- Анчуткины дети! - крикнул Булавин в исступлении.
Он кинулся к лошади - та шарахнулась в сторону, но, почуяв хозяина, его твёрдую руку, его запах, присмирела, кося туда глазом, где досвечивал догоравший костёр, а через мгновенье дрогнула крупом, присела под тяжестью седока и пошла, обожжённая арапником, прямо на опушковые заросли тёрна.
- Нехристи! Окаянством своим не потешитесь! Дайте сроку, подымется батюшко-Дон - всех перерубим! Всех начальных людей, всех изменников! И боярам служить не станем, и царством им не владеть! Вот как пойдём всею рекою да с новым Разиным!..
Этими хриплыми выкриками он облегчал душу, зная, что его никто не слышит в ночи, кроме лошади да притаившегося зверья. Вспомнив про лошадь, он подумал, что обобьёт она бабки о частопенье, посечёт их о сухой бурьян, и придержал неровный, опасный бег впотьмах. Вскоре пахнуло сыростью, и вот уже снова заплескалась вода Большого ручья, проплыл справа старый граб, как сумрачная гора, а дальше опять распахнулся звёздный простор над невидимой громадой степи. Лошадь ещё проскакала немного, но, почувствовав слабину в поводьях, пошла шагом, всё тише и тише, как бы прислушиваясь к настроению хозяина и желая и не решаясь остановиться совсем.
Было уже за полночь, когда Булавин выехал на изюмскую дорогу. Впереди замерцали огни. "Чьи же это?" - подумалось ему. Натянул поводья. Остановился. "А огни-то дрожат - похолодает…" - снова пришла в голову мирная мысль, вселяя в душу привычную заботу о приближающейся зиме. Это немного остудило его гнев на изюмцев. Он смотрел на огни неотрывно, невольно подчиняясь тому необъяснимому и древнему чувству загадочного очарованья, какое неизменно охватывает человека в ночи при виде отдалённого костра. Но там сейчас было много огней. "Ага! Гуляют на радостях, что солеварни к ним отходят!"- накатила на него ненавистная мысль. Глаза заволокло пеленой, чернее ночи. А между тем невдалеке, то заслоняя, то вновь открывая отдалённые огни, маячила чья-то тень. Булавин напряг зренье и с трудом, но всё же различил, а точнее, угадал едущего рысцой всадника.
"Изюмец! Изрублю!" - скрипнул зубами и хлестнул лошадь.
Теперь он ясно видел цель и понимал смысл своего выезда в степь: то была не злоба на жену, не отчаянье от потери атаманства, не месть за увезённое сено - то было всё вместе, и ещё все те обиды, что накопились за последние годы от бесцеремонных царёвых людей, обиды, заставлявшие казаков хвататься за сабли, бросать свои курени и опасаться за самое ценное, чем дорожил человек Дикого поля, - за свою жизнь, за волю.
Гарцевавший впереди приостановился, заметив, должно быть, скачущего на него, потом вдруг дико взвизгнул и рванулся навстречу во весь опор. Булавин услышал лязг стали и с расчётливой неторопливостью вынул свою саблю, пригибаясь к гриве лошади и напрягая зренье. Примеряться и раздумывать было некогда. Встречный летел с таким нахрапом, что нельзя было медлить ни секунды. Вот уже пахнуло по́том чужой лошади, послышался утробный выкрик врага, совсем рядом выросла поднявшаяся в стременах фигура с откинутой назад рукой, изготовленной для страшного удара. Булавин вмиг оценил своё положенье: он уже не успевал, не имел времени для замаха, поскольку его сабля была коварной хитростью опущена вдоль бока лошади, с тем чтобы нанести удар незаметно, сбоку, но хитрость эта запоздала. Налетевший на него всадник уже выхаркнул воздух, вкладывая всю силу в удар, и этот удар Булавин тотчас ощутил. Он подставил лезвие своей сабли, инстинктивно откинулся немного влево, но в ту же секунду понял, что запоздал с ответным ударом: лошадь пронесла его мимо цели.
- Анчуткин рррог! - прорычал Булавин, разворачивая лошадь, до боли в шее повёртывая голову назад, чтобы не упустить своего вражину из виду.
- Атаман! - вдруг услышал он знакомый голос.
- Я те, анчуткин…
- Кондратий Афонасьич! - снова тот же голос, не то с обидой, не то с налётом злобы.
Всадник тоже развернулся и ждал саженях в шести.
- Это я, Рябой!
- Ивашка? - с недоверием переспросил Булавин и, не опуская сабли в ножны, подъехал вплотную.
Ивашка Рябой сидел в седле поникший, сгорбившийся. Видимо, он только что вложил все свои физические и душевные силы в эту ночную встречу, и ошибка, случившаяся так некстати, совершенно надломила его.
- Как узнал? - спросил Булавин.
- Как узнал тебя? По ругани: "анчуткин рог" - кричишь. Как тут не узнать!
- Почто бабу извёл? - спросил Булавин.
- А ты будто не ведаешь!
- Не верю слухам.
- Изюмцы бабу мою на сенокосах изловили - развоздрили казацку честь…
Рябой вздохнул, но вздох этот был похож на стон.
- Говорили тебе в прошлые годы, когда ты к нам на Бахмут пробился: не бери в жёны турчанку. Так нет.
- Тут и нашей не выкрутиться… Ай, да что теперь! - махнул рукой Рябой. - Теперь у меня одна заботушка: как бы побольше изюмцев с саблей повенчать!
Он распрямился, видимо, злоба снова подымалась в нём, силы, что выплеснулись из него в горячке короткой схватки, возвращались опять. Он смотрел в сторону дрожавших вдали огней, будто забыв про Булавина и, наконец, как бы решившись на что-то, дёрнул поводья.
- Стой! - Булавин схватил левую руку Рябого, в которой были зажаты поводья, потянул назад и остановил лошадь. - Ты чего это надумал?
- Не успокоюсь, атаман, пока…
- Там изрубят тебя в куски.
Булавин хотел сказать также, что он уже не атаман, но это было неважно в столь серьёзном разговоре, и он промолчал.
- Что мне! Одна голова не бедна, а бедна - так одна, кто по ней плакать будет?
- Не дури! На всё терпенье иметь надобно, - заметил Булавин.
- Что толку в терпенье твоём? Потерпишь - привыкнешь. Нет уж, лучше я…
- Есть толк и в терпенье: терпит квашня долго, а через край пойдёт, не уймёшь! Так-то ныне и у нас на Дону…
- Да не могу я! - вскричал Рябой. - Душа онемела, что отмороженная! Ну!
Булавин молчал, но всё ещё крепко держал руку казака.
- Пусти, атаман!
- Погоди, Ивашка. Погоди чуток… Вот чего я надумал: поедем к солеварням, авось отогрею я твою душу грешную. - После этих слов распрямился в седле, спросил: - Караул есть?
- Я голоса ныне слышал, - ответил Рябой, ещё не понимая, но уже заранее поддаваясь булавинской затее.
- На чьих колодцах голоса?
- На наших, навроде.
- Всё едино, поедем через наши. Только тихо!
- Чего надумал? - Рябой сунул бороду прямо в грудь Булавину.
Булавин промолчал.
5
По знакомой дороге пустили коней рысью. Спустились в лощину. Повеяло сыростью, холодом скатившегося в низину тумана.
- Осень… - вздохнул Булавин.
Он произнёс это негромко, слегка повернувшись к Рябому, приотставшему на полкрупа лошади, да и сказано это было не от охоты говорить, но по привычке атаманской, дабы отвлечь казака от тяжёлых, а может, и безумных мыслей.
Рябой не ответил. Не такое у него было настроенье, чтобы замечать, что делается в природе. Нынче ему было всё равно.
Лошадей привязали в низине, затем ощупью поднялись по склону и сразу, ещё по отсветам на земле, заметили костёр. Огонь, казалось, был очень далеко, будто на краю земли, но это первое впечатление от небольшого огня в ночной степи было обманчивым, поэтому опыт старых степных жителей тотчас подсказал им, что стража близко.
- Это где же? У какой сковороды? - спросил Булавин шёпотом, но шёпот его был так басист, что даже Рябой осадил его:
- Ты потише! У окуневской сковороды пристроились, антихристы!
Близ костра не было видно никого. Судя по дотлевавшим угольям, стража там приморилась и дремала.
- Сколько их? - спросил Рябой как бы сам себя, но ему ответил Булавин:
- Сколько бы там ни было, а трогать не станем.
- Мне их достать вот как охота! - не унимался Рябой.
- Тихо! - повелительно буркнул Булавин.
Они обошли костёр стороной. Миновали свои бывшие солеварни и очутились перед бревенчатым забором, закрывавшим солеварни Изюмского полка. Половина этих солеварен была присвоена Шидловским в пользу казны ещё в прошлые годы, а половину, если не больше, изюмцы настроили вновь - нарыли колодцев и вываривали соль для себя.
- Никого тут нет, - заметил Булавин.
- Кому тут быть!
Прошли вдоль бревенчатых надолбов, пробуя брёвна, но забор-остен был врыт надёжно. Нашли лишь одно слабое бревно, но и то пришлось раскачивать. Рябой вынул саблю, отрыл из-под бревна землю. Бревно наклонили наружу, и Рябой первым пролез в узкую дыру. Булавину это не удалось.
- Уж велми толст ты, Кондрат! - хмыкнул Рябой.
Он подрыл ещё одно бревно, но вытаскивать не стали, лишь отвели в сторону, наклонили. Когда оба были на солеварнях, Рябой, к которому в минуту опасности вернулось самообладание, сам предостерёг атамана:
- Не потерять бы выход, а не то забегаем ровно зайцы по степи.
Рябой всё ещё не догадывался, зачем они пришли на солеварни изюмцев, и только после того, как Булавин начал дёргать с крыш навесов сухой бурьян, всё ему стало понятно.
- Чую, дёгтем пахнет! - радостно потянул он носом.
С охапкой сушняка он ушёл в темноту и не ошибся: по запаху нашёл бочку с дёгтем. Теперь они весь сушняк обмакивали в дёготь и разбрасывали вдоль построек, под самые стены. Подлили дёгтю под навесами, под поленницами дров, штабелями уложенными вокруг. Не забыли и кладовые для соли - плотные, добротно сделанные помещения.
- Посветлело, - прошептал Рябой.
- Ночь ещё, а посветлело.
Край неба, но не в той стороне, где обычно ожидался рассвет, а много правее - над тем лесом, где остался булавинский покос - налился непонятно откуда взявшейся робкой белизной. Они смотрели туда и не сразу поняли, что это подымался месяц.
- Не вовремя выходит, - фыркнул Рябой.
- Теперь уж чего ахать! Теперь наш свет на полстепи засветит.
С этими словами Булавин вылил остатки дёгтя на настил, под дверь кладовой.
В ту ночь охрана, выставленная полковником Шидловским, стояла только на бахмутских солеварнях. Это было сделано с тем умыслом, что если нападут бахмутские казаки, то можно будет раньше предупредить остальных людей, которые смогут подоспеть уж если не к бахмутским, то, во всяком случае, к своим солеварням. Допоздна не ложилась охрана спать. Это их костры видели из степи Булавин и Рябой. Но теперь, под конец тревожной ночи, все улеглись. Спала даже охрана самой ближней к Бахмуту окуневской сквороды. Булавин подумал: стоило только пустить Рябого на спящих или не встреть он его в степи быть всем сегодня изюмцам-охранникам порубленными. Рябой тоже это понимал и, навёрстывая упущенное, страстно готовил поджог.
На остальных солеварнях они работали немногим больше часу. Там тоже всё было обложено сеном, сухим бурьяном, облито дёгтем, приготовленным для смазки колёс перед отвозом соли в Азов и Москву.
- Только бы до наших солеварен не достало, а то как пойдёт по сухой траве… - вслух подумал Рябой, удивляя Булавина заботой о Бахмуте, где у него ничего не осталось, кроме старого куреня, и всё же он остановил:
- Уж не кликотной ли болезнью ты заболел, Ивашка? Не дело, ежели и наши солеварни в сем пожогном деле сгинут, не то что город.
Он всё ещё надеялся, что бахмутские солеварни когда-нибудь удастся отстоять, вот только отвадить от этих мест Шидловского, да послать умного человека к царю… Но этим мыслям атамана противоречило многое: и наступление царёвых прибыльщиков на Придонье, и выселение беглых - негожее дело, которое пытались было учинить царёвы стольники, - и строительство крепостей, среди коих самой неприятной для казаков был Азов, и много иных притеснений и потравы казацкой воли. Чем остановить этот напор? Где искать надёжный прогон к истинной воле? Нет, не в одних, видать, солеварнях тут дело. Надо думать…
Булавину некогда было за делами атаманскими побыть наедине с собою, да поразмыслить, а хотелось. Вот и сегодня не одна жёнина глупость вынудила его уехать в ночную степь. Хотелось приклонить где-то голову, остаться один на один с ночью, со степью, с ветром степным, вольным, да поразобраться с тяжёлыми думами, но вот… Всполошился из-за сена, а тут ещё Рябого встретил. Крутого нрава казак - вот и нашли они выход казацкой злобе, яростный и бескровный выход. Бахмутцы довольны будут последней службой своего атамана… А что потом? Куда потом?
- А куда уходить? - как бы вторя атаманским мыслям, спросил. Рябой.
Булавин думал не о том, как уйти с солеварен, и потому ответил не сразу:
- В изюмскую сторону подадимся.
Рябой недоверчиво хмыкнул.
- Только туда! Нас кинутся догонять по бахмутской дороге, а мы - в другую сторону.
- А ежели они всей силой на Бахмут кинутся?
- Сегодня не кинутся. Им пожар пеплом ноздри забьёт.
- А наши лошадя?
- Не найдут лошадей, - уверенно ответил Булавин. Он сосредоточенно помолчал. Снял трухменку и крепко вытер подкладкой лицо. Потом вынул кресало, перекрестился.
- Ой, Кондрат! Зело ущербна станет изюмцам наша молитва!
- Сие дело, Ивашка, от избытку любви нашей к ним! А ты чего стоишь? Беги на те концы и запаливай оттуда! Да подпаливай утробно, дабы огонь не враз наружу жахнул!
Рябой кинулся в темноту и уже на ходу:
- Где сойдёмся?
- В балке, что супротив третьего колодца. Мигом туда беги!
Булавин послушал, как удаляются неосторожные шаги Рябого, постоял ещё с минуту и принялся высекать обломком старой сабли искру из кремня. Вот уж одна, потом другая крупица раскалённого кремня прилипли к разлохмаченному фитилю. Он раздул эти искры и тяжело опустился на колени перед мелко наломанным и сухим как порох бурьяном.
Солеварни разгорались медленно, но основательно. Пожар, набирая силу в утробе построек, вырвался наружу тугим багровым парусом. Теперь и целому Изюмскому полку уже ничего невозможно было сделать. За треском сухого дерева было слышно издали, как яростно клокотало пламя, будто и впрямь билось на ветру красное полотнище чудовищной величины.
Булавин и Рябой скатились в балку, пробежали по её дну, потом перешли русло пересохшего за лето ручья, но всё ещё слышали огненный разгул. Вскоре донеслись крики - ждали их! - конский топот в сторону Изюмского полка, стоявшего этой ночью совсем близко, под Тором. Через некоторое время снова послышались крики и топот не одной сотни лошадей. Это люди Шидловского, разбуженные караулом, поскакали на пожар.
- На Бахмут бы не кинулись с налёту, - впервые за эту ночь обеспокоился Булавин.
- Где им Бахмут! За недосугом пожаровым до полдня тут прокрутятся.
Когда затих топот лошадей, а издали послышались приглушённые крики с пожара, Булавин и Рябой сделали круг и вышли к Большому ручью, верстах в пяти от булавинского покоса. Здесь, под самым перелеском они наткнулись на стога сена, выложенные Изюмским полком. Тут можно было передохнуть. Рябой натаскал сена, завалился на спину и с наслаждением вытащил трубку. Булавин смотрел, с каким священнодействием набивает этот взгальной казак свою трубку табаком, как любовно прикуривает и затем сосёт дым. Раздёрганный зипун, запачканные сажей и землёй шаровары Рябого, порванная рубаха и протёртая трухменка на голове - всё лишь выпячивало драгоценную саблю с серебряным эфесом, хороший пистолет за синим кушаком.
- Где ты навадился этому? - кивнул Булавин на трубку.
- Курить-то? Запорожцы научили, ещё в позапрошлом годе Костя Гордеенко присоветовал. Говорил: брехня-де, что на том свете за табак гореть станешь! Табака-де боятся и черти и ангелы! Доброй казак Костка.
Сейчас, когда во всю ширь небосклона заалел восток, хорошо стало видно вокруг. Глубже проступили дали со стороны степи. Яснее обозначились стволы деревьев в перелеске. Туман скатился в русло Большого ручья. На небе померкли звёзды, высоко поднялся и поблёк месяц, а там, на солеварнях, всё ещё разливалась огненная заря. Оттуда подымался чёрный дым - дошёл огонь до крытых камышом и бурьяном, прижатых дёрном земляных крыш на навесах.
- Хороша смута! Мы их ещё не в такой взварке пребывать заставим! - посмеивался Рябой и кашлял остервенело, давясь непривычным дымом. - Мы ещё ныне и сено огнём изведём, вот тогда и поглядим, как они станут тут зимовать? Все уберутся к Воронежу, а станут оттуда шкодить - на Москву сгоним!
Он повернулся к Булавину, надеясь найти поддержку своим словам. Атаман покосился на казака и промолчал.
- Не худо бы нашим саблям казацким поискать их голов! - снова разгорался Рябой, постукивая ножнами сабли по обшарпанному носку сапога.
Булавин и эти слова оставил без ответа. Сейчас говорить с Рябым было трудно: пожар лишь малую толику гнева снял с его души, не утолив жажду мести.
- Надобно до восхода к лошадям добраться, - как можно спокойнее сказал Булавин.
- К лошадям?
- Да. А не то солнышко туман съест - вся степь отворится изюмскому глазу.
Он поднялся, коренастый, тяжёлый. Перетянул кушак, поправил пистолет, сверкнувший рукоятью в камнях, поддёрнул ремень сабли. За атаманом поднялся Рябой. Попыхтел трубкой, убрал её в сапог и вынул кресало.
- Давай, атаман, и стога пустим к небу. Предадим огню лошадиный корм, пусть знают нашу братску любовь! Чего насупился? Стога спалить - наша месть за солеварни, а ещё… - Он понизил голос и глухо добавил, выдерживая взгляд Булавина, - за всякие их скверны!
- Нет, Ивашка! - Булавин решительно накрыл своей широкой ладонью кулак Рябого с кресалом.
- Ты изюмского добра жалкуешь?
- Не добра… Пожаром от нынешней напасти боярской не отгородишься. - Он поправил трухменку, повернулся и бросил через плечо: - Да и лошадя тут не виноваты.
Он пошёл лощиной вперёд. Шагов через сотню незаметно оглянулся и зашагал спокойней.
Рябой, набычась, медленно шагал следом и яростно рубил невесомые макушки усохшего ковыля.
6
Кража сена окончательно убедила Булавина в том, что надо отправить семью в Трёхизбянскую, в старый отцовский курень, где ныне жил брат Иван. Для переезда хватит двух-трёх подвод. Скотину стоит порешить, кроме лошади и тёлки, поскольку у Ивана водилось хозяйство. "Проживут пока без меня", - окончательно решил Булавин, нахлёстывая лошадь.
Рябой с ним не поехал в Бахмут. Не поехал он, конечно, и в Изюм - в пасть к Шидловскому, он погнал куда-нибудь в степь, в один из верховых городков, выстроенных беглыми, там не раз отводил он душу. Хорошо бы махнуть вслед за ним, но какая-то непривычно трезвая мысль вот уже несколько дней не давала Булавину покоя. "Старость, что ли?" - порой спрашивал он себя.