Буря - Михайло Старицкий 3 стр.


- На последнем сейме в Варшаве наш почтенный король уличен в намерениях, направленных против нашей золотой воли и конституции, то есть просто был уличен в государственной измене{4}.

Елена взглянула на него изумленными, недоумевающими глазами, да так и застыла.

- От него теперь отняли почти всю власть, расстроили все мероприятия, - продолжал, смакуя, Чаплинский, - но с клевретами его думают поступить еще строже, а особенно с более мелкими и сомнительного происхождения. Таким песня во всяком случае спета, имущество их будет сконфисковано, а, пожалуй, многие из них не досчитаются и голов.

- Ай, на бога! - закрыла панна глаза руками.

- Панно, богине, стоит ли такое зрадливое быдло жалеть? Катюзи по заслузи! - пожал он плечами. - Вот свату моему не мешало бы осмотреться.

- А что? - повернулась быстро Елена.

- Да ведь он все терся у уличенного уже Оссолинского, бывал у короля, ему давались какие–то поручения, на него решительно падает подозрение.

- Я что–то не понимаю, - заговорила Елена, подняв на Чаплинского сухие глаза, - значит, и Оссолинский всего ожидать может?

- Всего не всего, а удаления от должности - верно.

- А мой тато всего за то, что был предан королю и первым сановникам ойчизны?

- Дитя мое, король сам есть раб ойчизны, раб Речи Посполитой, - толковал докторально подстароста, - если он требует чего–либо незаконного, вредного для нашей свободы, то повиноваться ему в таком разе преступно. Сват мой поступал неосторожно, и ему нужно оправдаться серьезно, не то рискует всем… Речь Посполитая к внутренним врагам своим немилосердна. А он не к часу против меня нос дерет!.. Заискивать бы ему у меня нужно, потому что я и в Кракове, и в Варшаве, и в Вильно имею руку… меня все знают, имя пана Чаплинского гремит по всей Литве и Польше! - Голос его звучал все заносчивее и злобнее. - Здесь ему, если и не найдут улик, трудно без поддержки устоять, а я, напротив, расцветаю в силе: староство все и теперь в моих руках, владения Конецпольских под моими ногами, мои собственные во всех углах Литвы… Умрет старый Конецпольский, сын перейдет в Подолию, а я останусь здесь настоящим старостой, - подкручивал усы Чаплинский, закусив удила…

Елена смотрела на него новыми, изумленными глазами и все бледнела… В голове у нее кружился какой–то хаос… в сердце стояла тупая, докучливая боль.

- Да что староста?! - увлекался в азарте Чаплинский. - Мне предлагали польного гетмана, а от польного до коронного один шаг. Уродзоный шляхтич, моя панно едына, не хлоп, да если еще тут и тут, - ударил он себя по голове и карману, - полно, то он может захватить в свои руки полсвета. - И, почувствовавши, что произвел впечатление речью и эффектно закончил ее, захлопал в ладоши и бросил в сторону Елены изысканно любезно: - Пыльнуй, пышна крулево, забава начинается… нужно держать правою рукой за колпачок сокола, и как только вылетит цапля, или утка, или гусь из–под собак тех, что вон по берегу рыщут, - то нужно сейчас же сорвать с птицы колпак и указать на добычу…

- Ах, как это волнует, - ответила Елена с милою улыбкой, уже совершенно овладев собой.

С шумом поднялась из тростника большая цапля; широко взмахивая своими выгнутыми крыльями и вытягивая сложенную чуть ли не втрое шею, она медленно повела головой с длинным клювом и, описав в воздухе полукруг, направилась на тот же берег назад, ближе к лесу.

В это мгновенье Чаплинский сорвал колпачок со своего кречета и крикнул Елене: "Пускайте!" Но панна растерялась, отняла руку от колпака и оставила в темноте сокола, а тот еще крепче впился в руку своими согнутыми когтями.

Грациозный, легкий, оперенный красивою рябью, которая на голове сливалась в один темный тон, а к хвосту расходилась волною, кречет снялся с руки и мелкими, частыми взмахами перпендикулярно поднялся вверх, точно кобчик, чтоб рассмотреть, где добыча. Заметив же ее, понесся наперерез стрелой. Цапля, завидев своего смертельного врага, всполошилась и начала торопливо подниматься вверх; она изменила первое направление и повернула клювом к врагу, стараясь до встречи подняться как можно выше, чтобы постоянно находиться над кречетом.

Сокола и кречеты бьют свою добычу сверху; только кречет по диагонали ударяет добычу и ранит ее клювом, а сокол взлетает высоко и, сложив крылья, падает камнем на жертву.

Цапля неслась теперь на Елену, взмывая все выше и выше. Кречет делал спиральные круги и приближался к своей добыче; но последняя, - по крайней мере казалось снизу, - выигрывала в расстоянии.

Елена до того была восхищена этой воздушной гоньбой, что не только забыла про своего сокола, но забыла про все. Уронивши поводья, вся разгоревшаяся, с сверкающими глазами, она следила лишь, поднявши головку, за поединком пернатых.

Чаплинский подскакал и почти крикнул:

- Панна! Пускайте же сокола! Снимите колпачок, панна!

- Ай пане, как это прелестно! - заявила с восторгом Елена. - Я и забыла про своего… Колпачок? Ах, зараз, - и она наконец сорвала его.

Сокол встрепенулся, зажмурил сначала от света глаза, а потом сорвался и понесся легкими полукругами; но заметив. добычу, ракетой взвился вверх и начал достигать ее широкими кругами. Стремительный полет его, видимо, превышал быстроту цапли, и сокол уже, вероятно, находился в одной плоскости с кречетом, когда последний заметил соперника; он сначала остановился в недоумении, а потом, изменив полет, погнался за соколом; но тот вырезывался вперед и вперед и подымался уже выше цапли.

- А, сокол, сокол мой впереди! - восторгалась детски Елена и хлопала в ладоши. - А какой он крохотный кажется, словно ласточка вьется.

- А вот и мой добирается, - волновался Чаплинский.

Цапля между тем, заломив голову, напрягала последние усилия, чтобы подняться выше своих преследователей, но сокол уже над нею взвился, остановился и замер… Цапля следила за врагом и с трепетом ожидала страшного удара. Вот сокол сложил крылья, цапля вдруг сделала вольт - перевернулась на спину, выставив против врага острый клюв и длинные, крепкие ноги. Свинцом ринулся сокол и угодил бы, быть может, на клюв, как на вертел, если бы не подскочил наперерез ему кречет и не вцепился в сокола, желая отбить у него добычу.

- Ай! Что же это? - возмутилась Елена. - Панский кречет напал на моего сокола? Останови, пане! - разгоралась она и гневом, и страстью.

- За блага жизни, моя крулева, всяк готов перерезать горло другому, - улыбался знаменательно пан Чаплинский.

А разъяренные хищники впились взаимно когтями и с остервенением начали рвать друг у друга роскошное оперение, ломая крыльями крылья. Бойцы, держа друг друга в объятиях, быстро опускались вниз, окруженные целыми облаками пуху и пера. Цапля, воспользовавшись ссорой врагов, бросилась в лес и скрылась в листве.

- Сокол мой, сокол! - чуть не плакала панна Елена, подымая в галоп коня, словно стремясь на помощь к несчастному.

- Да, соколу не сдобровать, - злорадно вставил Чаплинский, - у кречета побольше и посильнее когти.

- Ой–ой! Не говори так, пане: сокол - моя надежда!

Но сокол с ловкостью отражал удары противника и наносил свои; наконец, ему удалось вырваться и отлететь… Теперь, будучи на свободе, он напал на кречета с неотразимою силою: бросался пулей на него сверху, шеломил острой грудью и ударами крыльев. Кречет слабее и слабее мог защищаться, наконец, избитый, истерзанный, облитый кровью, он начал падать комом, а разъяренный сокол разил его и разил.

- А что, а что! - шумно радовалась и смеялась Елена. - Наша победа! Моя надежда столкнулась с панской самоуверенностью и перемогла ее.

- И уверенность, и гордость, и пышность - все сложу у божественных ножек, - скривился Чаплинский, - лишь бы панна вступила со мной хоть в столкновение.

- Посмотрим! - улыбнулась вызывающе Елена и понеслась вперед.

- Так панна преложила свой гнев на милость? - догнал ее Чаплинский.

- Я не злопамятна, - ответила Елена, ожегши его молнией взгляда…

IV

Богдан, подозвавши доезжачих и поручив им убитого вепря, отправился обратно за своей рушницей и шапкой.

В лесу во всех концах раздавались выстрелы и крики: "Го–го!" и "Пыльнуй!". Лес вздрагивал и стонал от ворвавшегося в его вековой покой гвалта. За опушкой вдали раздавались крики травли и порывистый топот коней.

Проколесивши порядочно по лесу, Богдан едва мог найти свою рушницу, а шапки, как ни высматривал, нигде не видел ее вокруг на соседних деревьях; наконец он узнал первое место свое и направился к нему, но шапка исчезла; с досадой он повернул было назад, зная, что подвергнется сильным насмешкам, как вдруг случайно наткнулся ногою на шапку. Удивился Богдан, отчего бы упасть могла шапка без ветру, и, подняв ее, сейчас же узнал причину: шапка была пробита пулею насквозь; сучок, на котором висела она, был расщеплен, а под ним сидела глубоко в стволе пуля.

"Это не случайность, - вдумывался Богдан, соображая положение места своего таинственного товарища, - очевидно, выстрел его, но такой вышины зверя нет в наших лесах, а потому и такой промах невозможен…"

- Метил, очевидно, в голову! - промолвил громко Богдан, пораженный этою дерзостью, - приятель какой–то… из старых или новых? И метил, несомненно, с согласия или даже указания хозяев… Никто бы не решился оскорбить магната таким гвалтом над его гостями… Эге–ге! Значит, моя голова здесь порешена!

Он пошел из лесу медленными шагами, поникнув головой; ее гнели тяжелые, бесформенные думы, из хаоса которых вырезывался один только ясный, неотступный вопрос: дело ли это личной вражды Чаплинского или желание самого старосты?

Время шло…

Давно уже серебряный рог Чаплинского протрубил сбор, но Хмельницкий не слыхал его и шел без цели вперед.

Из лесу ловничие выносили в разных местах сраженную добычу: кабанов, оленей, серн и одного забежавшего в эти леса зубра; за ними выходили группами счастливые мысливцы и неудачники. Вырывались возгласы и взрывы смеха, а иногда и гневные возражения.

- Як пан бог на небе, - азартился красный, как бурак, и толстый, как лантух (большой мешок), пан Опацкий, - так правда то, что моя рушница из знаменитых; вы не смотрите Панове, что она неказиста на вид, зато в каждом ремешке ее седая сидит старина… Она была подарена прапрадеду моему великим князем литовским Ольгердом.

- Да тогда еще огнестрельного оружия не было, - осадил его кто–то из более молодой шляхты.

- Как не было? - озадачился пан и, слыша легкий смех окружавших слушателей, пришел еще в больший азарт. - А я заклад с паном держу… Да что с паном? Со всем панством! Никто не перестреляет моей рушницы! Идет сто дукатов, тысяча дукатов, - что никто? Тут и сила, и меткость… нет на свете рушницы другой! Я на сто кроков, как ударил в хвост вепря, так он только сел и давай что–то жевать; я подхожу - жует; я его хвать за горло, он выплюнул… и что ж бы вы думали, панове? Мою пулю! Выплюнул и, натурально, протянул ноги…

- Ха–ха! - засмеялся тот же шляхтич. - Пан, значит, нашел по себе убойное место… Только отчего пан сегодня по кабану сделал промах и залез со страху на дерево?

- Я промах? Я залез?.. Пан мне даст сатисфакцию! - горячился уже до беспамятства пан Опацкий. - Да я на сто шагов этою ольгердовкою, - потрясал он рушницей, - у мухи голову отшибу!

Взрыв гомерического хохота покрыл слова обладателя рушницы великих литовских князей.

По опушке за ними шел старый мысливый с длинными седыми усами и подбритою серебристою чуприной; он, видимо, поучал молодежь:

- Хладнокровие и находчивость - вот необходимейшие качества для охотника! Раз со мною был какой случай: пошел я на полеванье, - так думалось, серну либо оленя свалить… Коли нежданно–негаданно на узком проходе через овраг - тыць! Нос к носу - медведь! Ах ты, бестия! Ну, со мною всегда дубельтовка, еще от Жигимонда… Не долго думая, прицелился я и - цок, цок!.. Не спалило! Дяблы и пекло! Забыл я, шельма, насыпать на пановки пороху! Что делать? Медведь не хочет ждать… Встал на дыбы, лезет, ревет, лапами ловит… Ну, другой бы растерялся и погиб, а у меня - находчивость и смекалка: вспомнил я, что в кармане моей бекеши лежат соты меду, а ну, думаю, предложу, да выиграю время, и успею подсыпать пороху на пановки… Достал я добрый кусок сот из кармана и поднес его кудлачу… Матка свента! Как он обрадовался, лакомка! Смакует, ворчит, облизывается… А я исправил рушницу, да как бабахну с обоих стволов, так башка у медведя и разлетелась в щепки, даже меду не доел… Бей меня Перун!

В одной группе шел ожесточенный спор, и дело становилось жарким; толпа вокруг спорящих все возрастала. Я, панове, утверждаю, - горячился один, довольно худощавый, с подстриженными усами шляхтич, - что моя пуля сидит в голове этого оленя, на всех святых - моя! Я первый выстрелил, и олень в тот же момент мотнул головою.

- Мотнул, как от овода, панове, потому что пуля просвистала мимо, - махал неистово руками соперник с налитыми кровью глазами и двойным подбородком, - а после моей пули олень полетел через голову.

- После моей! Будьте, панове, свидетелями! - кричал первый.

- После его, после его! - подтвердили некоторые. - Пан - добрый стрелок.

- После моей! Стонадцать дяблов нечесанных! - кричал с двойным подбородком мысливый. - На пана Езуса! Будьте панове добродейство, свидетелями.

- После его… после его пули! - отозвались другие. - Мы видели, пан–добрый охотник, и дубельтовка у него важная.

- А у пана, - рычал и тыкал рукою на худощавого охотника с кровавыми глазами шляхтич, - у пана рушница годна лишь пугать воробьев на баштанах.

- Моя рушница? - вопил стриженый. - Это обида, оскорбление чести! Я вызываю пана… Я требую, чтобы сейчас же мы испробовали на себе силу наших рушниц!

- Готов, пане, - орал посиневший уже от злобы шляхтич, - гак же всажу выдумщику пулю, как и этому оленю…

- Неправда, пан - выдумщик, то пуля моя!

Неизвестно, до каких бы печальных результатов привел этот спор, если бы не прервал его подошедший и давно нам знакомый пан ротмистр.

- Панове добродейство! Прекратите спор, - сказал он торжественно, - пуля в голове оленя моя!

Это так ошеломило всех, что сразу настало молчание; потом уже взбудоражились спорившиеся.

- Разве пан ротмистр стоял там? Стрелял? Было только два выстрела! Это нахальство!

- Стоял и стрелял, - спокойно, с улыбкой даже ответил ротмистр. - Мой выстрел слился с вашими, а с чьей стороны нахальство, я сейчас обнаружу. Пышное добродейство, олень, как вы видели, бежал мимо этих панов боком, значит, и стрелять могли они только лишь в бок, а пуля между тем посажена между глаз - это раз! Пули свои я таврю, вот обратите внимание, - показывал любопытным он пули, - это два; в голове этого оленя сидит пониже рогов такая же моя пуля, что я на месте и докажу, - это три!

И, нагнувшись к лежавшему тут же оленю, он нащупал в затылке у него пулю, ловко разрезал кожу, расщемил кость и вынул ее у всех на глазах; на ней стояло такое же его тавро.

- Виват пану ротмистру, виват! - раздались кругом радостные крики, и восторженная толпа, подхватив на руки героя, понесла его вместе с трофеями до стоянки.

Теперь только Богдан вышел из лесу на опушку и заметил, что солнце уже клонилось к закату. Длинными косяками тянулись тени от леса в долину. Осенний туман стлался по земле тяжелою волной. Становилось пронзительно сыро.

Невдалеке, на пригорке, начиналось уже охотничье пированье. Некоторые гости пропустили уже по второму келеху гданской водки, в то время любимейшей, другие подходили по сановитости то к пану старосте, то к Чаплинскому, иные уже расседались и разлегались живописными группами на расбросанных по пригорку коврах и подушках. Над всею этой компанией стоял веселый гомон, прерываемый взрывами смеха и виватами.

Повара суетились при полевых очагах; в обозе шло оживленное движение с бутылками и бочонками. Подавали в серебряных полумисках знаменитый бигос, и аромат его доносился до опушки самого леса… Всю эту оживленную пеструю картину освещало эффектно солнце косыми пурпурными лучами.

Богдан направился долиною в обход, не желая разделять панской трапезы, а имея в виду найти лишь поскорее Елену. Вдали он увидел рыжекудрую красавицу. Она ехала верхом; в тороках у ней привязана была лисица; молодой шляхтич лебезил что–то и заезжал и справа, и слева; но Виктория, видимо, не удостаивала его вниманием. Она обрадовалась, когда увидела пана ротмистра, и, резко отстранив молодого вздыхателя, начала с старым своим знакомым оживленный, волновавший ее разговор.

Богдан, избегая встречи, повернул овражком налево и неожиданно наткнулся лицом к лицу на Ясинского. Последний даже отшатнулся в ужасе, побледнел и начал дрожать, как осиновый лист.

"Вот он, иуда!" - мелькнуло в голове Богдана.

- Чего перепугался так, пан? Что увидел меня живым? - бросил он ему презрительно. - Мы характерники и с паном еще счеты сведем.

Ясинский что–то хотел ответить, но у него сильно стучали зубы.

Богдан плюнул в его сторону и направился к компании; он остановился на приличном расстоянии, закрытый вербой, и высматривал, где находится его квиточка, его зирочка, но пока ее не было видно. Богдан долго стоял, общество давно уже все разместилось и совершало культ Бахуса и Цереры{5}; вон и Виктория уселась между молодыми людьми, но, несмотря на их ухаживанья, несмотря на сыпавшиеся к ее ножкам восторги, не слушает их, а, устремив глаза в уголок вспыхнувшего алым отблеском леса, неподвижно сидит, и легкая тень грусти ложится на ее задумавшиеся глаза. Говор доносился к Богдану совершенно отчетливо.

- Славно, славно мы отделали короля в Варшаве на сейме! - смеялся октавой чрезмерной тучности пан Цыбулевич, тот самый, что смягчил лозунг Иеремии Вишневецкого и вместо "огнем и мечем" проповедывал "канчуком и лозой". - Разоблачили все его шашни, все злостные подкопы под нашу свободу. Спасибо великому канцлеру князю Радзивиллу и ясному пану Сапеге, они разоблачили. Измена, зрада!

- Неужели до того дошло? - усомнился Конецпольский.

- Слово гонору! Як бога кохам! - ревел Цыбулевич. - Приповедные листы скреплял своею печаткой, а не канцелярской, нанимал иноземные войска без ведома сейма, давал деньги для вооружения этого козачьего быдла, снабжал его какими–то привилегиями, благословлял нападения и походы на мирных нам турок, чтобы вовлечь их в войну, а то для того, чтобы поднять войско козачье и при помощи песьей крови сокрушить нашу золотую свободу.

- На погибель всем зрадныкам! - рявкнула уже подпившая компания.

- Ну, а на чем стал сейм? - спросил Чаплинский.

- Ха–ха! - загромыхал Цыбулевич. - Отняли у короля все доходы, воспретили сношения с иностранными державами, наем войск, лишили права давать какие–либо постановления, привилегии, иметь свое войско, кроме тысячи гайдуков, ограничили даже раздачу королевщины, поставив ее под опеку… Одним словом, эта коронованная кукла будет держаться теперь лишь для парадов…

- Виват, пан Цыбулевич! Ха–ха–ха! - разразились все громким хохотом. - Ловко сказано, коронованная кукла! Виват, виват!

- Но ведь у короля, как оказывается, - отдуваясь и сопя, вставил князь Заславский, - была большая партия… и, может быть, она еще поднимет борьбу?

Назад Дальше