- То–то, братцы, - поднимет голос Богдан, - а давно ли и вы, и мы все были вольными, молились при звоне колоколов в своих церквах, владели без обид своими землями, не знали ни нехриста, ни пана? Чего же мы поддались? Того, братцы, что меж нами не было единства! Шляхта вся один за другого, оттого–то она и взяла верх в Речи Посполитой, даже помыкает наияснейшим королем, не то что… Ведь король, друзи мои, за нас; он видит все кривды и готов щырым сердцем помочь, так ему паны вяжут руки, - гонят его милость со свету.
- Проклятые! Каторжные! - послышится глухо в толпе. - Всех бы передавить!
- Да неужто за нас, несчастных, король? - спросит кто- либо недоверчиво из более развитых и солидных. - Ведь он же поляк и католик?
- Хоть и католик, - ответит Богдан, - а бьется всю жизнь, чтобы никто не затрагивал русской веры, чтобы прав наших никто не нарушал, - клянусь вам всемогущим богом. Я сам был у него, искал защиты. Меня ведь тоже ограбил пан шляхтич до нитки: все сжег, земли отнял, жену увез, детей вырезал, меня приказал посадить на кол, только чудо спасло. Оттого–то я знаю и чувствую ваше, братцы, горе, потому что сам его на своей шкуре вынес. Уж коли меня, значного козака и старшину, известного всей Речи Посполитой и королю, так обездолил подстароста, так что же он сделает с вами? Вот мне и сказал король со слезами, что он через панов не может помочь, а чтобы мы сами себя ратували.
- 01? - поднимут радостно головы поселяне и загорятся отвагою и надеждой. - Да коли так, то мы их в лоск! Когда бы только кто голос поднял.
- Вот это дело! Вы вольные люди, козаки… Лучше погибнуть, а не оставаться в неволе: лежачего ведь и куры клюют… Ведь вы вспомнили, что нет больше ни Наливайки, ни Гуни, а через кого они погибли? Через вас! Не пошли ведь на помощь селяне, ну, их вражья сила и одолела!.. А вы–то теперь, напробовавшись панского меду, пошли бы на помощь, если б кто нашелся?
- Все, как один! Вся округа! - единодушно, порывисто вскрикнет толпа, грозя кулаками. - Все пойдем, костьми ляжем!
- Ну, спасибо, братцы, от всей земли русской спасибо! - радостно воскликнет Богдан. - Задумал я, тот самый Хмель, что бил не раз турок и под Каменцом, и на море, и в Синопе, да Кафе, что шарпал молдаван и венгерцев, задумал я, братцы, великое дело: поднять меч на утеснителей и гонителей наших - на панов, ксендзов - и освободить родной народ от неволи… На это святое дело, на защиту бога и правды я отдам и голову, и сердце! Козачество со мною пойдет, а вот если и ограбленный люд поднимется в помощь…
- Батько наш! Избавитель! - заволнуется уже растроганная, потрясенная вестью толпа, протягивая к нему руки, бросая вверх шапки. - Только клич кликни, все умрем за тебя и за веру!
- Братья, друзи мои! - обнимал некоторых ближайших Богдан. - Слушайте же моей рады: сидите пока смирно да тихо, чтоб вражьи ляхи не пронюхали нашего уговора, готовьтесь и передавайте осторожно другим, чтоб тоже готовились и бога не забывали, а когда я заварю уже пиво и хмелем его заправлю, то чтобы тогда на зов мой с каждого хутора прибыло в лагерь по два оружных козака, с каждого села по четыре, а с каждого местечка по десяти!
- Будут, будут, батько! Храни только тебя, нам на счастье, господь! Продли тебе веку! - радостно и восторженно прощаются со своим новым спасителем рыцарем поселяне.
Бросит Богдан искру в подготовленный уже врагами русской народности горючий материал, соберет нужные сведения и исчезнет, бросившись в сторону. Потом через десяток миль заедет снова в село, а то и в местечко, повыспросит, поразведает про настроение умов, про беды мещан и чернорабочего люда, заронит им в сердце надежду на близкое избавление, оживит их энергиею, разбудит отвагу и улетит метеором, оставив по себе светлое воспоминание.
Летит Богдан по задумчивой лесистой Волыни, а стоустая молва клубком катится, растет и опережает его. Минет он иногда какой–либо хутор или село, а уж в перелеске или овраге ждут его с хлебом и солью выборные от поселян, встречают, приветствуют, как вождя, кланяются земно и со слезами повергают перед ним свои жалобы, свои беды… Ободрит их Богдан, посоветует прятать ножи за халяву и, пообещав скорое избавление, крикнет: "Жив бог - жива душа!" - да и заметет след. А если проведает, что поблизу где батюшка, то непременно заедет: в теплой беседе с ним отогреет свою душу, поможет деньгами несчастному, гонимому что зверю, попу, откроет ему свои заветные думы, испросит благословения на святое великое дело и, поручив себя его молитвам, отправится с новым запасом веры и сил в дальнейшее странствование.
Поднялся глухой гомон меж серым народом, дошел он и до панов, и почуяли они в нем что–то недоброе; разослали они на разведки дозорцев, но те лишь обдирали поселян, а толку не добились. Тогда бросились дозорцы от корчмы до корчмы и пронюхали, что разъезжает какой–то полковник козачий по селам и о чем–то с людом балакает. Бросятся паны искать бунтарей, а их и след простыл.
Богдан рассудил, впрочем, поскорее выбраться из Волыни и перелетел на своих выносливых конях в веселые приволья пышной красавицы Подолии.
XXVI
Подъезжая к речке Горыни, Богдан вспомнил про завещанный Грабиною клад и захотел доведаться, а если бог поможет найти, то и распорядиться им по воле покойного честно: половину взять для святого дела, - потому что деньги теперь ой как нужны, - а половину сберечь для дочки Грабины, Марыльки… "Для Марыльки, для Елены, - закусил он до крови губу, - для моей любой, коханой, насильно похищенной…" Он в первый раз по отъезде из Варшавы ясно вспомнил ее и снова почувствовал в сердце жгучую боль.
- За всех и за нее! - вскрикнул он свирепо и начал рыться в своем гамане.
К счастью, заметка Грабины, несмотря на годы скитаний, не выронилась, уцелела. В ней обозначена была ясно и точно пещера на реке Горыне, за хутором Вовче Багно, по левой руке от ветвистого дуба на восемьдесят локтей, а в самой пещере еще подробнее описано было место клада. Богдан направился на Горынь; но долго ему пришлось искать хутора, сгоревшего дотла; такая же незадача была и с дубом: лесок срубили, и трудно было по торчавшим и выкорчеванным пням определить место, где был разлогий дуб. Богдан повел розыски наугад и нашел полуобвалившуюся пещеру, но после долгих усилий и исследований выкопал–таки, к великой радости, два бочонка золотых червонных, два бочонка битых талеров и множество драгоценных женских вещиц. Разместивши эти сокровища на спинах крепких лошадей, Богдан направился от Горыни к Днестру, желая проехать через Подолию.
Подымаясь с горы на гору, спускаясь в глубокие ущелья, где по камням и по рыни (крупный песок) сверкали серебристою чешуей болтливые и резвые речонки–ручьи, разраставшиеся под дождями в бурные, бешеные потоки, Богдан стал замечать, что конь его, верный Белаш, начал прихрамывать и терять силу.
- Эх, товарищ мой любый, друг мой сердечный, - потрепал его по шее Богдан, - состарились мы с тобой, нет уже прежней удали и неутомимой силы! Послужил ты мне верой и правдой, выносил на своей могучей спине, вызволял не раз из всякой напасти, а теперь просишься уже на отдых, а я вот все тебя таскаю да таскаю. Правду говорят, что "хто больше везе, на того и клажа".
- А так, так, - усмехнулся Кныш, - а ведь конь этот у вельможного пана под седлом, почитай, лет семь!
- Девятый уже пошел.
- Э, пора на смену другого…
- Жалко этого… много с ним прожито и горя и радости… люблю я его…
Белаш, словно благодаря своего господаря рыцаря, повернулся к нему головой и тихо, любовно заржал.
- Ишь, скотина, - мотнул шапкой Кныш, - а ведь понимает человека, ей–богу! Ну что ж, на хороший корм его, а другого, молодого, под седло… Отдохнет этот и тоже подчас еще послужит…
- Да я и сам так думаю…
- А вот в Ярмолинцах бывают добрые ярмарки… Кажись, вот в это самое время туда приводят и наши козаки, и татаре добрых коней.
- Это верно: там и встретиться можно кое с кем, и пороху подсыпать… туда и рушай! - скомандовал Богдан, и все за ним двинулись крупной рысью.
Ярмолинцы приютились в долине, залегшей между небольших гор и расходившейся вилами на два рукава. На главной площади их, на самом видном месте, красовался и господствовал над всеми постройками каменный костел готической архитектуры с двумя стрельчатыми башенками на переднем фасаде, в которых висели колокола; он слепил глаза белизною своих украшенных фигурами стен и словно кичился ярко–красною крышей. На излучине долины, из–за пригорка, покрытого посеребренным слегка садом, краснели тоже, между стрелами тополей, крыша панского палаца и шпиц другого небольшого костела; у подножья их лежал блестящим зеркалом пруд. Перед этими грандиозными сооружениями мещанские и селянские хаты с потемневшими соломенными крышами казались жалкими лачугами, и они, стыдливо прячась за садиками, разбегались испуганно по долине. Только корчмы и жидовские дома с крыницами, ничем не прикрытые, с облупленными боками, торчали бесстыже по площади и смотрели нагло дырявыми крышами на костел…
Когда путники наши подъехали к спуску горы, то их сразу поразила широкая картина раскинувшейся у ног их ярмарки. Вся, в обыкновенное время пустынная, площадь была теперь покрыта шатрами, балаганами, ятками, между которыми кишмя кишел народ; сплошная толпа двигалась колеблющимися, пестрыми волнами. У костела стояли вереницей панские экипажи, запряженные дорогими конями; хлопанье кучерских бичей смешивалось с перемежающимся звоном небольшого костельного колокола. Вдали, в правом рукаве долины, стояли лавами возы с разною клажей; у возов лежали на привязи волы, коровы, козы, а дальше толпились отарами овцы; в левом же рукаве помещалась конная ярмарка: всадники то подъезжали к табунам, то мчались стрелой вдоль пруда. Над этим морем голов стоял то возрастающий, то стихающий гомон, напоминавший гул разыгравшегося прибоя.
Богдан остановился на краю горы и осматривал зорким глазом лежавшее у его ног местечко. Скрывавшееся целый месяц за свинцовыми тучами солнце проглянуло теперь в пробитую лучами прореху и осветило яркими тонами и пышные костелы, и палацы, и убогие лачуги, и пеструю толпу, и дальние подвижные пятна, и верхушки гор, слегка присыпанные первым, девственным снегом.
- А что это значит, хлопцы, - обратился Богдан к своим спутникам, - такое большое местечко, а я своей русской церкви не вижу?
Все начали всматриваться, приставив руки к глазам.
- А вон где она была, - указал рукою Кныш.
Богдан взглянул по направлению руки и увидел действительно на одном из пригорков кучу угля и обгорелых бревен; за черной кучей стояла невдалеке уцелевшая каким- то чудом от пожара звоница; крест едва держался на ее пирамидальной, издырявленной крыше; в пролетах между четырьмя покосившимися колонками не было видно колоколов… Над этим мертвым местом кружилось лишь воронье.
Богдан снял шапку и набожно перекрестился; то же сделали и его товарищи.
- Ну, хлопцы, - обратился он к козакам, - я с Кнышем отправлюсь на конную, а на ночь заеду к пану отцу, коли жив еще… Вы же - врассыпную между народом, только звоните с оглядкой: здесь много панских ушей…
- Мы им пока за ухо, коли нельзя в ухо, - заметил один козак, рассмеявшись; оправивши одежду и зброю, они спустились с горы и потонули в гудевшей толпе.
Богдан попал в какой–то водоворот, из которого почти не мог выбраться; с трудом пробирался он шаг за шагом вперед, желая объехать базар и направиться прямо к пруду, но встречная волна оттесняла его к яткам… Среди бесформенного гула и выкрикиваний крамарей и погоничей до него донеслись звуки бандуры; голос певца показался ему знакомым, и Богдан стал протискиваться ближе. Вокруг кобзаря краснели что мак верхушки черных и серых смушковых шапок, между которыми то там, то сям пестрели ленты, стрички и хустки ярких цветов, украшавшие грациозные головки дивчат…
Внутри тесного кольца слушателей сидел по–турецки большого роста и крепкого сложения слепой бард, калека с искривленными ногами, на деревяшках; он, выкрикивая печально рулады, выразительно пел–выговаривал слова какой–то новой думы:
Ой бачить бог, що його віра свята загибає,
Та до Юрка з високого неба волає:
"Годі тобі, Юрку, конем басувати, з змієм ваговати,
Біжи–но краще хрещений мій люд рятувати,
Бо де ж мои церкви, де клейноди, де дзвони?
На святих місцях лиш крюки та ворони!"
Як покрикне ж Юрко: "Гей ви, нещасливі?
Годі вам орати не свои, а ворожі ниви,
Нащо вам чересла, лемеші і рала –
Може б, з них послуга святому богові стала?"
Немою, неподвижною стеной стояли козаки и дивчата; тяжелый массовый вздох выделился стоном среди общего шума и зажег у козаков свирепою отвагой глаза, а у дивчат вызвал слезы. Богдан пробрался к слепцу и бросил в его деревянную мисочку дукат.
По звону ли металла, или по другим неизвестным приметам, но слепец угадал золото и, обведши незрячими очима толпу, прошамкал:
- Ого! И магнаты нас слушают!
- Магнаты без хаты… - ответил Богдан. "Нечай! - промелькнуло у него в голове. - Ей–богу, он!"
- А! Орел приборканный, - буркнул старец, - короткое крыло, а долгие надии…
- Слетятся орлята, то отрастут и крылья.
- Помогай, боже! Давно не слышно было клекоту.
- Послышишь… А что, старче божий, - переменил Богдан тему, - не ведомо ли тебе, батюшка здешний жив или помер?
- Хвала богу! Отец Иван приютился у бывшего ктитаря Гака, что под горой… в яру хата гонтою крыта.
- Спасибо! Я не чаю отъезжать до ночи.
- Гаразд! Коли бог дал… - выговорил кобзарь последнее как–то в нос и усмехнулся в седую, подозрительно белую бороду.
Пробираясь к пруду мимо панской усадьбы, Богдан поражен был стонами и воплями, доносившимися к нему из–за высокого мура. Он спросил ехавшего по дороге деда:
- Что это у вас там творится?
- А что ж? Бьют нашего брата, - ответил тот равнодушно.
- А вы же что? Молча подставляете спины?
- Заговоришь, коли у жида и эконома надворная команда… И без того ходишь в крови.
- Так лучше захлебнуться в ней разом, чем сносить муки изо дня в день!
- Та оно, известно, один конец, - покачал дед головою.
- То–то! Коли нам один, так и им, катам, тоже! - сверкнул свирепо глазами Богдан в сторону палаца. - Раз мать породила, раз и умирать… раз, а не десять! - крикнул он и пришпорил Белаша через греблю к табунам коней.
Только что врезался Богдан в их косяк, как ему попался навстречу знакомый запорожец - Лобода; он уже успел поседеть; усы и чуприна его отливали на солнце серебром, а шрамы багровели татуировкой.
- А, слыхом слыхать, видом видать! - приветал он радостно Богдана.
- Здорово, брате! Сколько лет, сколько зим!
Приятели обнялись и поцеловались трижды.
- Эге! Да и тебя, пане Богдане, присыпать стал мороз, - качал головою Лобода, - я - то побелел, а тебе бы, кажись, рано.
- Заверюхи были большие, ну и присыпало.
- Так, так, у нас, - сосал Лобода люльку, втягивая в себя дым, - слух прошел, будто Хмелю подломили приятели паны тычину, и он упал, вянет.
- Брешут: не завял Хмель, а вместо тычины повьется по тынам сельским… Гляди, чтобы паны не заплутались в нем до упаду.
- Добрая думка! - закрылся теперь запорожец целым облаком выпущенного дыма. - А что, може, что новое есть?
- Есть, и такое, что все вы подскочите. Приеду - все расскажу. Как только ваши пчелы?
- Да ничего - гудут, роятся, матки только доброй нет.
- Лишь бы роились, - подчеркнул Богдан и начал присматриваться по сторонам.
- Кого ищешь? - вынул изо рта люльку Лобода и начал выбивать золу.
- Коня, - одним взмахом головы сдвинул Богдан набекрень шапку, - да доброго, моему под стать.
- Коли доброго хочешь коня раздобыть, то вон туда, на самый конец, поезжай, где расташовались татаре: там у одного мурзенка добрые кони, дорогой породы, чтоб мне черту не плюнуть в глаза!
Запорожец–друзяка провел Богдана к этому мурзенку; удивлению последнего не было границ.
- Алла илляха! - протянул тот радостно и приветливо руки. - Пророк мне послал такую счастливую встречу! Побратым отца моего, утеха его сердца.
- Керим? Луч ясного месяца, сын моего первого друга Тугая, быстрокрылый сокол! Вот радость так радость! - ответил Богдан по–татарски и заключил его в свои широкие объятия.
Керым пригласил его в свой намет и начал угощать и шашлыком, и пилавом, и кониной, и халвой, и шербетом. За чихирем да кумысом разговорились они о былом: Керым рассказал про отца, что он получил от хана бейство, но что у них в семье большое горе: после покойной матери самая любимая ханым отца умерла, так что он до сих пор как громовая туча; что Тугай не раз вспоминал своего побратыма и сетует, что славный джигит, кречет степной, не навестил его ни в счастьи, ни в горе.
- Буду, непременно буду, - проговорил тронутый лаской Богдан, - у кого же мне поискать тепла и порады, как не у светлого солнца? - и Богдан рассказал Керыму про свое безысходное горе, про свою кровавую обиду.
Слушая его, возмущался впечатлительный и юный душою Керым и клялся бородою пророка, что отец поможет своему побратыму отомстить панам за их кривды.
Только вечером отпустил он Богдана, наделивши таким конем, какой занял бы первое место и в конюшне блистательного падишаха. Сын чистокровной арабской матки и татарского скакуна, вскормленный пышною степью, выхоленный любовною рукой, серебристо–белый, с черною лишь звездочкой на лбу и черными огненными глазами, он блистал красотой своих форм, грацией движений и молодою силой. Керым долго не хотел брать денег за красавца, а дарил его своему бывшему учителю рыцарских герцов, но Богдан вручил таки ему сто дукатов и, попрощавшись сердечно, поспешил со своею дорогою добычей к условленному пункту сборища - к ктитарю бывшей церкви Гаку.
Когда Богдан нашел хату Гака, прилепившуюся к горе за выступом скалы и закрытую еще довольно густым садиком, то солнце уже было на закате и алело заревом, обещая на утро добрый мороз. Местечко лежало несколько ниже и тонуло в холодной мгле; только костелы и панский палац, озаренные прощальными лучами, казались выкрашенными в яркую кровь.
Богдан нашел на дворище двух своих козаков, сообщивших уже, конечно, о нем господарю, так как ктитарь на первый стук копыт выбежал на крыльцо и, низко кланяясь, приветствовал Богдана как высокого, именитого гостя.