- Да, как же… - запихал за обе щеки бигос Опацкий, - Оссолинский, Казановский, Радзиевский… гм–гм!.. и другие, а главное, они имели клевретов здесь: вот с этими птахами уж нужно серьезно расправиться…
- О, мы знаем здешних клевретов! - злорадно заявил пан Чаплинский. - Здесь–то и таится главное гнездо измены… Здесь под полою слишком милостивых властей и плодятся эти гады.
- Так раздавить их! - крикнул кто–то издали.
- Дайте срок! - ответил многозначительно староста.
- А бороться пусть попробуют! - брякнул саблей какой–то задорный юнак.
- Да мы просто не дадим королю ни кварты, ни ланового{6} ни на какие расходы, - отдувался Опацкий, - так ему не то что войска, а и на собственные харчи не хватит.
- Однако, - возразил Заславский, - если лишите государство доходов, то сделаете его беззащитным перед врагами, перед соседями.
- Э, княже! - засмеялся Опацкий. - Ну его с этими войнами: одно разорение и убыток! Да лучше уж, коли что, откупиться… или там отдать кусок какой пустопорожней земли, чем тратиться… Сбережения нам пригодятся…
- Верно, верно, пане! - послышались одобрительные отзывы со всех сторон.
- А для хлопов, для усмирения внутренних врагов, - рявкнул Цыбулевич, - у нас есть свои надворные войска, и мы скрутим в бараний рог теперь это быдло!
- Да, да, - послышалось с задних рядов, - но нужно прежде уничтожить до ноги это козачество.
- И уничтожим, - икнул Опацкий.
- Все сокрушим, - заключил Чаплинский, - и будем жить лишь для себя… любить и наслаждаться!
- Виват! - заревела сочувственная толпа.
Богдан более не мог слушать. У него словно оборвалось что–то в груди. Холодный пот выступил на лбу крупными каплями, в ушах поднялся такой гул, будто он летел в бездонную пропасть… "Вот оно что! Смерть, погибель! Оттого–то этот негодяй и был так дерзок!" - мелькали в его возбужденном мозгу отрывочные мысли.
Богдан пошел вокруг пирующих высматривать свою горлинку и наконец заметил ее несколько в стороне; она стояла с своей камеристкой Зосей и о чем–то весело с ней болтала… потом Зося куда–то поспешно ушла, а Елена осталась одна и задумалась: она засмотрелась на восток, где лиловатая мгла ложилась уже дымкой на мягкую даль, и какая–то своевольная тревога пробежала тучкой по ее личику…
- Пора, моя голубка, домой, - дотронулся нежно Богдан до ее плеча.
- Ай! Это тато… - потупилась виновато Елена и прибавила спохватясь: - Да, пора… хоть хозяева любезны и гостеприимны…
- Да вот как гостеприимны… - И Богдан показал ей пробитую пулею шапку.
- Что это? - вздрогнула Елена.
- Пуля, пущенная в мою голову.
- Ай! - закрыла глаза Елена и сжала руку Богдана. - Поедем, поедем отсюда!
Богдан тихо отвел ее к колымаге, где увязан был сзади дикий кабан, а сам вскочил на своего Белаша.
Короткий осенний день догорал. Огромный огненный шар садился ярким багрянцем. Окровавленною чешуей алел весь закат, и до самого зенита доходили кровавые полосы… Богдан взглянул на небо и вздрогнул невольно: его поразило такое роковое соответствие между этим небом и его мятежными думами…
V
Ясное сентябрьское солнце весело освещало своими ласковыми лучами обширный зажиточный хутор, раскинувшийся по степи вплоть до самого Тясмина. Прекрасный новый дом с резным дубовым ганком, множество хозяйственных построек, крытых опрятными соломенными крышами, высокие скирды на току, - все это указывало на зажиточность и домовитость владельца, а огромный сад, протянувшийся за домом, убранный осенним солнцем в самые прихотливые цвета, свидетельствовал и о присутствии большого эстетического чувства. И летом, и зимой - во всякое время хутор смотрел так приветливо и радушно, что у каждого проезжающего вырывалось помимо воли громкое восклицание: "Ай да и молодец пан сотник! Вот хутор, так хутор, получше панских хором!"
Несмотря на то, что не все узорные ставни в будынке были открыты, на дворе уже кипела полная жизнь: высокий журавель у колодца скрипел беспрестанно и резко, то подымаясь, то опускаясь над срубом; у корыта толпились лошади и скот; дивчата шныряли из погреба в кухню и из кухни в комору. Смуглый молодой козак с черными как смоль волосами гонял на корде коня. В воздухе стоял бодрый гам, пересыпаемый легкими утренними перебранками баб.
К воротам подъехал какой–то верховой и, войдя без коня во двор, начал шушукаться с одной из молодычек. Молодычка побежала и вскоре вызвала к нему за ворота молоденькую служанку с лукавым, плутоватым лицом. По ее кокетливому шляхетскому костюму ее можно было бы признать за настоящую панну, только манеры выдавали ее. Приезжий переговорил о чем–то с служницей тихо и торопливо и, получив от нее несколько таких же торопливых ответов, сунул ей в руки какую–то бумагу и сверток и быстро вскочил на коня.
В большой светлице будынка сидели, придвинувшись поближе к окну, две молоденькие девушки; в руках у них были рушныки, на которых они вышивали тонкие, прозрачные мережки. Но казалось, работа не очень–то занимала дивчат, так как они то и дело складывали ее на коленях и принимались серьезно и с тревогой болтать о чем–то полушепотом, посматривая на входную дверь. На вид им нельзя было дать более шестнадцати–семнадцати лет. Одна из них, которая казалась немного моложе, была чрезвычайно нежна и тонка. Светло–русые пушистые волосы ее были сплетены в длинную косу; тонкие черты лица имели в себе что–то панское, и все личико ее, хотя и бледное, было чрезвычайно привлекательно. Другая же смотрела настоящею степною красавицей. Черные волосы ее рассыпались непослушными завитками надо лбом и спускались тяжелою косой по спине; на смуглом личике пробивался густой румянец; тонкие, словно выведенные шнурком, брови так и впились над большими карими глазами, и задумчивыми, и ласковыми, и игривыми, а при каждой улыбке из–за ярких губ дивчыны выглядывали два ряда зубов, таких мелких и блестящих, словно зубы молодого мышонка.
- Слушай, Оксана, как ты думаешь, отчего это тато, как вернулся с охоты вот уже неделя, хмара хмарою ходит, даже дома не сидит, все больше на пасеке? - допытывалась молодая светловолосая девушка, уставившись своими ясными, подернутыми грустью глазами на подругу.
- Может, случай какой? От Ганджи я слыхала, рассказывал, что на пане шапку пулею пробило.
- Ой лелечки! - всплеснула руками первая. - Спаси нас, матерь божия! За что ж они так на тата?.. И чего ездить туда, где люди такие недобрые, такие злые? - прижалась она к плечу Оксаны.
- Катруся, голубочка, уже и слезы! - обнимала и целовала Катрю Оксана. - Бог миловал, ну, и будь рада. А может, то и брехня! Скажи мне лучше, отчего это панна Елена тоже с неделю уже сама не своя, словно вчерашнего дня ищет, а завтрашний потеряла?
- А что ж? Верно, встревожилась за тата, - ведь он же ей благодетель.
- Ой, не такая она, чтобы благодеянья долго помнила, - покачала головой Оксана, - бегают глаза у ней, крутит она и что не скажет, то неспроста.
- Ты несправедлива к ней, Оксаночка, - горячо вступилась за свою названную сестру Катря, - ты ее недолюбливаешь… Я знаю за что, и ты права. Но к тату и к нам Елена очень добра и ласкова.
- Да, чтобы все на польский лад переделать! - буркнула Оксана и начала что–то распарывать в шитье.
- Не на польский, а на эдукованный лад, - сверкнула глазами Катря. - Елена смотрит и за Оленкой, и за меньшими братьями, чтоб и одеты были как след, чтоб и расчесаны были гарно, чтоб и поклониться умели и заговорить когда и как знали.
- Да разве их при Ганне не мыли, не чесали, не одевали? - даже возмутилась Оксана.
- Мыли, кто говорит, только тогда обращали внимание, чтобы дети были чисты и сыты, а Елена старается еще, чтобы дети были красиво одеты и зачесаны и чтобы умели поводыться. Вот и мне, спасибо ей, Елена много–много показала всякой всячины и многому научила… А Андрий? Прежде ведь был таким волчонком, что и в хату, когда чужой человек, ни за что не войдет, а теперь стал такой милый и смелый… А Юрко и не отходит от нее, так ее любит. А сколько она видела на свете всяких чудес! В каких дворцах, в каких пышнотах бывала, начнет рассказывать - сказка сказкой, а все бы слушала! Да и ты, и бабы дивились не раз ее росказням! Все она брешет… она чары знает… - отвернулась Оксана.
- То наговоры, Оксанка, а Елена добрая, хоть и хитрая… Как у нас в светлице хорошо убрала! Сколько повыдумывала нового, просто любо!
- Да, нового! - раздражалась Оксана. - Ни дид, ни Ганджа уже не обедают вместе с нами.
- Так они сами не захотели! - возразила наивно Катря.
- Сами?.. Так им под носом пхекала, что, конечно, плюнули! А из нищих или кобзарей если кто придет? Хорошо, коли пан дома, привитает, а если пана нет, так их сейчас спровадят, бабуся украдкой разве накормит. А с бабой как она? Да еще не так она, как ее варшавское дитятко Зося… Э, что и толковать!
- Может быть, - смущалась все больше Катря, - к другим, а вот к нам и к тату… Она часто и гуляла с ним, и утешала его, чтобы тато не журился.
- Да, послушала б ты няню или Матрону–булочницу, много и я не разберу, а ты и подавно, а говорят нехорошо… Она лукавая и скверная.
- Не говори так, Оксана, мне все–таки жалко ее; она одна, сирота, нас жалеет, да вот целую неделю тужит о чем–то…
Оксана нахмурилась и начала усердно вышивать. Долго сидела Катря, задумавшись, затем она взглянула на свою подругу и ей захотелось загладить причиненную ей досаду.
- Ну, не дуйся ж, Оксана, - обвила она ее шею руками, - а когда ты ждешь Олексу?
- Не знаю, - ответила та, покрывшись вдруг при названном имени густым румянцем и склоняясь еще ниже над работой, - передавал, что скоро, может, освободится, тогда непременно приедет сюда.
- Надолго?
- Не знаю и того, - вздохнула Оксана. - Только где ж ты видела, чтобы из Запорожья надолго отпускали?
- А ты уже очень соскучилась за ним? - усмехнулась лукаво Катруся.
Но на предательский вопрос последовал в ответ только подавленный вздох, и головка молодой дивчыны наклонилась еще ниже над работой.
- Ну, ну, будет печалиться! - закричала весело Катря, бросая уже совершенно в сторону работу и садясь на лавку рядом с подругой. - Будет, говорю тебе, слышишь? - обхватила она ее шею руками и насильно притянула к себе.
Оксана ничего не ответила и только крепко зажмурила глаза.
- А очень ты его любишь, Оксана?
- Ох, Катрусю! - вздохнула дивчына, прижимаясь к ее груди и обвивая шею подруги руками, - так люблю, что и сказать не могу!
В это время шумно распахнулась дверь, и в ней появился сияющий радостью и здоровьем мальчик лет тринадцати; через плечо у него висело два зайца.
- А что, затравил, затравил! - крикнул он весело, весь запыхавшись от ходьбы и волнения. - Гляньте–ка, - сбросил он их на пол.
- У, какие здоровые, - подбежала Оксана, - как кабаны!
- Возьми их, Андрийко, - отозвалась смущенная Катря, - ишь накровавил… И что они тебе сделали?
- Капусту вон за пасекой выгрызли, - потирал руки и любовался своей добычей Андрийко.
- Где ты их подцепил? - волновалась Оксана.
- А тут же, за капустой, в левадке… Тимко пошел к ковалю коней ковать, а я пошел с сагайдаком на леваду… Росяно - страх!.. Вот я и пошел, а за мной и увяжись Джурай да Хапай… молодые еще… Тимко их недолюбливает, а я…
- Славные, славные цуцки! - оживлялась все больше Оксана. - Ты увидишь, Андрийко, что они и Знайду, и Буруна за пояс заткнут…
- Заткнут, заткнут, - воодушевлялся хлопец, - слухай же: пошел я по капусте, сбиваю головки… Вдруг - куцый! Я второпях пустил стрелу - не попал… Заяц в левадку так и покатил, а из левадки в луг… Собаки же где–то замешкались… Я ну кричать… Принеслись, увидели - да как пустятся! Растянулись, как бичи. Заяц клубком катится к лесу, а они стрелою наперерез… Я бегу, ног не слышу и сапоги сбросил… вот, вот уйдет… ан нет! Растянули, настигли!.. А на обратном пути и другого затравил!
- Где же ты сапоги бросил? - допытывалась в ужасе Катря.
- А там, в бурьянах… после найду.
- Молодец, Андрийко, молодец! - восторгалась Оксана.
Хлопец действительно был красив, так и просился на полотно. Симпатичное личико, детски нежное, алело здоровым румянцем; темные глаза горели удалью и утехой; волосы, подстриженные грибком, были ухарски закинуты; штанишки, подкрученные за колени, обнажали белые, мускулистые ноги. Во всей еще несложившейся фигуре его видны были природная гибкость и грация.
- Иди переоденься, - настаивала Катря, - чтоб тебе еще не досталось за сапоги!..
- Эх! - махнул рукою Андрийко.
- Любый, славный! - обняла его крепко Оксана.
- Пусти, - вырывался хлопец, - мне есть хочется… аж шкура от голода болит.
Заскрипела внутренняя дверь, и в светлицу вошла сгорбленная старуха, повязанная темным платком. Глянула она на Андрея и ударила руками об полы.
- Господи, что это он наделал? Забрехался, окровавился… босый… Долго ли до беды?
- А ты посмотри, няня, какие зайцы, - начал было вкрадчиво мальчик.
- Что мне зайцы! - перебила она, - беспутный… Ступай переоденься сейчас…
- Дай мне есть, бабо…
- Годи, годи!.. Переоденься!.. Иди, иди! - и баба потащила Андрийка за руку.
А в горенке, теперь еще лучше разубранной, сидит Елена. Не хочется ей сходить вниз, досадно как–то, видеть никого не хочет… И скучно, и тоскливо, и не выходят из головы слова Чаплинского. Смотрит она в окно, под которым в роскошном наряде расстилается сад широкими ступенями. Прежде тешил он ее своими задумчивыми вершинами, своею приютливою тенью, а теперь кажется дикою глушью. И этот будынок тоскливо мертв, ах, и все они!.. Что ни говори, хоть и добрые, а хлопы, да и только. И разве можно их со шляхтой сравнять? А он?.. Она в нем ошиблась!.. Положим, известие, переданное Чаплинским, могло взволновать и его, так почему же он не заботится сбросить с себя гнусное подозрение и показать себя настоящим шляхтичем, а не бунтарем–козаком? Елена вспомнила слова Чаплинского и покраснела. Они его не считают за пана, нет, нет! Да и он сам виноват в том. Кем окружает себя? Опять бандуристы, старцы и еще худший сброд. Да и не очень–то он и о ней думает: приходит какой–то молчаливый, угрюмый, все скрытничает, не доверяет ей. Это обидно, больно, она все отдала, она любила, а он разве спешит успокоить ее, отвести угрожающую опасность? Думает ли он об этом? Ха–ха! Ему лишь бы самому было хорошо, а что ей весело ли, скучно ли - все равно! Ну, что с того, что он целует ей ноги, дарит дорогими нарядами, камнями, жемчугами? Что ей с того, когда ни их, ни красы ее не видит никто?.. А он нарочито избегает теперь всех. Ах, скучно, скучно как! Хотя бы опять попасть в прежнюю обстановку.
И вдруг перед глазами Марыльки встали непрошенные образы: роскошные залы, блеск, аромат, пышные кавалеры, восторженные похвалы, теплые пожатия рук, пламенные взоры. Мечты несли ее, несли неудержимо: вот она снова на охоте; блестящее собрание; ее замечают, перешептываются, громкий говор, смех, звук серебряных рожков, отдаленный лай собак и страстный шепот Чаплинского… здесь близко, близко, над самым ухом у ней.
Снизу, из детской комнаты, донесся капризный крик ребенка:
- Олесю, Олесю! Я без нее не буду одеваться, скучно за ней!
- Юрась! - очнулась Елена, и легкая тень пробежала по ее лицу. Но тут же она встрепенулась, подавила вздох и весело сбежала по лестнице к своему пестунчику.
- Совсем испортила дытыну, - ворчала баба, входя снова в большую светлицу к дивчатам, - просто дурманом каким либо чарами сбила хлопчика с пантелыку. Дитя было как дитя, а теперь вот без нее, - метнула она в сторону злобным взглядом, - дышать не может. Ух, надоела мне эта ляховка, перевертень, ехида! А уж больше всего эта ее покоевка Зося, уж и силы моей нет! То того ей подай, то то принеси, - хозяйка приказала. А какая она мне хозяйка? Одружись с ней по христианскому закону, тогда стану хозяйкой называть, а так - тпфу! - плюнула она с сердцем, - вот она что мне со своею покоевкой, а не хозяйка! Стара уж я, скоро придется богу ответ давать и правды никому не побоюсь сказать.
Старуха подперла голову рукой и взглянула в сторону Катри своими подслеповатыми глазами. Катря сидела, низко наклонив голову, так что лица ее не было видно.
- Ох, сиротки вы мои, сиротки бедные, что–то с вами будет? - шептала она тихо, утирая фартуком глаза, и затем прибавила, вздохнувши: - Вот, детки, перехватила я у прохожих людей весточку про нашу голубоньку… про Ганну…
- Про Ганну… а что ж там? - вскрикнула Оксана, оставляя работу и подымая оживившееся личико.
VI
- Ох, голубка Ганна, наша бедная! - закивала печально головою старуха. - Видели ее в монастыре, в Вознесенском, что в Киеве… Вся в черном, говорят, а сама белая, как мел, стала, а прозрачная, как воск… только глаза и светятся… Сказывали, что скоро–де ее и постригать будут, клобук на голову наденут.
- Бабуся, а кого постригут, тому уже из монастыря никогда выйти нельзя? - спросили разом и Оксана, и Катря.
- Нельзя, голубочки, нельзя… Постригут - это уже все равно что живого в землю закопают! - вздохнула глубоко старуха. - Ох, верно уже до живого допекли ее здесь, что выбрала она себе такую долю! А не так мы с покойной паней думали, да что ж, не угодно было господу, его воля святая!..
Оксана отерла рукавом набежавшую слезу.
- Так–то, дивчыно, не одна ты, много еще душ заплачет тут по нашей пораднице! - расплакалась уже совсем баба. - Вот теперь без нее и совета никому дать не могу. Прислал пан сотник сюда целую толпу людей, тайным только образом, чтоб никто не знал и не ведал. Как глянула я на них, детки, так чуть сердце мое в груди не разорвалось. Голодные, оборванные, как дикие звери, не видно на них и образа христианского. Вот до чего довели паны! Накормила я их вчера, а они так из рук и рвут… Теперь наготовила кушанья, да самой мне не донести, вот вы бы помогли… только никому - ни слова!
- Сейчас, бабуню, мы вам поможем! - поднялись разом Катря и Оксана и побежали.
В это время в светлицу вошел молодой черноволосый козак в богатой одежде.
- Что ж, бабо, когда завтрак будет? - спросил он громко, бросая на стол шапку. - Вон посмотри, как солнце высоченько подбилось, а я коней ковал, объезжал, выморился словно собака.
- Да я не знаю, как теперь с тем завтраком, - повела плечами старуха, - прежде все сходились, а теперь все как–то врозь… Батько твой спозаранку на пасеке… Панна Елена только что поднялась…
Молодой козак сделал несколько шагов по светлице.
- Да что ж, Тимку, поди за мной, - отозвалась баба, - всыплю я тебе галушек… а то у нас тут через ляховок все кверху ногами пошло.
И она вышла, хлопнув за собою сердито дверью.
Молодой козак сделал по комнате еще несколько шагов и остановился; с языка его сорвалось какое–то крепкое слово; он досадливо отшвырнул в сторону попавшуюся ему под руку шапку и снова заходил из угла в угол.
На некрасивом, но своеобразном и энергичном лице козака отразилось какое–то сдерживаемое волнение; брови его нахмурились, и меж них залегла глубокая, характерная складка; то он теребил сердито свои густые волосы, то проводил рукою по лбу, а назойливая мысль травила его еще сильнее. В самом деле, с некоторых пор все у них в доме пошло по–новому. Все чем–то недовольны, отмалчиваются, и батько хмурый. Ух, много тут через нее затеялось!
- Ляховка подлая! - прошипел вслух козак, стискивая до боли кулаки.