Он навалился локтями о стол, засмеялся с пьяной добротой.
– Смешные такие, мураши эти… Я когда пацаном был, любил на них смотреть. А то, бывало, возьмешь травинку, потычешь ею в муравейник, а те на нее бросаются, хватают, кусают. Будто собаки, ей-богу. Потом оближешь, кислая…
Сон Номаха. Обычный день
С утра Номах махал лопатой на току, подавал зерно в раскрытую пасть веялки, чтобы оно, очищенное от сора и пыли, просыпалось в высокие, в рост человека, бурты.
– Веселей, веселей, батька! – покрикивали ему загорелые до цвета мореного дуба, по пояс голые парни. – Это тебе не с "максима" пулять.
– Да я любого из вас что в стрельбе, что в работе уделаю! – отвечал он и нажимал на лопату.
Литые бугры мускулов перекатывались на плечах работников, тек пыльный поток зерна к веялкам, выплескивался наружу чистым, почти сияющим.
Стекали капли пота по пропыленным лицам, бежали щекочущими насекомыми по позвоночнику, опускались из подмышек вдоль ребер.
Привезли обед, раздали тарелки. Номах уселся под навесом рядом с другими крестьянами. Они ели обжигающие щи с плавающими на поверхности золотыми червонцами жира, хлебали, подначивая друг друга, жадно пережевывали куски волокнистого мяса, раззадоренные нелегкой, но радостной работой.
– Что, батька, осилишь еще полдня? – спросили селяне, когда закончился обед.
– Я не только полдня, я еще и девок ваших вечером осилю! – зубоскаля отозвался Номах.
– Плохо ты наших девок знаешь, – был ему ответ. – Ты любой из них на один зуб. Потом еще добавки попросит.
– Это после вас добавки просят. А у меня пощады выпрашивают.
Они смеялись.
И не было в их словах ни грана злобы или желания унизить собеседника.
Чистыми были их слова и мысли.
И текло живое золото из широких хоботов разлапистых неуклюжих машин, тек пот по спинам бывших бойцов, а теперь простых тружеников, текли ветра над степью, переплетались струи тихой реки в низине недалеко от тока…
Прискакал конопатый малец на рослом скакуне.
– Батька, директор школы зовет тебя! – крепко держась за гриву гарцующего коня, крикнул он.
Конь вытанцовывал под ним, бил копытами землю, оставляя отпечатки подков.
– Что там за дело?
– Выпускной, батька. Просят тебя речь сказать ученикам.
– Что, справитесь без меня, тщедушные? – Батька бросил лопату в склон бурта, словно острогу в бок рыбины.
– Теперь вряд, – откликнулся маленький приземистый, словно табурет, мужичок.
– Что так? – Номах вытер лоб.
– Да пошутковать не над кем. Заскучаем.
– Я вам заскучаю!..
Номах вошел под поток зерна, словно под дождь, поднял лицо, вскинул руки.
– Эх, хорошо!..
Вышел, вытряхнул на ходу из штанов зерна и, как был, босой, отправился в школу.
– Батька, рубаху хоть надень! – крикнул ему мужичок.
– Ах, ты ж, забыл совсем.
Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и понесся к школе.
Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьезные лица.
– Ну что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за нее. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали черноземом. Так не посрамите их память! Не предайте!
– Не предадим, батька! – пробежал по рядам плотный упругий гул.
– Вперед, хлопцы, вперед, девчата, – глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. – Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.
Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.
– С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…
Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…
– Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.
Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.
Те смотрели на Номаха, как на актера кино или деда Мороза.
– Что, знаете, кто я? – спросил Номах.
– Да! – заверещали. – Ты батька Номах.
– А это знаете, кто? – он показал на Феодосия.
– Это дядько Щусь!
– Ух, какие вы! Все знают. А это? – указал на Аршинова.
Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:
– Это дядько Аушинов!
– Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! – заголосили остальные звонкой стаей.
– Ах, вы ж молодцы! – и сам закричал Номах.
Схватил ближайшего пацаненка, в белой, как лист бумаги, рубашонке и с яркими, как незабудки, глазами, и подбросил вверх. Высоко-высоко, в такие дали, где было лишь солнце, стрижи да жаворонки. Ребенок раскинул, будто в полете, руки, задохнувшись открывшимся простором. В глаза ему ударила распахнувшаяся степная воля, перевитая лентами рек, окропленная пятнами перелесков, разбитая ветвистыми оврагами и накрытая синей невесомостью неба…
Проводы
– Натаха, проспали! – Колька заполошно подскочил на кровати, ничего не соображая и видя только залитую ярким, как цветок одуванчика, светом хату.
Наташка, всклокоченная, с сонным рубчиком от подушки поперек щеки, подскочила следом за ним.
– Куда проспали? Чего несешь, куролес?
– В войску я поступил! В войску! Забыла? Эх ты, колода!
Невысокий, плотный, как чурбачок, Колька прыгал на одной ноге, силясь попасть в штанину и никак не попадая.
– Да пропади ты!.. – по-детски капризно крикнул он и, не удержавшись, с размаху грохнулся об пол.
– Убился? – подлетела к нему Натаха.
– Потылком ударился, – сообщил муж, растирая ушибленное место.
Конопатое, скуластое, с острым подбородком лицо Натахи смотрело испуганно.
– Больно, Коляк?
– Щекотно! – крикнул он на нее тонким голоском. – Поесть собери! Выступаем скоро. Это ж войско. Никто меня одного ждать не будет.
– Я щас.
Натаха, как была в белой ночной рубахе, едва доходящей до смешных костлявых коленок, метнулась к печке, где с вечера стоял чугун с картохами.
– Да соли, соли не забудь! – напомнил муж, вставая.
– Сделаем, Коляк. Я разве не понимаю? Еда без соли как конь без воли. Без снега не зима, без соли не еда, – приговаривала она, мечась по хате и колотя пятками по деревянному полу.
– И сала! Был там шматочек приготовлен.
– Помню. Все как надысь договаривались. Проспали, это надо!.. Я отродясь не просыпала, а тут на тебе. Вот стыдобушка…
– Все ты! – продолжая одеваться, выговаривал ей Коляка. – Давай в "люблю" играть да давай. Вот всю ночь и проигрались.
Натаха, тощая, как палка, с торчащими во все стороны волосами, захохотала, прикрыв рот.
– До петухов ведь, Коль. До третьих! – с трудом произнесла она и присела от смеха на пол.
Николай застыл на полдороге с незатянутым ремешком в руках, помолчал, вспоминая, и сам стал смеяться вслед за женой.
– Ага! Давай да давай…
Вскоре он уселся рядом с Натальей, не в силах стоять.
– Я… говорю, светает уж… а ты…
– А я… давай…
– Уже окошко… все красное стало… – запрокинув голову к потолку, смеялся он.
– А я… опять…
– А ты… опять…
– Под тобой, Коляк… лавка, и та плясать будет…
– Так это ж ты… меня раззадорила… ты…
– А я не думала… что так-то выйдет…
– Как выйдет?..
– Да что понравится… так – то…
Они в изнеможении упали на пол и хохотали до слез, до сведенных животов. Стекла звенели от их голосов, пол гудел.
– Ой, уморил… ой, мамочки…
– Я что… все ты…
Отдуваясь и вздрагивая от последних приливов смеха, насилу угомонились.
– Натаха, я ж опаздываю, тудыть твою печку!
И они снова заметались по дому, суматошно и бестолково собирая Николая на войну.
– Коляк? – окликнула его Наталья, завязывая узелок с солью.
– Чо?
– А тебя там точно не убьют?
– Кого? Меня? Нет, – как о чем-то давно решенном заявил он.
– А бабы гутарят, убить могут, прям легко.
– Ты баб меньше слушай. Видела мое ружжо-то?
– Видала.
– Как влуплю, все будто сливы попадают.
– Ты глупый, что ли? – фыркнула Натаха, ощупывая тугой, как репка, узелок. – У тебя одного там ружжо будет? Белые тоже, поди, не палками воюют.
Колька, не слыша ничего, в восторге подлетел к ней, поцеловал в щеку.
– Натаха!
Обнял, закачал из стороны в сторону.
– Куда им против нас! Видала, армия наша какая? Задавим и не заметим, – и тут спохватился: – Не опоздать бы только. Где шинель моя? – Он поднял перед собой выданную вчера шинель. – Видала, какая! Ох, шинелка ты, шинелка… – пропел, натягивая ее на себя.
– Куда ж ты, чудо, ее напяливаешь? Лето на дворе.
– Не лето, – строго одернул ее Коляка. – Май – не лето. А надеваю, потому форма. Положено так.
Натаха закончила собирать еду, увязала в узелок.
– Ну, раз положено…
– Тут, Натах, строго. Армия. – Он поднял вверх палец. – С армией не шути.
Натаха, присмирев и проникнувшись ответственностью момента, пригладила веник своих волос, вручила узелок Николаю.
– Нешто я дура, не понимаю, – пробормотала в сторону.
Николай, нахмурив брови, кивнул.
– Фуражка – то моя где?
Они вместе оглянулись по сторонам в поисках выданного накануне вместе с шинелью головного убора.
– Тут вчера была, на лавке, – растерянно произнесла Наталья.
– Сам знаю, что была. Теперь где?
Натаха прошлась по хате, то и дело пригибаясь и заглядывая то под лавку, то под кровать, то под стол.
– Теперь не знаю, где…
– Что, опять, как дратву анадысь, мыши съели? – крикнул Николай.
– Да не могли они, – успокаивающе произнесла Наталья. – То дратва, а то шапка. Тем более за одну ночь-то…
– Нет, Натаха, в дому у нас порядка! Никакого нет! Где фуражка? – в отчаянии, чуть не плача, выкрикнул он. – Меня вчера как бойца обрядили. Поскольку бедняки мы, шинелку выдали, фуражку, винтовку. Где, Натаха, фуражка?
Наталья шальной пулей снова заметалась по хате.
– Найдем, Коляк, не ругайся шибко.
– Ах, не ругайся? А кто меня такого бесшапочного в армию теперь примет? Скажут, что ему доверить можно? Он фуражку, и ту сберечь не смог!
Сама едва не плача, Натаха принялась летать вдвое быстрей.
– Коляка, ну что ты мне сердце рвешь? Найдем. Куда ей деваться?
– Найдем, как же!.. – выкрикивал Николай, стоя пугалом в большой, не по росту, шинели, с узелком в одной руке и винтовкой в другой.
Фуражка нашлась под печкой.
– Должно, кошка ночью затащила, – предположила Наталья.
Рыжая, как яичный желток, Мурка сидела посреди солнечного квадрата на полу и вылизывала себе бок.
– У, зараза! – обругал ее Николай. И, опомнившись, крикнул со стоном: – Бежать же надо, Натаха. Уйдут без меня. Как бог свят, уйдут.
Путаясь в полах шинели, он засеменил к двери, стукнулся прикладом ружья о стену, притолоку и выбрался наконец.
Ночью прошел дождь, и все вокруг сияло, отражая солнце в каплях воды.
Николай вышел на заросший "гусиными лапками" двор, порывисто двинулся вперед.
– Коля! – окликнула его Наталья, вдруг ослабев и остановившись у порога хаты. – Чего? – растерянно обернулся, отчего-то вдруг тоже ослабнув, Николай. Наталья заплакала, прикрывая рот ладонью, как совсем недавно прикрывала его от смеха.
– Чего?.. – растерянно повторил муж.
– Шинелку намочишь, – показала она на волочащиеся по мокрой траве полы. Николай подошел к ней, неловко, мешали узелок и винтовка, обнял.
– Вот дурищща. Заплакала…
Наталья ткнулась в жесткое колючее сукно шинели на плече мужа.
– Плачет и сама не знает, чего плачет.
– Не знаю, Коляк, – всхлипнула та.
Он неумело прижался лбом к ее макушке с просвечивающей, белой до беспомощности кожей.
– Мужа в армию взяли. Пойми, честь какая. Ружжо дали, фуражку…
– Я понимаю, Коляк, я понимаю.
– Ну вот…
– Я боюсь чего-то.
– Ну и чего ты боишься?
– Я сама не знаю.
– Одно слово, дурищща, – нежно и растерянно сказал он.
– Дурищща, – послушно согласилась Наталья. – Ты, Коль, скоро вернешься?
– Да побью всех и сразу домой. У тебя слезы высохнуть не успеют.
Он подняла мокрое лицо, засмеялась.
– Успеют. Я их прям сейчас вытру.
– Вот и вытирай.
Она провела локтем в наспех надетой кофте по лицу.
– Вытерла.
Продолжая улыбаться, хлюпнула носом.
Они помолчали.
– Пойду, Натах.
– Я провожу.
– Нет. Куда? – Он сурово замотал головой. – Мужик в армию идет, а у него жена на хвосте. Засмеют же.
– Да я издали.
Николай помялся.
– Ладно. Если издали. Пусть…
Коляка двинулся по улице, туда, где стоял штаб номаховского полка.
Ему было семнадцать.
Немного обождав, следом за ним побрела его шестнадцатилетняя жена.
Серебряная цепь
– Господа офицеры и верные им солдаты!..
Номах шел вдоль линии железной дороги и выкрикивал отрывистые фразы.
– Вы взорвали железнодорожный мост через Днепр. Я не буду разбираться, зачем вам это было надо. Вы поступили варварски и понесете за это наказание.
Перед ним на шпалах стояли привязанные к длинной цепи белогвардейцы.
– Цепь, к которой вы притянуты, прикреплена к трем железнодорожным платформам, на которых лежат полторы сотни ваших раненых. Платформы стоят на склоне, но не двигаются из-за "башмаков" под колесами. Я предлагаю вам держаться как можно крепче за шпалы и рельсы, потому что сейчас мои хлопцы выбьют "башмаки" из-под колес и платформы вместе с вами и вашими ранеными поедут вниз. До взорванного вами моста расстояние в две версты. Если вы не удержите платформы, цепь утянет вас по путям и разобьет в густое мясо. Раненые, как сами понимаете, утонут. Пока можете, держитесь.
Номах выстрелил из маузера в воздух, и где-то вдали его бойцы вышибли "башмаки".
Цепь вздрогнула, натянулась, зазвенев, как струна, и издалека донесся противный, словно крик умирающего чудовища, визг поворачивающихся, давно не мазаных осей. Цепь медленно двинулась вдоль рельсов, потащив за собой людей. Те закричали, попадали, вцепились в рельсы и шпалы, силясь остановить ее движение.
– Держитесь! – с нехорошим весельем в голосе воскликнул Номах. – Да, забыл сказать. На платформы сейчас еще и ваших мертвецов нагрузят. Чтоб вам веселее держать было. Так что вы тут теперь все в одной связке, и живые, и мертвые.
Цепь остановилась и замерла, натянутая и твердая, как лом.
Номах шел вдоль рельсов, вглядываясь в побелевшие от натуги пальцы, налитые кровью лица, выпученные глаза.
Отовсюду ползли к нему, будто змеи, шелестящие проклятия пленных.
– Что? Тяжко? – встал над ними, раскинув руки и обнажив зубы, Номах. – Тяжко вам? А как же мы сотни лет терпели вашу счастливую жизнь, на нашей крови замешанную? Думаете, мы забыли, как вы нас на конюшнях пороли? Как собаками беременных баб травили? Думаете, забыли, как вы служанок за людей не считали и нагибали, где ни попадя? За сотни лет вам кара пришла! – кричал он с побелевшим от ненависти лицом над распятыми на шпалах офицерами. – Считайте, дождались второго пришествия. Только Христос не спаситель, мститель пришел. Кровью все долги отдадите.
Два часа держали они состав с мертвыми и ранеными. К вечеру, когда рельсы, цепь покрылись мелким бисером росы, когда травы склонились к земле, а одежда пленных пропиталась сыростью, платформы вдруг запели снова.
– Господа! Не отпускайте!.. Держите! – раздалось со всех сторон.
Номах, отдыхавший в тачанке неподалеку от рельсов, проснулся, подошел к пути.
– Что, тяжело, ваши благородия?
– Справимся, – ответил рябой поручик, как родную, обнявший рельсу.
Номах пошел дальше.
– Стойте! – окликнул его поручик. – Погодите… Моя бабка была крепостной крестьянкой, мать тоже почти… крестьянка.
Нестор обернулся.
– Не бывает наполовину дворян, вы разве не знаете?
– Знаю. Но…
– Так вы выберите, с кем вы. С нами, крестьянами, или с ними, благородными.
– Я выбрал. Я с вами.
Номах долго смотрел в лицо обнявшегося с рельсой, глядящего затравленно снизу вверх человека.
– Отвяжите его.
Поручик, стараясь не глядеть по сторонам, с трудом поднялся. На заросшей щетиной шее его нервно прыгал кадык.
– Иуда, – крикнул кто-то из лежащих на шпалах.
– Куда теперь? – спросил пленный.
– К платформам его, где раненые лежат, – бросил Номах бойцам. – Привяжите там покрепче.
– К чему привязать?
– Да к чему хочешь. Хоть к мертвецу какому-нибудь.
– Но как же?.. – взвился обессиленный поручик. – Я же с вами теперь… Постойте!..
Послышались сдавленные, хриплые, как кашель, смешки офицеров.
Поручика увели.
– Еще есть желающие сменить сословие? – крикнул Номах.
Никто не ответил. Но в молчании Нестору послышалось нечто вроде одобрения.
Подъехал Щусь. Привязал своего увитого лентами жеребца к телеграфному столбу, встал рядом с Номахом.
Поднял камень, кинул почти беззлобно в лежащего рядом прапорщика.
– Как думаешь, прапор, долго продержитесь?
– Твои кишки еще увижу, падаль, – прохрипел тот в ответ.
– Ишь ты, грозный какой. Погодь. Я сейчас вернусь. А ты молись пока.
Федос вернулся с вилами. Не сказав ни слова, он воткнул их в спину прапорщика, услышав, как концы их скрежетнули по гравию. Пленный вздрогнул, выгнулся по-рыбьи дугой, глаза его остекленели.
– Злой ты, Федос, – равнодушно сказал Номах. – Прапорщик все-таки. Не офицер. Может, тоже из наших, из крестьян.
– Фельдфебели или прапорщики, которые из крестьян, самые лютые. Этим псам мало того, что хозяевам верность доказать надо, так еще и себя убедить треба, что они все правильно делают, когда против своего брата воюют. Так что этим пощады точно не будет.
Состав снова издал протяжный звук, и пленные, волоча за собой гравий, сдвинулись на несколько шпал.
– Держите, господа!.. Цепляйтесь!.. Нельзя расслабляться!.. – раздались затравленные, близкие к панике выкрики.
Цепь зазвенела, поплыла и снова остановилась.
– Хочу заметить господам, – насмешливо крикнул Номах, – то, с чем вы сейчас пытаетесь бороться, называется силой земного тяготения. Иными словами, вы боретесь с силой земли. Слышите? С силой земли! А земля – это мы, крестьяне. Не вы! Мы! Земля наша по праву. С рождения. Поскольку нашим, крестьянским потом и кровью пропитана. Отцов наших, дедов, прадедов, вплоть до самого Адама. А землю вам не победить, кишка тонка.
– Дешевое словоблудие… Полуобразованный хам… – крикнул сдавленным голосом лежащий неподалеку юнкер в перепачканной креозотом гимнастерке.