- Да что там говорить, и слушать не стоит! Как это приютил ты нас, приносила нам баба–старуха пищу… прошло дня три хорошо. Только смотрим, не пришла она раз, забыла ли, или помешал ей кто, или захворала - не знаю, только не пришла она, не пришла и на другой день. Голод, а выйти боимся. На третий день слышим шум, гам, крики: "Наезд!" Хотели было броситься помогать твоим защищаться, да некому было, все такая ведь каличь собралась! Одна была только Варька, так она сторожила нас! Прошло, так думаю, с полдня, из лесу приползло еще двое голодных насмерть. Слышим - тихо все стало. Прождали мы до вечера - тихо, и есть никто не несет. Ну, думаю, значит, не весело дело окончилось, а тут есть, знаешь, как хочется, что готов бы, кажется, сам себе руку изгрызть, вот мы и вылезли ползком, а там ты уже сам видел. Сначала кой–как еще перебивались, то корову перепуганную поймаешь, то мешок пшеницы отыщешь. Вот и деда подобрали. Ничего, голова крепкая, вылечилась, а потом еще и нам советы давала. Только долго так нельзя было пробиваться: раз, что есть уже нечего было, а другое то, что Чаплинский на хутор дозорцев своих прислал, чуть–чуть они было нас не слопали! Кто поднялся на ноги, на Сечь ушел, а мы, - как уже так бог дал, - перебрались в степь в один зимовник. А там как услышали, что ты сюда вернулся да заварил кашу, то уже кто как мог, - кто на ногах, кто на карачках, - доплелись таки до Чигирина.
- Ай да друзи, ай да молодцы! - вскрикнул весело Богдан, хлопая козака по плечу. - Как раз в самое время и поспели. Ну, а что твой муж, Варька? - обратился он к женщине с суровым, мужским лицом.
- Умер, - ответила она коротко и мрачно.
- Что ж ты теперь?
- Пришла просить тебя, чтобы взял меня с собою.
- Нет, этого нельзя, теперь я еду на Запорожье. Оставайся у меня, Варька; ты оборонишь вместе с Ганной гнездо мое, покуда мы вернемся с Сечи, а тогда уже, бог даст, сольемся в одну реку!
Варька сурово посмотрела на Ганну; глаза последней глядели на нее с немым, но задушевным сочувствием. При виде этого грустного и глубокого взгляда, что–то женское шевельнулось в ее огрубевшей уже душе, она помолчала с минуту и затем произнесла отрывисто:
- Ладно!
- Ну, вот теперь и слава богу! - вскрикнул облегченно Богдан. - Теперь я буду совершенно спокоен за мое гнездо: Варька, да Ганна, да еще дед, так лучших воинов мне и не надо! Одначе, идемте, панове! Покажу я вам свою новую оселю, дед. Да еще дети не знают, надо и их порадовать!
Компания вся двинулась в нижнюю большую светлицу. Встреча детей с дедом была поистине трогательна: и старый, и малый плакали от радости.
- Одного только нет, - прошептал дед, утирая глаза и гладя всех по головам. - Эх, Богдан, когда б ты видел, как он боронился. Очи горят, саблей машет, летает от одного к другому, так сам и рвется в огонь… Козацкая душа! И хотя б тебе в одном глазу страх! Обступили нас кругом, а он, малютка наш, кричит: "Не сдадимся, все ляжем!" Смотрят на него старые и набираются веры да храбрости. Как ангел божий летал среди нас… Эх! - махнул дед рукою и отер жестким рукавом глаза. - Был козачок–вогнычок (огонек), да потух… - голос деда осекся.
Все как–то грустно потупились кругом.
Между тем, несмотря на раннюю пору, на двор уже прибывал толпами народ. Он размещался и подле кухонь, и в сараях. День был теплый и светлый, словно весенний.
Закусивши хорошенько, Богдан сказал несколько слов деду, Верныгоре и Варьке и вышел вместе с ними и с Золотаренком во двор. Скоро вокруг деда и его товарищей собрались кучки народа; все о чем–то таинственно шептались, кивали головами с восторгом и изумлением и торопливо сообщали что–то другим.
Ганна же вместе с дивчатками и прислужницами начала приготовлять в большой светлице стол для приглашенных старшин. Она делала все как–то лихорадочно и торопливо. Руки ее дрожали от волнения, а в голове вертелся неотвязно один и тот же вопрос: "Удастся или нет, удастся или нет?"
Все уже было готово; столы накрыты и установлены дорогой посудой. Уже и вина, и наливки, и меды, и запеканки были принесены из погребов, уже и в пекарнях покончили работы, а Ганна все еще ходила с нетерпением от одного стола к другому, то поправляя скатерть, то передвигая кубки, стараясь чем–нибудь отвлечь себя от томящего ее ожидания.
Вдруг в комнату влетел стремглав Юрко и, крикнувши: "Ганно, Богун, Богун приехал!" - метнулся дальше. Вследза криком ребенка дверь порывисто распахнулась, и в комнату вошел статный и мужественный красавец козак лет тридцати.
- Богун! - вскрикнула радостно Ганна, и по лицу ее разлился бледный румянец.
- Он, он, Ганно! - ответил с восторгом вошедший и, перекрестившись на образа, быстро подошел к девушке: - Ганно, сестра наша, опять ты с нами! - поцеловал он ее крепко в лицо. - Я знал, что ты вернешься, что ты не запрешь себя в холодных стенах, когда здесь начинается новая жизнь!
- Да, да… - заговорила, вспыхнувши, Ганна, - сегодняшний день…
- Знаю, - перебил ее Богун, - ох, душа моя горит, Ганна! Когда получил я от Богдана весть - земли не услышал под собою! Как на крыльях летел я сюда… А все кругом поднимается, шевелится, - говорил он оживленным, радостным голосом, - еще не знают что, а подымают голову, настораживаются и слушают, как конь по ветру, откуда шум летит!
- Господь нас услышал…
- Так, так! - продолжал воодушевленно Богун. - Но если бы ты видела все то, что мне пришлось видеть за это время, Ганна! Если б был камень, а не человек, то и он утопился бы в слезах! Ну, да что! Теперь все уж минуло! Мы уж их больше на посмешище ляхам не оставим! А как подумаю, Ганна, что настанет, - сердце вот так и рвется из груди!
- Брате мой, друже мой! - вскрикнула Ганна, не отрывая радостно сияющих глаз от воодушевленного, энергичного лица козака.
- Да, друг, - взял ее крепко за руку Богун, - помни, Ганна, друг верный и незрадлывый! Теперь настанут страшные времена; но ты имеешь здесь руку, которая защитит тебя от всего.
- Да вот он, вот он сам! - раздался в это время громкий возглас, и в комнату вошли, запыхавшись, Богдан, Золотаренко, Нечай и другие старшины.
- Батьку! - вскрикнул Богун, раскрывая свои широкие объятия.
Несколько минут в комнате слышался только звук крепких козацких челомканий и не менее крепких радостных слов.
- Ишь ты, вражий сын, - улыбался во весь рот Нечай, похлопывая Богуна по плечу своею широкою, мохнатою рукой. - Даром, что трепался по дождям да по ветрам, как и я, а смотрите- какой красавец.
- А, и Ганджа тут? - радостно обнял Богун подошедшего к нему черного как смоль козака с длинною чуприной и широко прорезанным ртом.
- "Без Грыця и вода не святыться", брате! - широко осклабился тот, показывая ряд блестящих, белых зубов.
XXXVIII
После первых приветствий, шуток и расспросов Богдан притворил двери и обратился ко всем серьезным и деловым тоном:
- Ну, панове, теперь мы все в сборе. Все вы знаете, зачем я вас созвал сегодня: день этот для нас важнее всех будущих дней. Если нам удастся выманить у старого хитреца эти привилеи, успех будет за нами. Этими привилеями мы подымем все поспольство, всю чернь, а главное, привлечем ими на свою сторону и татар. Поэтому прошу вас, друзи, будьте настороже: никто не пророни шального слова. Старого лиса трудно будет обмануть. Не пейте много, смотрите за мной, что я буду делать и говорить; подбрехайте мне, да ловко.
- Гаразд, батьку, - кивнул своею мохнатою головой Нечай. - Брехать - не цепом махать.
- Только не передавать кутье меду! - заметил Золотаренко.
- Смотрите ж, - продолжал Богдан. - Что бы я ни говорил, не возражать мне ни слова. Я в большой звон, а вы в малые. А если господь нам поможет вырвать привилеи из рук лиса, ты, Богун, ты, Ганджа, и сын мой, Тимко, сегодня же ночью со мною на Сечь.
- Ладно, - согласились все.
- А если, - спросил Нечай, - этот старый лантух их уничтожил?
- Это и мне сердце морозит, - сжал брови Богдан, - впрочем, не такой он, их на всякий случай припрячет… чтоб и вашим, и нашим.
- Дай бог! - мотнул головой Нечай.
- Так, так! Дай, боже, и поможи! - перекрестился Богдан. - Одначе за мною, панове; я вижу, Барабаш приехал; Кречовский{64} с ним… А вот и батюшки с дьячками.
Освящение дома произошло с полным великолепием. Служили два священника с причтом и хором, который если и пел не с полным уменьем, зато с чувством и умиленьем.
После служения радушный хозяин пригласил всех на "хлеб радостный". В сараях, где разместили нищих, калек и бандуристов, потчевали всех водкой и пивом дед, Варька, Верныгора и Золотаренко. Слышались всюду какие–то таинственные тосты и пожелания. Оживление за столами росло все больше и больше.
А в парадной светлице, за роскошно убранными и уставленными всевозможными яствами столами пан писарь вместе с Ганной, Катрей и Оленой витали дорогих гостей, особенно же пана полковника, который сидел на самом почетном месте; несколько дивчат и козачков с блюдами, кувшинами и фляжками стояли осторонь, ожидая только приказаний хозяина.
- Ну, панове, - произнес Богдан, наливая первую чарку Барабашу, - прежде чем начинать наш пир, выпьем за здоровье его милости короля, панов сенаторов и всего вельможного панства!
- Vivat, vivat! - подхватили кругом старшины.
- Пусть господарюют себе на утеху, а нам на счастье!
- И мятежникам на страх и на горе! - гаркнул во все горло Нечай, ударяя со всей силы широкою ладонью по столу.
- Слава! Слава! - подхватили опять старшины.
- Приятно слышать, - наклонился Барабаш к Хмельницкому, - приятно слышать такие речи… а я думал… поговаривали, знаешь… о Нечае, что он из тех головорезов, которые не хотят видеть своей пользы.
- Э, куме, - усмехнулся Богдан и долил кубок Барабаша, - мундштуком всякого коня обуздаешь, пойдет, как шелковый.
- Так, так, а без него, смотри, и простой конь с седла сбросит, - всколыхнулся Барабаш и осушил кубок. - Добрый мед у тебя, куме, добрый… даже истома по ногам пошла.
- Так пей же, пей, куме! Сделай честь моей убогой хате, - поклонился низко Богдан и крикнул громко: - Гей, Ганно, дочки, припрашивайте пана полковника!
Ганна встала со своего места и, взявши в руки серебряный поднос, поставила на него высокий кувшин с тонким горлышком и подошла к Барабашу; за нею последовали робко и Оленка, и Катря.
- Прошу покорно! - поклонилась она низко перед Барабашем.
Барабаш взглянул на нее, - со своими вспыхнувшими щеками и длинными, опущенными ресницами, она была изумительно хороша в эту минуту.
- Ну, вот и не пил бы, да нельзя отказаться! - вскрикнул Барабаш и подмигнул Богдану. - А у тебя, куме, рассада! Ей–богу, рассада, цветник! Да и стоило ли хлопотать о той, куме, когда здесь такая курипочка, красунечка осталась? Ишь щечки как горят! - протянул он к Ганне руку, но Ганна вспыхнула и отдернула голову назад. - Пугливая еще… хе–хе–хе, - затрясся всем тучным туловищем Барабаш, - сноровил ты, пане куме, ей–ей, сноровил!
- Ты им прости, - кивнул Богдан Ганне головою, чтоб отошла, - не умеют они как следует по твоей чести почтить тебя. Хозяйки настоящей нету, а эти молодые…
- Что молодые, то ничего, хе–хе–хе… хорошо, - всколыхнулся снова своим тучным животом, подвязанным широчайшим поясом, Барабаш, - люблю таких кругленьких, пухленьких, - выводил он в воздухе пальцами, - хе–хе–хе… беленьких, знаешь, куме, беленьких… Да и ты не от того… Ишь, бездельник! - погрозил он ему пальцем. - И где он таких берет? Что б с кумом поделиться!..
- А пани полковница? - подморгнул бровью Хмельницкий.
- Э, не вспоминай, куме, не вспоминай, - замотал головою развеселившийся Барабаш и, нагнувшись к уху Хмельницкого, шепнул: - А то и охоту до еды отобьешь!
- Те–те–те! - вскрикнул весело Богдан. - А мы это все до вина да до меда, а о еде и забыли. Вот, куме, грибки, вот огурчики, вот капуста, вот и лапша шляхетская… для них готовится… а вот тарань, смотри, словно пух, а жирная, так и просвечивается, как янтарь, - придвигал он к Барабашу одну за другою миски и тарелки с горами закусок.
- Спасибо, спасибо, - причмокивал губами старик, осматривая нежными глазами аппетитные блюда.
- А вот и рыбка, тащите ее сюда, хлопцы! - крикнул Богдан двум козачкам, державшим на блюде огромного осетра. - Важная рыбка, куме, такого осетра вытащили хлопцы, что, говорят, еще покойного короля знавал… ушел от панов, а козакам в руки попал.
- Хе–хе–хе! Так сюда его, сюда, старого дурня, чтоб не попадался! - потянулся Барабаш к огромной рыбе, что лежала, словно бревно, на блюде. - А я, правду сказать, куме, еще, того, и не закусывал, так у меня в животе, как в Буджацкой степи, пусто!
- Напакуем! - тряхнул головою Богдан, накладывая на тарелку полковника огромные куски.
- И нальем, - заметил с улыбкой его сосед с левой стороны, с шляхетским лицом и умными, но совершенно непроницаемыми глазами, полковник Кречовский, - потому что рыба, говорят, плавать любит.
- М–м–м!.. - замотал головою Барабаш, не будучи в состоянии произнести слова, вследствие туго набитого рта, показывая Кречовскому, чтобы тот не наливал ему стакана; но последний не обратил должного внимания на ворчание Барабаша.
За рыбой подали великолепные борщи с сушеными карасями, а к ним разные каши; за борщами следовали пироги: были здесь и пироги с грибами, и с капустой, и с рисом, и с гречневой кашкой, и с осетриной, и с картофелем. За пирогами потянулись товченики из щуки, потравки, коропа с подливою, бигосы из вьюнов, за ними вареники с капустой, за варениками дымящиеся галушечки, распространившие ароматный запах грибов, и кваша… Барабаш ел с какой–то волчьей жадностью, он набивал себе до того рот, что его выбритые, побагровевшие щеки широко раздувались, а не умещавшиеся куски выпадали изо рта обратно на тарелку. Нагнувши низко над ней голову и широко раздвинувши локти, он только мычал какие–то одобрительные восклицания. В то же время опустошаемые с необычайною быстротой блюда исчезали и заменялись все новыми и новыми. Богдан и остальные соседи Барабаша беспрерывно подливали ему вина и меда, так что уже к середине обеда глаза полковника совершенно посоловели, а язык ворочался как–то изумительно неловко и лениво. Несмотря на то, что все старшины и ели, и пили исправно, глаза их следили за Барабашем и Богданом с каким–то лихорадочным волнением. Иногда кто–нибудь обронял короткое слово или бросал многозначительный взгляд на соседа. Но среди этих сдержанных слов и затаенных взглядов чувствовалось общее горячее волнение, которое мучительно охватывало всех этих закаленных и мужественных людей. Один только Пешта не принимал участия в общем возбуждении. Поместившись между Ганджой и Носом, он сидел как–то пригнувшись, незаметно бросая повсюду свои волчьи взгляды и бдительно прислушиваясь ко всему тому, что говорилось кругом. Впрочем, и было к чему: среди полковников и старшин завязывался весьма любопытный разговор.
- Так, так, - говорил громко полковник Нос, человек лет сорока пяти, с длинным, худым, смуглым лицом и тонкими черными усами, спускавшимися вниз, - было их много, а еще и теперь есть немало тех дурней, что кричат среди голоты о бунтах, да о бунтах, да о каких–то своих правах. А до чего доводят бунты? Видели уж мы их довольно! Пусть теперь там бунтует кто хочет, а я и сам зарекаюсь, и детям своим закажу. Ляхов нам не осилить, а если будем сидеть тихо да смирно, то перепадет и нам кое–что… а то всем - волю! Ишь, что выдумали, - и у бога не всем равный почет… И звезды не все равные.
- Ина слава солнцу, ина слава месяцу, а ина и звездам, - вставил серьезно один из седых старшин.
- Верно, - завопил Нечай, - верно, бес меня побери! Как всем волю дать, то никто мне не захочет и жита намолотить.
- Рабы, своим господнем повинуйтесь! - заметил Кречовский.
Пешта вздрогнул и повернул свои волчьи желтоватые белки в его сторону. Хотя Кречовский говорил слова эти вполне серьезно, но под усами его бродила едва приметная улыбочка. Однако, несмотря на все усилия, нельзя было бы определить, к кому и к чему она относилась - к глупому ли и трусливому Барабашу, все еще недоверчиво посматривавшему кругом, или к благонамеренным речам козаков.
- Ну, этого никак не раскусишь! А что Нечай врет, то верно, да и остальные прикинулись овцами, а в волчьих шкурах, - буркнул про себя с досадою Пешта и перевел свои глаза на Богдана.
Красивое, энергичное лицо последнего имело теперь какое- то решительное выражение; глаза его зорко следили за всеми сидевшими за столом; казалось, это полководец осматривает опытным взглядом поле сражения, предугадывая заранее победу. Но Барабаш еще не сдавался. Несмотря на то, что челюсти его продолжали беспрерывно работать, он внимательно прислушивался к раздающимся кругом разговорам, подымая иногда от тарелки свое жирное, лоснящееся лицо с отвислыми щеками и мясистым носом, и тогда хитрые, заплывшие глазки его бросали пристальный взгляд на говорившего.
- Опять что до веры, - продолжал снова Нос, поглаживая усы, - оно конечно горько, что отымают наши церкви и запрещают совершать богослужение, да что делать? Не лезть же, как бешеным, на огонь, можно лаской да просьбой у ксендза, да у пана, а и то - бог ведь один! Прочитай про себя молитву… Господь же сказал, что в многоглаголании нет спасения…
- Ох–ох–ох! - вздохнул смиренно Нечай; но вздох у него вырвался из груди - словно из доброго кузнецкого меха. - Все от бога, а с богом не биться.
- Что ж, лучше терпеть, - усмехнулся едва заметно Кречовский, - а за терпенье бог даст спасенье.
- Разумное твое слово, - заключил Хмельницкий, - смирение - самоугодная богу добродетель.
- Шут их разберет, кто кого дурит? - промычал про себя Пешта.
- Приятно, отменно, - покачнулся к Хмельницкому Барабаш, - смирение, послушание, но не монашеский чин… Скороминку люблю…
- Так, так, куме, - наполнил снова его кубок Богдан, - при смирении и пища, и прочее оное не вредительно.
- Хе–хе! Куме, любый мой! - потянулся и поцеловал он Хмельницкого.
- Ну, будьте же здоровы! - чокнулся тот кубком. - За нашу вечную приязнь!
- Спасибо… Я тебя… и - и, господи… Только не. сразу, куме: так и упиться недолго.
- Пустое! - тряхнул головою Богдан. - А хоть и упиться, то найдется у нас и перинка, и белая подушечка… Зато ж наливочка - сами губы слипаются.
- Хе–хе–хе! Доведешь ты меня, куме, до греха!
- Таких грехов хоть сто тысяч - все принимаю на свою душу…
- Ну, смотри ж! - погрозил ему пальцем Барабаш и приложился губами к кубку. Он тянул наливку долго, мелкими, жадными глоточками. - Добрая, - заключил он наконец, опуская кубок на стол и отирая лицо, вспотевшее и красное, шитым платочком.
- А коли добрая, то повторить, ибо всему доброму надо учиться, a repetitio, - налил Богдан снова кубок Барабаша, - est mater studiorum!
- Ой куме, куме! - слегка покачнулся Барабаш, но осушил кубок и на этот раз.
- Вот же, кажись, верно, - продолжал Нос, - и малому ребенку рассказать, так поймет, а им в головы не втолчешь! И через этих баламутов лютует на нас панство, постоянно урезывает нам права.