- Ведомо мне учинилось, атаман, что твои люди сожгли наши солеварни, отчего казне царёвой случилась потеря великая. Ныне я отписал в Москву о сем деле, а придёт приказ от государя - я его выполню, на то я слуга его. Повелит государь разорить городок Бахмут - разорю, повелит…
- Только сунь свою морду елинскую, вонючий пёс! - загремел на него Булавин. - Быть моей сабле на твоей шее!
Шидловский побелел и долго смотрел на Булавина, одновременно поглаживая шею своей лошади правой рукой.
- Мой полк иноземного строю, он сильней твоей дикой казацкой вольницы, - вкрадчиво, надеясь на силу лишь самого смысла, сказал Шидловский, и только после этих слов щёки его отошли в румянце.
- Анчуткин рог! - вскричал Булавин. - Мы раскрошим твой полк! А тебя я разрублю до ж…, а дальше сам развалишься.
Позади раздался хохот.
Казаки не вытерпели и, опережая друг друга, понемногу выехали из ворот.
- Мой полк сильнее, - всё с тем же спокойствием заметил в ответ Шидловский.
- А мы, казаки, не тужим: у нас на Диком поле силы не меряны, сабли не считаны, как пойдём все - шляпы ваши повалятся!
Шидловский нахмурился на миг, оценивая ответ, затем вскинул голову и заявил:
- Если ещё учинят твои люди воровство над царёвыми варницами, я попрошу подкрепления у тамбовского воеводы Данилова, а пока стану ждать ответа от государя.
Булавин налился злостью. Лицо его побагровело.
Шидловский резко вскинул лошадь на дыбы, развернул картинно и поскакал к кладбищу, где уже стояли в виду вывалившихся из городка казаков конники Изюмского полка.
- Только сунь своё некрещёное рыло! Только приди ещё…
Неожиданно раздался выстрел из пушки. Конь Шидловского присел на задние ноги и ещё сильней полетел в гору, вытягивая шею вперёд. Полковник не остановился у кладбища, а поскакал по дороге на солеварни, обогнув балку. За ним под свист бахмутских казаков ускакали его всадники, строясь на ходу.
- Порядок блюдут, сволочи! - совсем рядом сплюнул Шкворень.
Булавин оглянулся - все всадники без всякого приказа уже стояли рядом, за ними вышли пешие, а из ворот торчала толпа баб, стариков. Казачата висели на стенах, по вербам и надрывали глотки победными криками.
9
Суматошное утро не сбило планов Булавина: он отправил-таки Анну и сына в Трёхизбянскую. Сам не поехал, объявив всем, что отправляется к Черкасскому городу поговорить о судьбе Бахмута с атаманом всего войска Донского - с Максимовым. Но если своих он отправил поздновато - солнце подымалось над стенами, - то сам, опасаясь приметы, решил не нарушать старинного правила и собирался выехать на другой день до восхода.
"Ну, слава богу, отправил…" - вздохнул он, когда телега скрылась за бугром. Он вернулся в опустевший курень и почувствовал, как отрадна свобода. Это к ней, к воле, стремилось в последние месяцы всё его казацкое нутро, и хотя сердце просило другой воли, - настоящей, древней, без бояр, без немцев, без прибыльщиков, без царёвых указов, - сейчас была приятна и эта небольшая свобода.
Он вышел на баз, осмотрел его пустую утробу, ещё хранившую тепло и запах скота, и почему-то не пожалел, что продал все животы Ременникову и Абакумову. Хорошо, что Анна взяла деньги с собой и увела за телегой бычка - все не с пустыми руками заявится в отцов дом, где сейчас живёт его, Кондратия, брат Иван.
Из раствора конюшенной двери просматривалась улица вдоль реки, часть майдана, и торчала деревянная колокольня, как раз над куренем Рябого. Булавин будто затаился в полумраке помещенья. Ему, признаться, было жалко Бахмута - своей мечты, стремления вывести этот городок в лучшие на Диком поле. Хотелось, чтобы у каждого казака был курень - полная чаша, чтобы оружие было у каждого не хуже, чем у старожилых, домовитых казаков Понизовья, чтобы весело и охотно хранили они этим оружием дедовскую волю.
Булавин прошёл к погребу, забрался в него. Свечи не нашёл - завалилась куда-то в сегодняшней спешке, - подождал, когда присмотрелись глаза, и стал выкидывать землю из свежей ямы. Затем осторожно открыл бочонок с медяками. Пощупал. Снял трухменку и нагрёб в неё горстей пять. Потом развязал гашник шаровар и во внутренний карман всыпал горсть - на дорогу в Черкасск. Завязав гашник шаровар и отложив в сторону шапку с медяками, он снова тщательно зарыл яму, утоптал землю, а сверху засыпал сухим бурьяном. Потом подумал, что покидает Бахмут надолго, и вворотил на то место старую бочку из-под мёда.
В кабак он пошёл всё с тем же чувством призрачной свободы, растущим в нём, и одновременно в душе подымалось сомнение: стоило ли оставлять Бахмут и этих людей, которые только что были готовы умереть все до одного, поведи он их на изюмцев? В этой утренней, пусть несостоявшейся стычке было что-то похожее на победу. Это ощущение прямо висело в воздухе Бахмута, оно играло в слюдяных оконцах куреней, светившихся на осеннем солнышке, звенело в криках ребятни, среди которых он уже не слышал голоса своего Никиты; оно висело над городком в визгливых бабских перекликах, и только возбуждённый гул казацких голосов, что выламывался с базов и из кабака, отдавал неясной тревогой, ожиданьем грядущих событий.
У церкви Булавин заметил беглого. Тот сидел на ступенях паперти и что-то быстро жевал, оглядываясь по сторонам, коротко и настороженно, как собака в чужом дворе. Шапка его - та самая, что Булавин увидел утром над кромкой балки, - лежала у его ног, а двумя ступенями ниже сидели его жена и племянница. Когда Булавин приблизился, мужик поднялся и по привычке потянул руку к голове, забыв, что шапки нет. Женщины тотчас поднялись и отошли к углу церкви, откуда племянница беглого таращила огромные серые глазищи бесстрашно и любопытно.
Булавин остановился.
- Это ты про изюмцев упредил? - спросил он, глядя почему-то на угол церкви.
- Я, атаман… Как увидел - скачут, так и побежал…
- Мало ли по степи скачут!
- А ночью-то как закопырилось в той стороне, как охватило огнём полнебес - чуть не обезножил. А утром скачут, гляжу. Тут я в понятие вошёл…
- Догадлив! - усмехнулся Булавин покладисто. - Куда бежать сдумал?
- Ничего в голову не идёт, атаман, - тяжело передохнул Антип. - Кабы один был, тут бы и думать нечего! Одного-то да в бесснежную пору каждый кустик ночевать пустит, а тут… Наутро смекаю: поищу-де новы городки в лесах, а ввечеру остановлюсь, где усталь подкосит, но дум уж нет. Были места, да разве теперь воротиться? Ох, велика земля, атаман!
- Надо думать. На ней больше десятку государств!
Булавин посмотрел на женщин и снова разговорился, как утром на краю балки:
- Вот ты всю Русь, должно, прошёл…
- Прошёл! - опять вздохнул Антип.
- Велика ли она?
- О, атаман! Я напрямки шёл - солнышко на носу держал, а и то она, Русь-та, в одиннадцать недель ходу легла.
- А чего в ней творится ныне?
- О-о-о-о-о!.. - Антип лишь покачал головой и так махнул рукой, будто заглянул в преисподнюю. - Не узнать ныне Руси святой: одна неметчина.
- Ну и каково житьё?
- А ныне что солдат, что мужик, что матрос, что работный человек - что под царёвой, что под поместной, что под монастырской рукой - жить не живёт и умирать не умирает, наподобе меня.
- Что за притча?
- А поборы ныне несметные. Берут прибыльщики за всё и со всего - с сена, что накосил, с дров, что насёк, со всех съестных припасов и чего дома держишь. Берут с весов и мер, с мельниц и мостов, с перевозов, с рыбных ловель, с ульев пчелиных и с тех берут, с божьей-то мошки, нехристи! Почали брать поборы в ту ж казну государеву с пустошей, с бань, да ладно бы с торговых, а то с домашних берут, хоть не мойся! С варенья берут всякого, с пива, со всех иных питей. Спасу нет! А ныне, атаман, вышел указ бородовой. С крестьян и с тех, коль в город едут, берут копейку, а из городу, ежели при той же бороде, - опять копейку.
- И платят?
- Как не заплатишь, коли повсеместно сидит прибыльщик с солдатом и чинит прибыль казне!
- Неважны дела у хрестьянского люду, - заметил Булавин. Он погрузился в раздумья о всём сказанном и смотрел уже не на угол церкви, где прислушивались к разговору женщины, а прямо под ноги, под первую ступень паперти, обсмыканную ногами прихожан, будто хотел найти там глубоко зарытый ответ на многие вопросы, теснившиеся в его крепкой, но неучёной казацкой голове.
- Погубят немцы Русь святую, помяни моё слово, атаман, - негромко, с оглядкой, сказал Антип.
- А ты без огляду говори! Ты не на Москве, а на вольной земле стоишь, - с насмешкой одёрнул Булавин. Он снова посмотрел на женщин и громче продолжал: - Коль пришли сюда, в нашу землю донскую, то опасенья отриньте. Помните: тут человек волен говорить и делать чего сдумает. И выдачи от нас нет. Пусть царь хоть пишет, хоть не пишет свои указы, а на воле этой стояла и стоять останется земля казацкая.
- Всё невечно, атаман… - усомнился Антип.
- Не будет той воли тогда, когда нас, казаков, не будет! Ты уразумел?
- Как не уразуметь, атаман! - тотчас ответил Антип, переминаясь и посматривая на шапку, лежавшую у его ног, в которой желтела горка густо сваренного застывшего пшена. - Как не понять, - повторил он, - на волю и шли, только крепка ли она ныне?
- Крепка, как сабля у наших казаков! - Булавин не удержался и выхватил свою кривую татарскую саблю, ту самую, которой залюбовался утром Антип, рассматривая красивый эфес. - Вот она, наша воля! Кто ухватится за неё - без рук останется!
При этих словах Булавин указал на холодно блестевшее жало сабли левой рукой, сжимавшей шапку с медяками, и Антип неожиданно для себя заметил изуродованную, должно быть сабельным ударом, кисть руки: указательный палец не гнулся и торчал чуть в сторону.
- Уразумел?
- Уразумел, атаман!
- Ну, а коль уразумел, так пойдём в кабак! Я сей день с казаками прощаюсь. Пойдём до казаков!
"До казаков!" - тотчас отложил в своей памяти Антип.
- Благодарствую, атаман… - он оглянулся на своих.
Булавин перехватил его взгляд. Задумался ненадолго.
- Ты вот чего, беглый… Как звать-то тебя?
- Антип Михайлов Русинов.
- Видишь, Антип, во-он тот курень, что не доходя дуба? - Булавин снова вытянул руку с шапкой и торчавшим пальцем. - Это мой курень. Веди туда своих и в кабак приходи, а они пусть там еду поищут и ужин нам спроворят.
- Спасибо, кормилец… - Антип виновато глянул на Булавина, и глаза его заслезились. - Мы ведь тебе вшей натрясём!
- Сожгите всё с себя в печи, а не то за конюшней. Надеть же найдётся тряпья. Слышишь?
- Слышу, атаман! Как тут не слышать? - и кинулся в ноги Булавину, торопливо ссыпавшись со ступеней.
- Ну, ну! нечего в ногах валяться! Я тебе не боярин.
- Бабы! - вскочил Антип. - Накачались на мою шею! Кланяйтесь атаману! Живо!
Булавин сердито насупился, но с удовольствием заметил, как охотно и низко склонилась статная племянница Антипа.
Уже от кабака он оглянулся и увидел, как Антип ведёт под уздцы свою донельзя издёрганную лошадёнку, а следом, держась по многовёрстной привычке за тыльё телеги, шли его жена и племянница.
- Эй, Антип! Коня моего пусть напоят!
Антип приостановился и снял в ответ шапку с поклоном.
"Анчутка с ними! - подумал Булавин. - Пусть живут, пока я в Черкасском городе, а то и на зиму пусть остаются".
Ему почему-то стало весело от этого, и когда он вошёл в кабак со светящимися глазами, вольница гикнула остервенело, повскакивала с лавок, рванула сабли наголо и полезла целоваться.
10
- Ерёмка! Почто пиво твоё неплотно? - забасил Булавин на весь кабак.
- Это тебе опосля вина мнится, Кондратей Офонасьевич! - через головы пьяных казаков, сквозь дым, пар, голоса донёсся хрип целовальника.
- Врёшь, анчуткин рог!
- Да ить и зерно ноне неважно…
Новое столетье началось с неурожаев. Хлеб в России возрос в цене. Стал дорог он и на Дону, поскольку всё Придонье жило привозным хлебом. Возили его купцы из подмосковных и украйных земель.
- Истинно врёт! - подтвердил отец Алексей. - Не пиво, а водица неосвящённа есть.
- Хорошо, что такое ныне водится на Дону! - крикнул кто-то из единомышленников целовальника, прихлебатель.
- Это как так - хорошо? - спросил Булавин.
- А так: ныне купцы боятся хлебом торговать. Держат. Прошлого года недород научил их уму-разуму.
Тут подал голос Антип Русинов:
- Что правда, то правда, казаки! - сказал он, и этот новый голос, смелость этого человека в чужой компании заставили с интересом приумолкнуть тех, что были рядом и могли слышать разговор. - Я через многие губернии проходил, много слышал. В прошлом годе великий мороз пал на землю мая двадцатого дни, как раз на праздник Алексея Митрополита. Была тем морозом рожь побита в заоцких будто б городах по сам Севск и по Брянск, а и по Москву ажно, а инде побита и за Москвой. Ныне проходил тверской землёй - и там с того недороду великий мор был.
- Было, было! - захрипел осовевший Шкворень. - Летось беглые сказывали.
Часа три разговор шёл всё об изюмцах, о Шидловском. Казаки били шапками об пол и клялись, что не дадут покою царёвым прибыльщикам. Молодой Окунь захмелел, ругался по-чёрному, всё клялся, что вернёт свою соляную сковороду с колодцем, и при этом так хватил саблей по пивной бочке, что дубовое днище не устояло. Пиво рвануло в потолок, а Окуня прогнали домой за деньгами - платить за пиво. Крик стоял всё время, пока грозили изюмцам, и вот теперь, уставшие, охрипшие, вдруг удивлённо притихли. Захотелось услышать нормальный человеческий голос.
- А скажи, беглый, чего там царь придумал строить - Питербурх город, навроде? - спросил Ременников, никогда не пропивавший ума.
- Два лета тому, как начал царь его строить, а нарёк Питербурх, - задумчиво ответил Антип.
- Казаки наши, что под Нарвой уцелели, сказывали, будто тот город в болотине будет? Так это, али ты не был там?
Антип не ответил на вопрос последний, но уверенно сказал:
- Река там великая, а лес, почитай, весь на болотине. Летом комара много и хвори от той болотины поморные. Солдат с крестьянином в обнимку мрут - болото тому явная причина, а ещё то, что там летом ночи нет, потому фельдмаршал Шереметев не даёт от топора отойти, а яди мало, да и та худая. Река рыбой кормит, а от рыбы дух гнилой и болести опять же. Не-ет… Сын помер, а я не далси…
- Несладка жизнь хрестьянская, - вздохнул Ременников.
- Ничего, Антип, у нас, на вольном Дону, боярская лапа тебя не достанет; нет такого городка или станицы, откуда тебя выдали бы - на том стоит велика река наша, - стукнул Булавин левым кулаком, и Антип снова заметил отставленный, покалеченный указательный палец.
- Благодарствуй, атаман, - склонил Антип голову.
Кругом засмеялись. Задвигали скамьями, кружками - интересен был казакам всякий новый человек.
- А я тут не Христос. Я - ничего. Тремя хлебами толпу не накормлю, я вот напоить тебя… давай кружку! Вот так! - Булавин налил из кувшина вина в кружку Антипа, потом себе и передал Цапле глиняную посудину. - Напоить тебя напою и казаков напою, и весь Бахмут угощу, коль денег хватит, а вот воли дать не могу: воля, Антип, она на нашей реке великой - как ветер, дармовая.
- Верно сказал Кондратий Офонасьич! - решительно кивнул Ременников. - Не учён ты премудростям, а складно сказываешь.
Булавин поднял локоть, лежавший на шапке, подвинул её Цапле.
- А ну-ка, Цапля, голубь ты мой скорый, отдай все эти деньги кабатчику! Гуляем, казаки-молодцы! Завтра я в Черкасский город еду, с атаманом Максимовым вот как поговорю!
Взорвалась десятками глоток подгулявшая казацкая вольница. Полилось вино и жидкое пиво, зачмокали отяжелевшими от сладкого хмельного мёда губами. То в одном углу, то в другом заводили песню. Кто-то вывалился из дверей на майдан, кто-то плакал. С улицы раза два раздавался лязг скрещённых сабель, затем голоса казаков, разнимавших драку. У самого порога хлестнул пистолетный выстрел, потом ещё один - и хохот. Отец Алексей встал, допил ковш мёду и двинулся к выходу увещевать казаков.
- А ты, Шкворень, чего голову повесил? - спросил Булавин. И пнул того кружкой в лоб.
- Не к добру веселье… - мрачно и трезво ответил Шкворень.
- Отчего так?
- Оттого, что воля на Дону кругом подмывается, как снег весной: от Москвы - бояре да епископы землицу прибирают, от Азова - Толстой грозит. По реке Дону царёвы слуги ходят, казаку рыбу ловить не дают. Волю сулишь беглому, а того не думаешь, что самих нас приберут к рукам, шляпы-треуголки напялят, как на солдат, и шагать заставят, пока пена в паху не закипит! Воля! Дурак я, что не пошёл надысь, в семисотом годе, с добрыми казаками. Погуляли бы распоследний разок, да и помирать можно. Зря, говорю, не пошёл, а меня ведь звал Филька Кисельная Борода, он с Нестеренко станом стояли на Медведице-реке, в луке, пошли бы мы по Дону, казаков бы подняли - и на Волгу, по разинским волнам… Эх! А ты про волю, Кондратий Офонасьич! Худая, видать, воля, коли своих в Трёхизбянскую спровадил!
Булавин сжал челюсти, вспыхнуло лицо, запунцовел шрам на щеке. Левая рука сжалась в смешной кулак, похожая выставленным пальцем на кукиш.
- Я волю свою творю, и не твоего ума это дело! - загремел он. - Я их не на Московию отправил, а в родную станицу, раз я свой бунчук огню предал, и отныне я ровня всем вам! А коль ровня - куда хочу, туда и еду! А какая дума моя, да чего я надумал - это моё дело. Настанет срок - приду, трухменку перед кругом поломаю - всё, как есть, выложу. Понял ты, Шкворень?
Шкворень молчал.
- А покуда мне воля нужна, как та вода в жару. Руки мне вяжет мой курень, животы да рухлядь, а мне надобно розыск немалый учинить, дабы правду поискать на Диком поле. Найду - вернусь к вам, не найду - не поминайте лихом…
Приумолкли казаки, то ли осоловели от выпитого, то ли дошёл до них тайный смысл сказанного Булавиным, только многие молча потянулись к нему с ковшами, таращили глаза, тыкались мокрыми губами в бороду, в щёки, в губы и снова тянули кружки, плеская через край. Булавин заметил среди всех кружку Шкворня, глянул в колючие, сейчас виноватые глаза казака и примирительно сощурился.
- Поатаманствуй без меня, коли круг выберет, - сказал он Шкворню.
- Ждать будем, - встал Шкворень и вытянул большой ковш вишнёвого мёду.
Антип Русинов видел, как Цапля вышел за атаманом, чтобы проводить его до куреня, но Булавин оглянулся, окинул взглядом преданного есаула и махнул рукой.
- Оставайся, гуляй! Мы с Антипом дойдём. На заре я один поеду. Прощай!
- Во здоровье прощай, Кондратей Офонасьевич! - сказал Цапля.
- Не отставай! - пробасил Булавин Антипу.