- А как же, как же, - послышались кругом возгласы, - и земли отбирают, и уменьшают реестры, все через запорожских гуляк.
- Что, теперь, не бойсь, и они разобрали, где смак, - нагнулся опять к Хмельницкому Барабаш, и Богдана опять обдало спиртным духом, - а прежде не то пели, да и ты, куме, того, признайся, прежде… - Барабаш сделал какой–то мудреный жест пальцами и улыбнулся хитрою улыбкой; посоловевшие и совсем замаслившиеся глаза его глядели нежно на Хмельницкого, - да, того… прежде… да… - повторил он снова, вертя пальцами, словно не находил слов для выражения своей мысли, - да, того… разумом за порогами витал… а сколько раз говаривал я тебе: эй, куме Богдане, куме Богдане, - покачивался уже слегка Барабаш, - чем нам своим белым телом мошек да комарей в камышах годувать, лучше будем с ляхами, мостивыми панами, мед да горилочку кружлять.
- Ге–ге, куме, - усмехнулся, тряхнув головою, Богдан, - что там старое вспоминать! Смолоду, говорят, и петух плохо поет!
- То–то, а вот через эти, так сказать, гм… да, - остановился снова Барабаш, - да, через эти шальные мысли, вот уж на что, кажись, я?.. Малый ребенок обо мне ничего не скажет, воды не замучу, а и то косятся ляхи, ей–богу, до сих пор совсем веры не ймут!
- Да что же с ними, с этими гультяями (повесами), церемониться? - раздался сердитый возглас одного из старшин. - Урезать этим птахам крылья! Не терпеть же нам из–за них! Всяк про себя дбает… Коли б не они, нам, старшине, может быть, и шляхетство дали…
- Во, во, именно! - покачнулся Барабаш, но Хмельницкий поддержал его, ласково обнявши рукой.
- Урезать! Урезать! - крикнули голоса. - Разметать это кодло разбойничье, чтоб неоткуда было брать огня!
- Да что там с ними еще раздобарывать? - гаркнул во все горло Нечай. - Правду говорит князь Ярема: вырезать всех, да и баста!
Богдан вскинул на него испуганные глаза, в которых блеснула выразительно мысль: "Эк хватил, брат! Еще все испортишь!"
Брови Кречовского многозначительно приподнялись.
- Ну вырезать не вырезать, - заметил серьезно Богдан, - а попритянуть вожжи не мешает, да…
Барабаш, впрочем, покачивался в блаженной полудреме, не замечая этой игры.
XXXIX
Между тем Богун и Ганна, сидя в конце стола, следили с лихорадочным, мучительным вниманием за происходившими сценами.
- Одно мне не по сердцу, - говорил негромко Богун, наклоняясь к Ганне и сжимая свои черные брови, - не верю я Пеште, а он тут, - взглянул он в сторону Пешты, который сидел все также молча, не принимая участия в общем разговоре, а только бросал по сторонам угрюмые взгляды.
- И дядько не лежит к нему сердцем, - ответила Ганна, - но что было делать? Нет в нем верного ничего, а обойти приглашением, пожалуй, разгневается, - завистлив он очень, - и передастся ляхам.
- Так, так, - закусил свой ус Богун и бросил быстрый взгляд в сторону Барабаша, который теперь уже совершенно раскис, размякнул и смотрел какими–то маслеными глазками на прислуживавших дивчат, словно жирный кот на птичек. - Не могу его видеть, - прошептал Богун глухим голосом, наклоняясь к Ганне, - так вот и подмывает раздавить голову этой гадине! Когда я увидел, что он протянул к тебе руку… нет, - отбросил козак резким движением голову назад, - не могу так кривить душой, как они!
- Ты думаешь, это легко дядьку? - подняла на него глаза Ганна. - Для блага нашего…
- Знаю, знаю, - перебил ее горячо Богун, - у него золотое сердце, разумная голова и ловкий язык! А я со своим ничего не поделаю! Козацкий! Рубит только с плеча, да и баста! Но ты скажи мне, - оборвал он сразу свою речь, - я слышал о том горе, которое постигло его, - как он теперь?
- Забыл, все забыл! - произнесла с воодушевлением Ганна. - Ты посмотри на него, вон как светится седина, а морщины? Не легко они ложатся, но все забыл он теперь для счастья нашей бедной родины. Да и кто бы мог, брате, думать в такое время о своем горе?
- Правда твоя, Ганно, - поднял энергично голос Богун, устремляя на нее свои черные, горящие воодушевлением глаза, - стыд тому, кто в такую минуту сможет подумать о себе!
В это время громкий голос Богдана, прозвучавший с каким–то особым выражением, заставил всех замолчать и насторожиться.
- Так, свате, так, - говорил он, все подливая Барабашу меду, - а волнуется народ и козацтво все через слухи о тех привилеях, которые выдал тебе король. И надо же было разболтать об этом в народе! Только гуторят теперь бесовы дети, будто ты их припрятал нарочито для того, чтобы самому ими воспользоваться.
- Вздор, куме, ей–богу, вздор! - покачнулся Барабаш. - Ну, и на что мне эти королевские цяцьки? Да они имеют столько же весу, как прошлогодний снег! Слыхал ведь…
- Правда–то правда, - согласился Богдан, - да народ волнуется из–за них… А когда доберется… ой–ой–ой! Не знаю, и как это ты не боишься только держать их, куме?..
- Фью–фью! - свистнул Барабаш.
- Уничтожил их? - вскрикнул побледневший Богдан.
Все так и застыли на местах.
Барабаш отрицательно качнул головой.
- Припрятал, стало быть?
- Хе–хе–хе! - расплылся Барабаш в какую–то глуповатую, довольную улыбку, и пьяные глаза его взглянули хитро на Богдана. - Ты думаешь, что я их так на виду и держу? Эх, не такой я простой, куме… как могу на первый раз сдаться… да… - покачивался Барабаш и обводил все собрание пьяными, но еще плутоватыми глазами. - Меж жинчиными плахтами, - нагнулся он к самому уху Хмельницкого, - в скрыньке лежат… жинка так и возит с собою…
- Ха–ха–ха! - покатился со смеха Хмельницкий, и лицо его покрылось яркою краской, а в глазах сверкнул торжествующий огонь. - Не может быть, куме! Прости меня, а я не верю, чтоб можно было… Ха–ха–ха! Меж жинчиными плахтами, говоришь?
- Ей–богу… чтоб я не дождал святого праздника, - говорил заплетающимся языком Барабаш, ударяя себя кулаком в грудь. - Оно, видишь… оно безопаснее… туда, думаю, не всякий полезет… Меж тем и думка такая: а что, как кривая козаков вывезет… - говорил он, уже не стесняясь ничьим присутствием, - тогда мы и вытянем из подспуда привилеи… и объявим… вот и нам перепадет… хе–хе–хе… - всколыхнулся он и едва не опрокинулся, - хе–хе–хе… перепадет на зубок!
- А отчего же пани полковникова не сделала мне чести? Засиделась в Черкассах?
- Какое? - вскинулся Барабаш. - Клятая баба… меня одного не пускала, но бог сжалился… заболела… Так я ее у Строкатого… у свата… на хуторе и кинул…
- У Строкатого, в Лыпцах?
- Гм… гм!.. - мотнул Барабаш головою. - Ай да кум, ай да старшой! - закричал Богдан, подымаясь с места. - За здоровье его да за его мудрую голову, дай, боже, чтобы у нас побольше таких было…
- Слава, слава, слава! - закричали кругом шумные голоса.
Началось всеобщее целование. Нос и Нечай поддерживали Барабаша; но, несмотря на это, он едва стоял на ногах и сильно покачивался вперед. Теперь он уже совершенно растрогался. Глаза его слезились, язык едва ворочался во рту.
- Спасибо, спасибо… детки… батьки!.. - говорил он, утирая глаза и целуясь со всеми… - Дай, боже, вам… и того… и сего… и всякого… А тебе, Богдане… уж так ты меня развеселил, потому один я на свете несчастный… А полковница иссушила меня, панове… А ты, Богдане… давай побратаемся… потому один я… ей–богу ж, один как палец! - уже совсем захныкал Барабаш.
- Добро! - согласился Богдан. - Только ты прежде, куме, сядь, а я тебе для побратанья такой венгржинки поднесу, какой ты у гетмана не пробовал! Эй, Катря и Оленка, сюда! - скомандовал он дивчатам, которые уже тут и стояли. Краснея и робея, подошли они к отцу. У одной в руке была пузатая фляжка, вся седая от моха, у другой на подносе две солидные чары.
- У-у! - потянулся к дивчатам Барабаш. - Цыпляточки… курип… курип… кур–рипочки… малюсенькие… беленькие… пухленькие, ух! - потянулся он и ущипнул Оленку за подбородок. - Люблю таких… пухляточек…
- Да ты пей, пей, куме, - поднес ему чарку Богдан.
Барабаш опрокинул ее в рот и зажмурил от блаженства глаза.
- Ну, утешил ты меня, куме, - залепетал он, склонясь головой на плечо Богдана, - утешил. Проси теперь, что хочешь, - все дам… Дивчатка… курипочки… цыпляточки… берите у меня все… я один… все равно пропадет… берите и саблю… и пистоли… и все, все, что хотите…
- Ну, это на что им! - усмехнулся Богдан. - А вот, если твоя милость, перстенечек да хусточку на память им дай, чтобы помнили твою ласку…
- Нате, а тебе, Богдане, вот эту печатку… на спогад, - снял он кольцо, печатку и хустку.
- Спасибо, друже и куме! - обнял его Богдан.
- А кури–по–чкам… сам я надену и за это их по–це–це-лую… старому можно… ей–богу… не оскоромлю… ух! Пухленькие… - потянулся он было к дивчатам, но покачнулся и непременно бы свалился под стол, если бы Нос не поддержал его. - Кур–рипочки… цяцяные… знаешь, куме, пухленькие… кругленькие… - лепетал он уже с полузакрытыми глазами, стараясь вывести пальцами какие–то круглые очертания и опускаясь головою на стол.
Но Богдан уже не слышал его пьяного бормотанья. Зажавши в руке кольцо, печатку и хустку полковника, он быстро выскочил в сени.
- Тимко! - крикнул он, задыхаясь от волнения.
- Тут, батьку, - отвечал молодой козак, который уже поджидал с нетерпением отца.
- Оседлан конь?
- Готов.
- Лети стрелой к полковнице на хутор… в Лыпци, до Строкатого… Вот хустка, печатка и кольцо Барабаша… Скажи ей, что полковник велел выдать тебе те привилеи, которые он получил от короля и запрятал между ее плахт в скрыньку… Скажи, что их нужно передать сейчас же пану старосте… а то козаки сделают наезд…
- Ладно, батьку!
Смелое лицо молодого хлопца горело решимостью.
- Не забудь ничего.
- Все помню.
- Лети ж, не жалей коня: помни, от этого зависит все дело.
- Вчас буду назад!
Хлопец вышел из сеней, и через несколько секунд до Богдана долетел звук крупного конского топота. Богдан выглянул в двери и увидел, как Тимко промчался мимо дома во весь карьер. "Ну, с богом", - произнес он мысленно и возвратился в большую светлицу. В комнате уже темнело, но никто не думал зажигать свечей. Все столпились в величайшем волнении посреди светлицы. Барабаш уже лежал совершенно пьяный, склонившись головою на стол, иногда только из его полуоткрытого рта вырывалось какое–то неопределенное и бессмысленное мычанье.
- Кого послал? - окружили Богдана старшины.
- Тимко уже полетел.
- Ладно, - произнес Нечай, - а эту рухлядь, - указал он на Барабаша, - помогите мне кто выволочить, чтоб не мешала тут.
- Идет! - согласился Нос.
- Ну, и выпасся ж на наших спинах, - крякнул Нечай, подымая Барабаша за плечи, тогда как Нос взял его за ноги, - словно кабан откормленный!
- М-м! - промычал Барабаш, приподнимая веки, и, взглянув тусклыми пьяными глазами на Нечая, пробормотал бессвязно: - Пухленькие… знаешь, куме… пух–пух–х-х…
Выволокши огромное тело Барабаша, Нечай и Нос вернулись в светлицу. Зимние сумерки быстро надвигались. Никто не садился больше за стол; в полутьме он выдвигался какою–то безобразною грудою с опрокинутыми скамейками и лавами, и кругами меду и вина.
- Седлать коней! - распоряжался Богдан отрывистым, напряженным тоном. - Ты, брат Богун, да Ганджа, да сын мой Тимко со мной на Запорожье… сейчас же, не теряя времени, чтобы не успели нас слопать паны… Тебе, Ганно, поручаю дом мой… охрани его… с тобою будут Варька и дед. Вы, братья, - обратился он к старшинам, - ждите наших известий… сидите тихо и смирно… валите все грехи на меня… не подавайте никакого подозрения до тех пор, пока мы не встретимся с вами лицом к лицу.
- Ладно, батьку! - отвечали кругом взволнованные, напряженные голоса.
- Ты, Пешта, - обратился Богдан… но ответа не последовало.
- Да где же он? Где Пешта?
Все старшины осмотрелись кругом; Пешты не было.
- За обедом сидел; я сам следил за ним все время, - заметил с тревогой Богун.
- Ушел? Когда?
Все молча переглянулись; никто этого не заметил.
Лицо Богдана потемнело.
- Недобрый знак… - произнес он глухо, проводя тревожно рукою по голове, - когда б только Тимко благополучно вернулся…
Никто не ответил ни слова. Кругом разлилось какое–то сдержанное зловещее молчание…
Прошло с полчаса; в комнате уже потемнело настолько, что лица всех присутствующих казались какими–то бесформенными пятнами, но об освещении не вспоминал никто. Все прислушивались с каким–то мучительным напряжением… Ничтожный шорох казался бы грохотом в этой тишине, но кругом было тихо.
- О боже, боже, боже! - шептала Ганна, сжимая до боли руки. - Ты не допустишь, не допустишь, нет!
Прошло еще томительных, ползущих полчаса.
На небе уже выступили звезды; огромная огненная комета смотрела зловещим оком прямо в окно.
В большой светлице, наполненной людьми, не слышно было ни слова, ни звука; казалось, каждый боялся дыханьем своим нарушить безмолвную тишину. Становилось жутко.
Проползла еще одна тяжелая минута, другая.
Вдруг Богдан встрепенулся, поднялся нерешительно с места, простоял с секунду - и бросился из комнаты.
- Что, что там? - раздался чей–то голос.
- Тише! - крикнул нетерпеливо Нечай и припал ухом к окну.
Издали донесся слабый топот. Ближе, ближе, явственнее. Вот уже ясно слышен топот летящей стремглав лошади.
Еще… еще…
Дверь порывисто распахнулась, и на пороге показался Богдан. В руке он держал высоко над головою толстый пергаментный лист, перевитый лентой.
- Добыл! Есть, братья, есть! - крикнул он прерывающимся, захватывающим дыханье голосом. - Это наш стяг к свободе! - поднял он высоко свиток.
- Бог за нас! - перекрестились умиленно старшины.
- А мы за него, братья! - произнес он торжественным тоном, опуская на стол бумагу. - Теперь же поклянемся перед господом всевышним, перед этим страшным мечом его, - указал он на горящую комету, - что никто из нас не отступит от раз начатого дела и не выдаст ни словом, ни делом братьев!
- Клянемся! - перебили его дружные голоса.
- Что забудем на сей раз все свои хатние чвары{65} (домашние междоусобия), забудем жен, матерей и детей и не скривим душой перед братьями ни для какого земного блага!
- Клянемся! - перебили его опять дружные голоса.
- Поклянемся же и в том, - продолжал Богдан с одушевлением, и голос его задрожал, как натянутая струна, - что не пожалеем ни крови, ни мук, ни жизни своей и что не отступим до тех пор, пока не останется ни единого из нас!
- Клянемся господом всевышним и страшной карой его! - раздался горячий, захватывающий душу возглас, и десять обнаженных сабель опустилось со звоном на стол.
XL
В просторной и роскошной светлице пана подстаросты Чигиринского горели яркие огни. За столом, уставленным кушаньями и напитками, сидел сам пан Чаплинский; рядом с ним, отбросивши небрежно свою прелестную головку на спинку стула, сидела красивая, надменная пани Марылька, подстаростина Чигиринская. Роскошные, бархатные рукава ее кунтуша спускались до самого пола; в руках она вертела рассеянно и досадно нить красивых кораллов; на прелестном, изящном лице ее лежал отпечаток скуки и недовольства. Тонкие губы ее были сжаты в какую–то пренебрежительную улыбку; стрельчатые ресницы ее были опущены и закрывали синие глаза; иногда, впрочем, из–под них мелькал быстрый как молния взгляд, который с каким–то легким презрением останавливался на тучной фигуре пана подстаросты и снова уходил в свою синюю неведомую глубину.
- Что нового? - спросила Марылька, не разжимая губ.
- Ничего, моя богиня! - поднес к своим губам ее руку Чаплинский.
- Я слышу этот ответ от пана чуть ли не десять раз на день. Никого… ни души… какая–то пустыня.
- Что ж делать? - пожал плечами со вздохом Чаплинский. - Наша Украйна - не то что Варшава. Откуда здесь взять панов? Козаки кругом!
- Однако же есть здесь и Остророги, и Заславские, и Корецкие, да, наконец, сам коронный гетман!
- Богиня моя, помилуй! - сжал ее руки Чаплинский и притиснул их к своей груди. - Ведь к ним ехать надо! А с тех пор, как этот волк поселился опять в Чигирине, кругом так и пошаливает быдло.
- Но если пан так боится быдла, то ему опасно выходить и на скотный двор.
Щеки Марыльки вспыхнули, ресницы вздрогнули, и в лицо смущенного пана подстаросты впился холодный, презрительный взгляд.
- Не за себя, моя крулева, брунь, боже! - вспыхнул в свою очередь, как бурак, пан подстароста и оттопырил свои щетинистые усы. - Да клянусь белоснежной ручкой моей богини, я их нагайкой разгоню! Го–го–го! - вскинул он хвастливо голову. - Они от моего имени трясутся как осиновый лист! И доказательством этого может служить моей повелительнице то, что кругом шевелится хлопство, а в моем старостве ни гугу! Тихо как в могиле! Пусть не забывает пани, - заговорил он мягким и внушительным тоном, овладевая снова рукою Марыльки, - что я беспокоюсь не за себя, а за мою королеву, за мою прекраснейшую жемчужину, - поцеловал он ее руку повыше локтя. - Ведь этот дьявол Хмельницкий здесь. Ко мне–то он теперь не подступится, - так я его отделал на сейме! Но если он узнает, что вместе сомною едет и моя пани, - развел руками Чаплинский, - тогда он ничего не пожалеет и может отважиться на самое рискованное дело. Все это быдло за него горой стоит, и хотя для того, чтобы овладеть моей жемчужиной, ему придется переступить через мой труп, - а это, думаю, не легко будет сделать, - шумно отдулся Чаплинский, - но моя смерть все- таки не спасет пани, а если бы этому псу удалось только тобой овладеть, могу себе представить, до чего бы дошла его хлопская ярость и месть!
Марылька закусила губу и отвернулась.
В комнате наступило молчание.
Чаплинский осушил свой кубок и, бросивши на отвернувшуюся Марыльку взгляд, в котором смешались и боязнь, и досада, предался своим размышлениям.
Жгучий образ козачки не выходил из его головы; то ему казалось, то он мчится с нею по снежной долине, снег летит комками из–под копыт разгорячившихся лошадей, она бьется в руках его, рвется с отчаяньем попавшейся в силок птички, а он видит ее пылающие, как уголь, глаза… А снег летит, летит кругом белою непроглядною пеленою.