Антип давно не пил хмельного и сразу огруз головой и телом, хотя старался пить умеренно. Он шёл сейчас за своим благодетелем, испытывая в душе такое облегчение, какого не было у него с того дня, как погоня солдат пробежала мимо него в лесу. Надолго запал в душу и всё качался в его глазах частокол мушкетов за солдатскими спинами, долго не отходил страх, а вот сейчас… Сейчас, после выпитого, очутившись среди неприступного, но надёжного казацкого племени, Антип успокоился и даже пожалел, что песня так скоро кончилась. Он любовался городком, куренями его, вербами и дубами, вечерним небом с его стремительными южными сумерками и всё хотел оглянуться на церковь, встать и положить с десяток поклонов за счастье спасенья, но боязнь потерять из виду Булавина вела его к куреню, где укрылись остатки его, ан-типовой, семьи.
Булавин шагал неторопливо, будто опасался, что Антип его не догонит. Когда же они сравняли шаг, то атаман, вспомнив свои обязанности, вдруг повернул вправо и пошёл вместе с Антипом до ворот городка. Там на скамье, под навесом из веток и бурьяна, сидели верхом на широкой скамье два молодых казака и азартно играли в зернь на деньги. Торопливо и сердито кидали они кости с ладоней, используя последние минуты света.
- Ворота заперты? - спросил Булавин.
- На оба тына, - ответил один, лишь мельком взглянув на Булавина.
- Караул не бросать! Не спать и к девкам не бегать!
- Нам то вестимо, атаман! - опять ответил тот, что сидел в накинутом на плечи бараньем ерчаке. Голос был весёлый. Он выигрывал.
Булавин увидел отставленные к воротам сабли и строго заметил:
- А воинские причиндалы свои не раскидывать! Неровен час, нападут изюмцы - не миновать вам казацкого суда, коль пробрухтаетесь.
Казаки промолчали на это, но не встали, не прекратили игры и не пошли за саблями.
- Добрые казаки, - негромко проворчал Булавин, больше обращаясь к себе, чем к Антипу, когда они отошли от ворот шагов с полсотни.
В курене было темно. Булавин вошёл первым и остановился у порога, нащупывая кресало. Вытащив из кармана кремень, примкнутый к нему фитиль и рашпиль, он высек искру, раздул и прижёг свечу. С минуту в воздухе стоял запах жжёного фитиля, калёного кремня, потом сала, всё это уступило постоянному и сильному запаху солёной осетрины, печёного хлеба и кваса. Видимо, женщины давно всё это отыскали и приготовили, как велел хозяин.
- Где они? Ну-ка окликни! - пробасил Булавин и отошёл к лавке, чтобы снять сапоги.
- Мы здесь, - отозвался лёгкий девичий голос племянницы Антипа.
Она вышла в каком-то свежем холстинном понитнике, гибко поклонилась хозяину.
- А! - неожиданно улыбнулся Булавин, да так и остался с улыбкой смотреть на неё. - Звать-то тебя как?
- Алёна, помоги, - ответил другой женский голос.
Булавин увидел жену Антипа. Она стояла, приникнув головой к углу печи, и устало смотрела перед собой. В её приказе племяннице был и ответ Булавину, и уваженье к нему за этот ночлег, и что-то ещё, необычно важное, почти жертвенное, что он не хотел обдумывать между делом.
Алёна сделала несколько несмелых шагов, наклонилась и сняла с него оба сапога. "Ловкие руки, - метнулась мысль и греховно вылилась в другую: - Хороша девка!"
- Давайте ужинать! - весело сказал Булавин, отгоняя наважденье. - Чего нам хозяйки спроворили?
На столе в деревянных братинах уже стоял квас. Солёная осетрина, нарезанная широкими пластами, матово белела из глиняного блюда. В низкой плошке розовело на срезах солёное сало дикого кабана. Булавин взял в руку большой каравай хлеба, перекрестил его ножом и неторопливо нарезал толстыми ломтями.
- Садитесь! Кто вы? Гости? Постояльцы? - всё равно православный люд. Давай вот сюда, - указал он Алёне широкой ладонью на лавку.
Семья беглецов старательно помолилась на светлое пятно, обрамлённое мелкими иконами на стене - след от увезённой большой иконы - и степенно села. Лица их были торжественны. Антип сел последним. Он был навеселе и поэтому смелости в нём прибавилось.
- Коли хлеб на стол, так и стол - престол, а как хлеба ни куска, так и стол доска! - припляснул Антип.
Булавин прищурился на него.
- Люблю я побаски ваши. Видать, мудрёный народ живёт в примосковных землях, - сказал он. - Да ешьте вы!
Он взглянул на Алёну, на жену Антипа Марью, потянул из ковша квасу и надолго задумался, глядя на пламя свечи. Он посмотрел ещё раз - всё то же: чистым стеклом дрожали в их глазах слёзы удивления и радости.
Прежде чем Булавин сообразил, в чём дело, Антип неожиданно объяснил:
- Запамятовал, сколько недель не сиживали мы за скоблёным столом! Всё по лесам да овражинам хоронились, ровно звери…
Он сглотнул подкатившие слёзы, опустил голову и выдохнул прямо под рубаху, на грудь, где на грязном гайтане висел позеленевший медный крест.
- Вы вот чего… Вы не ходите больше никуда. Скоро зима, вон какие туманы пошли, ещё неделя-другая - и сыпуга повалит, а на белой степи далеко видно серого тушкана. Так-то! Вот я и думаю: оставайтесь тут до весны. Живите. Казаки наши вас не обидят.
- Коль крыша есть, руки прокормят, атаман! - воспрянул Антип. - Перебьёмся, а там, по весне, что бог даст…
После ужина, когда Булавин укладывался спать на большом пустом сундуке в красном углу, Антип спросил его:
- А ты надолго в отъезд?
Булавин не знал, что ответить. Усталость прошедшего дня, наслоившаяся на вчерашнюю бедовую ночь, вечер в кабаке сморили его. Он не стал ничего объяснять Антипу, не стал прибегать к бодрой казацкой полуправде и просто ответил:
- Ничего мне неведомо, Антип… - И уже с постели, когда вышли женщины, распорядился: - Иди спать-то на сеновал, есть там сенишко. Хорошо там, покуда не зима.
Однако Антип лишь на минуту выглянул за дверь, распорядился, чтобы Марья его шла на сеновал, а Алёна ложилась в сенях, на попоне, и сразу вернулся. Его, расхрабрившегося от выпитого вина, тянуло поговорить с гостеприимным хозяином.
- Атаман! А Кондратей Офонасьевич! - растормошил он задремавшего было Булавина. - А коль придут за мной царёвы стольники, а?
- Не придут… - буркнул Булавин.
- А коли придут?
- Как придут, так уйдут, не солоно хлебавши. Было так-то!
- И ушли?
- И ушли.
После такого ответа Антип и вовсе повеселел. Спать он и не думал.
- Кондратей Офонасьевич, а ведь ныне ересь по Руси ползёт превеликая!
- Откуда ползёт? - Булавин повернулся в сторону Антипа, присевшего на корточки у сундука.
- А известно - от корня.
- От какого корня?
- А известно - от какого. От немецкой слободы, царя опоившей. Обольстили его сатанинской сладостью - пропал царь: завладели телом его и душой.
- От кого тот дух?
- От тех немцев слобоцких, да от наибольшего еретика - Алексашки Меншикова. Гулящие люди сказывали мне в степи, что он, Меншиков-то, вовсе и не человечий, а пёсий сын!
- Да ну? - Булавин открыл глаза. - Брешут!
- Истинно! Сучка, сказывали, у немца заглавного, у Лефорта, больно брюхата была и долго ходила, а как ощенилась, то принесла-де только одного. Глянули - шерсти мало и пяты голые, розовые - человек!
- Ну!
- Вот это-де Меншиков и был.
- Врут, поди, анчуткины дети!
Антип не ответил, он, должно быть, осерчал, но показывать своего чувства не посмел, а просто задул свечу и ушёл спать на сеновал. За дверью, Булавин слышал, он ещё пошептался с племянницей, погремел запорами, окликнул жену, и вскоре там все успокоилось. Сон наваливался стремительно. Мыслями он уносился в Трёхизбянскую. Думал, как добрались Анна с Никиткой, не мало ли он дал им караулу - только Паньку да Белякова, - и досадовал, что завтра он их не дождётся и ускачет до восхода в Черкасск. Однако даже эти заботы не возвращали к действительности: сон всё плотней и плотней пригнетал его сознание. Откуда-то, как ему показалось, издалека долетела песня, хотя пели её у самого куреня подвыпившие казаки, тащившиеся из кабака:
…Соязжалися мазурушки
Все пярсидскаи,
Они старый, стародавний,
Беспачпортнаи,
Из тумы-то тумов мазурушки,
Чернославскаи, приражонаи.
Соязжалися мазурушки
На высок курган,
Становилися мазурушки
Во ядинай круг,
Они думали-подумавали
Думу крепкаю
Заединаю:
"Да кому бы из нас,
Рябятушки,
Атаманом быть?"
Последние слова разворошили сознание Булавина. Он вспомнил, что отныне он не атаман на Бахмуте, и сделалось от того тоскливо, солоно. Он прослушал всю песню о том, как избрали ребятушки Ермака и что было с ним дальше. Когда же снова пришёл было сон, где-то раза два хлопнули пистолетные выстрелы, ровно, успокоительно. После этого он ещё обдумывал, что завтра взять с собой в дорогу и как лучше проехать в Черкасск. Как всегда при поездке в казацкую столицу, он вспоминал про одежду, а вспомнив про неё, представил свои разбитые уже сапоги, и тотчас от них память повернула его к рукам Алёны, снимавшим их сегодня, а потом долго и беспокойно колыхалась перед закрытыми уже глазами треуголка полковника Шидловского…
На заре Антип услышал, как вскрикнула Алёна. Марья тотчас вскинулась, ещё сонная, и села, просыпаясь, с бьющимся сердцем. Тревожные степные ночи приучили и её к чуткости.
- Посмотрел бы, чего там с ней, - толкнула она мужа. Антип неохотно сполз с сена. Почёсываясь, прошёл к лестнице и через лёгкую дверь вошёл в полумрак сеней. Он ещё чувствовал себя неуверенно: голова шумела и бухала, будто по ней долбили пустой бочкой.
- Олена! Ты тут?
- Тут… - донеслось из полумрака, с полу.
- Ты чего кричала?
- Атаман на ногу наступил…
- А больше ничего? А? Слышишь, что ли?
- Ничего…
Антип облегчённо вздохнул, почесался, вытряхивая из-под рубахи сенную труху.
- А ежели и чего, то орать тут нечего: ты не маленькая, а он, чай, благодетель наш! Слышишь, что ли?
Алёна не ответила.
Антип почесался снова и побрёл назад. Но с лестницы он услышал густой бас Булавина на конюшне:
- Застоя-а-ался, милой ты мой! По степи затосковал? А? Ишь, ноздри-то навострил - так и пышут! Так и пы-ы-ы-шут! Сто-о-о-й! Стой!
Лошадь почувствовала в конюшне чужого, вскинула голову, закосила розоватым белком на Антипа.
- Стой! - Булавин ударил её широкой ладонью по репице - лошадь присела и тотчас вскинула задом, крутнула тугим хвостом.
- Стой! Дорогу чуешь?
- Это какой же породы? - спросил Антип, остановившись в трёх шагах.
- Аргамак,- несколько с обидой ответил Булавин, будто упрекал за незнание очевидной истины.
Он приладил к седлу походную суму с провизией, вывел лошадь на волю. Следом вышел Антип. Он рад был, что не проспал отъезд хозяина.
По Бахмуту горланили петухи. Полусонное вороньё хрипло окаркивало зарю за земляным валом. Рождалось утро. Ещё немного, и заскрипят воротца в заклетях домовитых казаков, заревёт скотина и понуро выйдет через Крымские ворота в пустую, уже голодную степь, не корму - порядку ради. Что найдёт худоба в сухом осеннем бурьяне? - горькую жвачку, от которой воротит морды назад к стойлам, приткнутым к куреням, под крыши, где на всю зиму запасено и надёжно уложено июньское духмяное разнотравье. А сейчас Бахмут ещё спал после вчерашней тревожной ночи, напряжённого утра и вечернего кутежа в кабаке.
- Спит Бахмут, - как бы сам для себя проговорил Булавин и покачал головой. - Надолго ли? Неожиданно для Антина он так ловко вскочил в седло, что даже привычный аргамак качнулся от неожиданности, виновато перебрал тонкими точёными ногами.
- В ларе мука осталась, ешьте. До рождества должно хватить.
- Хватит! Благодарствуем тебе, благодетель ты наш! Век богу станем молиться за тебя!
- Живите.
Больше ни слова не сказал Булавин. Он поправил саблю, поплотнее засунул за пояс турецкий пистолет, удобный, короткий, выложенный по ручке красным камнем, забоченился по привычке правым боком вперёд, свистнул и легко полетел к воротам городка.
"Ох, жизня казацкая, вольная! Ох, жизня - сел да поехал, а на Руси…" - махнул рукой Антип и пошёл в курень.
У Ногайских ворот Булавин осадил аргамака. Сам снял тяжёлые деревянные заклады запоров и, уже снова сидя в седле, хотел было выстрелить над спящими караульщиками, да пожалел утренний сон бахмутцев. И всё же не оставил без наказанья одного из казаков - перегнулся и вытянул арапником по заду. Как укушенный тарантулом, вскочил заспанный казак с вороха сена и долго потом чесался, глядя вслед ускакавшему атаману.
- Хорошо, башку не отрубил! - выдохнул второй, сухопарый казачина, сын Ременникова, и снова повалился на сено. - Затвори ворота, дует!
Не успел аргамак Булавина прогреться, как со стороны староайдарской дороги показалась небольшая толпа.
"Беглые…" - тотчас определил он.
По всему было видно, что они давно заметили всадника и двигались ему наперерез, слева. Можно было без труда уйти от встречи с ними, даже не отклоняясь вправо, в степь, лишь стоило прибавить ходу лошади, но Булавин не сделал этого. Толпа человек в двадцать надвигалась на лошадь прямо с головы. "Поле глазасто. Заметили…" - подумал Булавин и так перекинул поводья в левую руку, что она держала и рукоять пистолета, правая же была наготове выхватить саблю.
- Сто-ой!
Широкорожий мужичина вывалился из толпы, раздвигая рогатины, уже направленные на Булавина. Кое у кого поблёскивали сабли. Глаза широкорожего горели счастьем удачи, ему казалось, что они остановили богатого казака, у этого есть чем поживиться.
- Ты кто? Пан? Атаман или домовитый казак? - спросил широкорожий, прищурясь. Он стоял в распахнутом долгополом кафтане. Синяя рубаха почти до кушака закрыта палевой бородищей. Видывал таких Булавин. С такими ухо держи востро…
- А ты отвори ему кровя - по ним дознаем, кто он!
- Отвори, Семён!
- Отвори ему, Лоханка! Мы поможем!
Теперь уже зашли с боков. Булавин ждал, что будет делать Семён Лоханка.
- Попа-ался, сокол ясный! А ну-ка, денежки дай сюда! - осклабился Лоханка. - Мы погуляем за твоё здоровье.
- А не то - за упокой души! - снова выкрикнул кто-то, но Булавину некогда было смотреть туда, он не сводил глаз с Лоханки.
- Тихо, разбойнички! - грянул Булавин. Его громовой голос на какое-то время приостановил толпу. Все с недоуменьем рассматривали небольшую фигуру казака, дивясь в душе, откуда такой голосина.
- А мы и тихо можем! - всё с той же вкрадчивой улыбкой ответил Лоханка. - Так тихо, что не оприметишь, когда душа сокола к небесам вознесётся…
- В поле, разбойничек, две воли - чья возьмёт, - снова грянул Булавин, вспомнив одну из премудростей казака Белякова.
- Да чего с ним мешкать!
- Дай сюда деньги!
- Деньги вам? Обесхлебели? Смотрите, разбойнички! Не тем зерном степь усеваете: срубленная голова худые всходы даёт… А денег я вам дам. Подай шапку!
Широкорожий Лоханка медленно снял грязную баранью шапку, оглянулся с ухмылкой на своих и кинул её Булавину. Тот не стал её ловить, а на подлёте подкинул вверх - отщёлкнул, и пока шапка на какой-то миг зависла над толпой, он выхватил саблю и с гиком коротко рубанул по ней. Располовиненная шапка упала на то место, откуда только что отскочили разбойники. Булавин свистнул оглушительно, полыхнул в воздухе саблей и рванул коня вперёд. Там, впереди, кто-то пытался рогатиной ткнуть коню в шею, но Булавин выстрелил в воздух, и рогатинец метнулся в сторону. Булавин уже на скаку достал его концом сабли и срезал с головы шапку. Две-три томительных секунды. Булавин пригнулся к гриве, ждал. Выстрел раздался за спиной, но пуля прошла много выше.
11
Нет, ни Москва с её славными гостиными рядами, ни Царицын с его волжским торговым размахом, ни астраханский базар со степной, набежной неожиданностью товаров и заморских гостей не могли сравниться с базаром Черкасска. Пусть Москва гордилась своей мощью, пусть на царицынском рынке не было проходу от бочек с икрой, от целых гор всякой рыбы и завалов сибирских мехов, пусть Астрахань ослепляла головокружительной пестротой востока - всё это было и в Черкасске, но тут было ещё и то, чего не было в Москве, чем не принято было торговать в Царицыне, что редко, да и то тайком, из заморского сундука с проверченным для дыханья дырьём продавалось в Астрахани, - тут, в Черкасске, продавалась ясырь. Весь Дон со всеми его запольными реками - снизу доверху, и вся крымская сторона Дикого поля, и вся ногайская, вся Нижняя и Средняя Волга, вся терская казачья сторона, а потихоньку наведывались охочие до пленников люди украйных городов и южных земель России - все стремились к Черкасску: а ну как посчастливится купить крепкого татарина или турка, черноокую турчанку или покорную татарку… Для Черкасска то была не привилегия и не просто обычай казацкой столицы, то была единственно важная примета суровой и тревожной жизни под самым боком у туретчины и крымцев, той жизни, плата за которую выходила одной неразменной монетой - казацкой головой. Постоянные набеги турецкого выкормыша - крымского хана и самих турок не оставались без ответа: казаки отвечали тем же. Великая турецкая империя, эта грозная Порта, державшая в страхе пол-Европы, сама трепетала перед опустошительными набегами донских казаков на приморские города свои. Неуловимые в степи, казаки с безумной храбростью воевали на море. В своих лёгких бударах они нападали на многопушечные турецкие корабли, жгли и топили их нещадно. На этих же гребных судёнышках доплывали до турецкой столицы, грозили всем её портам и прибрежным городам, предавая их огню и увозя с собой дуван и ясырь. Всё было. Вот и ныне, говорили старики, будь царь Пётр посговорчивее, разреши он им, казакам, выходить на море погулять, как было при дедах, - опрокинули бы казаки любой заслон и в девяносто шестом взяли бы крепость Азов без московских полков. Было же такое - брали казаки Азов и сидели там, пока не надоело им…
Кондратий Булавин напрасно дал крюка - напрасно заезжал в Есауловскую: не застал он там своего старого друзяка, односума не по одному походу, атамана Игната Некрасова. Уплыл он с ватагой на рыбный промысел, только куда поплыл? Ныне куда ни сунься - всё царёв запрет по рекам: тут не лови, там не смей сети бросать. Ну, видно, знает Некрасов, куда ему вести ватагу.
Про Некрасова говорили: атаманом родился, атаманом и умрёт. За светлую голову выбрали его казаки атаманом, и будь Некрасов покорыстолюбивее, люби он побольше власть и поменьше простого казака - быть бы ему атаманом всего Войска Донского. Только что толку? Не те ныне пошли времена. Ныне какого атамана ни поставь, а выборная старшина, что круг его командует, вся, как есть, за царёвы посулы великие царю же предана, вся из его рук смотрит. Нет, не ужился бы Некрасов с нынешней старшиной, в вечных спорах до сабли бы дошло, а так спокойно ему в Есауловской - атаманит себе праведно, по-христиански.
"Жалко прогона, - вздыхал Булавин. - Ну да на обратном пути загляну…"
В самом разгаре дня подъезжал он к Черкасску. С утра проехал без остановки три Рыковских станицы. Не жалея лошади, проехал до самого устья Дона и потом, полюбовавшись простором воды, отправился в Черкасок берегом.