот талер, понеси своей маме… да скажи батьку, что король велел земли поотнимать у панов…
А раз на опушке леса наткнулся он на такую сцену: жид, вероятно местный посессор, поймал молодицу с охапкой валежника и, остервенившись, свалил ее ударом кулака и начал топтать ногами, а когда на вопли несчастной прибежал ее муж и стал заступаться, просить, то жид и ему залепил оплеуху… Закипело у Богдана в сердце, помутилось в глазах, и он, забывши осторожность, налетел и крикнул:
- Что ж ты, выродок, позволяешь топтать ногами жену? На дерево его, на прохолоду!
Достаточно было одного окрика: через минуту посессор болтался на дереве, а очумелый мужик стоял в оцепенении, сознавая висевший над ним за это деяние ужас.
- Молодец! Так их и надо! - ободрил его Богдан. - Коли тебе здесь не укрыться, то беги на Запорожье, там всех небаб принимают, а жену пристрой в Золотареве, что за Тясмином, близ Днепра… у хорунжего Золотаренка, скажи, что Хмель прислал… Вот и на дорогу тебе, - ткнул он ему в руку дукат - и был таков.
После такого случая только к вечеру уже решится Богдан заехать в какое–либо село, миль за десять, и скромно остановится у корчмы, пошлет по хатам Кныша, поискать якобы провизии, а сам подсядет в корчме к землякам и, угощая их оковитой да медом, заведет такие разговоры:
- А что у вас, люди добрые, хорошо тут, верно, живется, не так как у нас?
- Смеешься ты, видно, пане козаче, - отвернется с обидой и тяжелым вздохом истощенный трудом собеседник, - да у нас тут так издеваются над народом ляхи, да посессоры, такое завели пекло, что дышать нечем, последние времена приходят…
- Скажи пожалуйста! - покачает головою, словно удивленный, Богдан.
- Ох, пане, - вмешается в разговор и другой селянин, - не знаем уже, где и защиты искать, куда прятаться. Летом еще могут укрыть хоть леса, да байраки, да густые камыши–лозы, а зимою - хоть в прорубь! Куда ни посунешься - когти посессоров да лядский канчук!.. - И, оглянувшись робко кругом, начнет он передавать шепотом печальную и длинную повесть о возмутительных насилиях и зверствах, которые творятся здесь над ними: земли–де все отобраны, воды отняли, имущество ограбили… гонят на панщину ежедневно, да на какую - каторжную, без отдыха, без пощады… порют нам шкуры, вешают, топят… Живые люди все в струпьях, не выходят из ран…
- Эге! Так у вас тоже не сладко… - вздохнет Богдан. - И куда ни поедешь, всюду один стон, один крик… Не молимся мы, верно, богу… забыты им…
- Да где же молиться, коли нет и церкви? - качал печально головой один из собеседников. - Сначала драли с нас за службы божии, за отправы, а потом и совсем отобрали…
- За то–то, я думаю, братцы, и гнев господень на нас, что мы отдали в руки врагов и поганцев его святыни, не постояли за них грудью до последнего издыхания, - возвысит укорительно голос Богдан и сверкнет глазами.
- Да как же было стоять, - возразят взволнованные селяне, - коли на их стороне сила: и мушкеты, и копья, и сабли… а у нас голые руки, да и те измученные в непосильном труде?
- Клади живот свой и жизнь за милосердного бога, за служителей его, за его храмы, и он воздаст тебе сторицею… А кто головы своей жалеет за бога, а подставляет ее клятой невире ли, пану, то от того и творец отвращает лик свой и попускает на поругание и позор в руки нечестивых.
- Ох–ох–ох! Грешные мы! - вздохнут все и опустят безнадежно нечесаные патлатые головы.
- Да ведь пойми, пан рыцарь, - после долгой тяжелой минуты молчания отзовется кто–либо робко, подыскивая веские оправдания, - нас горсточка, жменька… Ну, кто и отважился было, так с них живых посдирали шкуры, а над семьями надругались.
- Знущаются над нашими семьями одинаково, - подойдет иногда к собеседникам еще селянин из более мрачных и озлобленных, - молчим ли мы и гнем под кий спины, или загомоним робко - одна честь! Вон на той неделе приехали к эконому какие–то гости; ну, известно, - жрали, лопали, пили, а потом для их угощения согнал пан дивчат во двор, почитай, детей… А молодая вдова Кульбабыха таки не дала на поруганье своей красавицы дочки: видит, что никто ее криков не слушает, а самой отстоять сил нет, так она схватила нож в руку, крикнула: "Прости меня, боже!" - и вонзила тот нож в сердце своей дочери, а сама бросилась сторч головой в колодезь…
- А-а!! - застонал, зарычал Богдан и выпил залпом кухоль горилки. - Вот, значит, слабое божье творенье, баба, а сумела отстоять честь своей дочери и себя спасти от мучений: кто не боится смерти, того все боятся… Ведь вот ты говоришь, что нас горсточка, а я говорю: кривишь, брат, душой! Это их, наших мучителей, горсточка, то так, а нас, ихнего быдла, - усмехнулся он ядовито, - как песку на берегах Днепра, и если бы все за себя так стали, как эта вдова Кульбабыха, - пером над ней земля, - так и знаку не осталось бы от лиходеев… И за себя ли самих велит долг постоять? За веру, за правду святую, за богом данный нам край! Да за такое святое дело смерть - радость, счастье! Души таких борцов ангелы–херувимы встречают и несут на своем лоне до бога!
- Правда, правда! Святое дело! За него простится много грехов! - воодушевятся слушатели, и огонь отваги заиграет в их мрачных очах.
- Да и то, братцы, - вставит мрачный, - один ведь конец - помирать, так уж лучше помереть за бога и за родной край.
- Эх, коли б голова нам! - вздохнет старший. - Погибли Наливайки, Тарасы и Гуни! А коли б кликнул кто клич…
- Ты думаешь, земляче, на него бы откликнулись? - прищурит пытливо очи Богдан.
- Все, как один! - даже вскрикнут неосторожно собеседники и испугают своим криком изумленного корчмаря.
- А есть у вас за селом где укромное место? - понизит уже голос Богдан.
- А пан рыцарь куда едет? - спросит в свою очередь кто–либо старший.
Осторожный Богдан непременно укажет противоположное направление и получит ответ, что на том шляху, за гайком, есть буерак.
Вот в сумерки подъедет Хмельницкий к этому буераку, расставит, на всякий случай, козаков вартовыми и спустится к ожидающим его поселянам.
- Слава богу! - поклонятся они ему низко, обнажив свои головы, и ждут с выражением трепета и надежды, что скажет козачий старшой, какую спасительную раду подаст им?
А Богдан, привитавши их от себя, от далеких земляков, и от козачества, и от Запорожья, расскажет, что везде придавило люд одно лишь горе и что горе это исходит от польских панов и ксендзов, которые задались отнять у нас все, обратить русский люд в быдло и уничтожить, выкоренить, чтоб и памяти о нас не осталось.
- Так–так, выкоренить хотят… - загудут селяне, и в их сдвинутых бровях и опущенных вниз глазах сверкнет злобное выражение.