– Нестор Иванович… – Молодой комбайнер не ожидал прихода батьки. – Вот, работаем.
– Вижу. Рацию дай.
Парень передал притороченную к витому проводу рацию.
– Хлопцы, – выдохнул батька. – Хлопцы. Надо наддать. Мы держим тучу, как божья цепь сатану, но силы у людей не беспредельны. Часов через пять уставать начнут. Через двенадцать падать. Когда управитесь?
В рации установилась тишина, прерываемая лишь треском атмосферного электричества.
– Через трое суток, батька, управимся, – сказал уверенный голос.
– Через шестеро, – влез суетливый дискант.
– Через трое, – повторил уверенный. – Продержитесь. Маняше, подруге моей кудрявой-чернявой, привет.
– Трое так трое. Зовут тебя как?
– Андреем, – снова вклинился дискант.
– Сергеем, – ответил уверенный. – Ладно, хлопцы, поднажмем. Пока там наши матки, отцы да подруги тучу держат.
Номах выключил рацию.
– Спасибо! – бросил комбайнеру и, соскочив на стерню, поспешил к хору.
Через несколько часов, когда на лицах поющих стала проявляться усталость, Номах вытащил из толпы бойкого и смуглого, как головешка, пацана.
– Беги в сельсовет. Пусть звонят по соседним селам, подмогу зовут.
Малец исчез.
Подкрепление подошло, когда люди начали падать от усталости.
Комбайны и машины, не справляясь с заданным темпом, перегревались и глохли. Ремонтные бригады сбивались с ног. Золотое зерно сыпалось мимо кузовов, на черную землю, и Номах чувствовал себя так, словно каждое пропавшее зернышко оставляло на нем ожог.
– "Уходил я…" – кричал он сорванным голосом хору. – "Все останется здесь…" "Ой, да за рекой…"
Люди спали по очереди, не более двух часов, ели на ходу, поспешно хлебая окрошку деревянными ложками. Потом снова вставали и продолжали петь, удерживая бурю в отдалении от полей.
– Терпим, братья-сестры. Там, на комбайнах, хлопцы тоже стараются.
Они пели "Тонкую рябину", "Ах, одна я, одна", "Небо светит", "Не надо рая"…
Хор голосов, крепкий, стройный, держал грозовую тучу ровно трое суток, пока молодой безусый комбайнер не прибежал, спотыкаясь, и не закричал:
– Закончили! Все! Последний грузовик с зерном ушел!
И пропал с этим криком где-то в ликующей толпе.
Наползли тучи, черные, тяжелые, словно сотканные из мокрой шерсти, обрушились дождем и градом на идущих домой людей. Впрочем, те едва ли расстроились, они обнимали друг друга за плечи, целовались, пили дождь, сосали ледяные горошины.
– Наша победа? – спрашивали.
– Наша! – отвечали друг другу.
Нестор увидел паренька, принесшего весть об окончании уборки. Он держал за руку кудрявую дивчину, которую Нестор назвал про себя "крапивой".
– Победа! – просипел им Номах. – Дорогие мои! Победа! Хорошие!..
Переправа
Отряд Номаха, последние семьдесят семь сабель, переправлялся через Днестр и уходил в Румынию.
Качалась лодка. Била в борт ночная волна. Луна, словно рыжая кошачья голова, висела над рекой. Млели в зарослях лягушки. Ветер пробегал по реке, и черные заросли камыша, ощетинившиеся против неба пиками листьев, шумно вздыхали и качались под его напором.
Номах с окровавленным, изуродованным пулей лицом лежал на руках у Задова.
– Терпи, Нестор. Не сдавайся.
Сознание Нестора мерцало, словно фитиль лампы на ветру, то разгораясь необычайно ярко, то угасая до крохотной искры. Он глядел на удаляющийся строй камыша, на чернеющий вдали берег, деревья, огоньки далекого села.
Он покидал свою огромную, великую и безжалостную страну. Покидал и звериным чутьем понимал, что оставляет ее навсегда. Он не любил ее, не чувствовал себя обязанным ей хоть в чем-то, но знал, что без нее он ничто. Одна из миллиардов человеческих букашек, ползающих по покатому брюху планеты.
Его окатило жаром. Пот, горячий, как расплавленный свечной воск, выступил на лбу. Капли, крупные, будто пчелы, поползли по залитому кровью лицу.
Выплыли на середину реки. Ветер ударил сильнее, качнул лодку, засвистел на волнах.
Номах уронил взгляд за борт и увидел девичьи лица, смотрящие на него из-под воды. Большие глаза, тяжелые волосы, чуть нахмуренные, то ли в вопросе, то ли в осуждении, брови. Белели под водой рубашки, просвечивала сквозь ткань родинка над левой грудью одной из девушек.
– Левка, смотри, провожают…
Номах слабо засмеялся.
– Смотри, сколько их.
– Бредит, – сказал откуда-то издалека Задов.
– Ах, вы ж, родимые, – прошептал Номах, пытаясь подняться.
– Лежи, Нестор, лежи, – придавил его ладонью Лев.
Номах сверкнул блуждающими глазами.
– Поближе к борту меня поднеси. Чтоб я руку вниз опустить мог.
Задов помедлил.
– Не слышишь, что ли? – слабо прикрикнул батька.
Лев перенес его на край лодки. Нестор уронил руку в воду, и Задов увидел, что тот улыбается странной, несвойственной ему улыбкой.
Номах почувствовал, как волны, будто щенята, принялись лизать его запястье. Рукав френча намок, отяжелел, приятно охлаждая горячую кожу.
И еще Нестор ощутил прикосновение руки, родное, почти человеческое.
Потом еще одно, еще…
Русалки плавали рядом с лодкой, трогали его ладонь, шептали:
– Оставайся… Мы спрячем… Не найдут… Оставайся…
А он лишь улыбался им и шептал:
– До свидания, девчата… До свидания…
Девичьи слезы невидимо растворялись в воде, и лишь желтая кошка-луна да сами русалки знали про них.
– Не будет тебе там счастья… Оставайся… Спрячем…
– Знаю. До свидания…
Одна, совсем девчонка, прижалась щекой к его ладони, обожгла слезой.
– Ну, что ты. Не надо… – посмотрел он на нее с почти отцовской улыбкой.
Та, что с родинкой, обвила вокруг его запястья прядь водяного шелка.
– На счастье.
Дрожали, отражаясь в воде, звезды, качалась лодка. Играли на волнах лунные отблески.
Надвигался темный незнакомый берег.
Русалки пытались напоследок вложить в руку Номаха кто золотую монету, кто изукрашенный драгоценными камнями кинжал, кто жемчужину, но все выпадало из слабой ладони его, и он лишь повторял в бреду:
– Спасибо… До свидания… Прощайте…
– Останься… Останься…
Их призыв слышался все слабее и слабее, и лодка наконец ткнулась в чужой песчаный берег.
Задов поднял Номаха на руки, ступил на песок.
Увидел окрученную вокруг запястья ленту водорослей, кликнул ближайшего бойца:
– Оборви. Намотались, пока плыли.
Боец долго не мог совладать с прочными волокнистыми стеблями.
– Крепкие. И перекрутились как, не распутать.
Он достал нож и разрезал "браслет".
– Вот так.
Потом поднял пальцы, понюхал.
– А пахнут хорошо. Полем.
Номах потянулся к обкраденной руке.
– Лежи, Нестор, – сказал Задов.
В окутывающей их речной сырости слышались заунывные и просительные крики лягушек.
Туман наползал с реки и густел с каждой минутой, словно кто-то лил молоко в воду.
Люди терялись в белом мареве, окликали друг друга, но звуки, рассеянные туманом, лишь путали их еще больше.
Номах, лежащий на руках у Льва, неожиданно открыл глаза и спросил:
– Левка, может, застрелиться?
– Рановато, на мой вкус. Я еще повоюю.
– А я?
– И ты еще встанешь, Нестор. Еще вернешься. Поднимешь комиссаров на вилы.
– Не, Левка, – отворачиваясь, сказал Номах, – это нас на вилы подняли. Не сорвемся.
Он закашлялся, из горла вылетел черный кровавый ошметочек.
Глаза его поплыли и закатились, как падает солнце за край земли.
– Да где же носилки? – закричал Лев. – Рубите шесты. Быстрей, батька ранен!..
Звуки его голоса ушли в туман, как в вату, и там исчезли.
Последний шанс
Номах стоит перед зеркалом и бреется. С мутной, покрытой язвами эрозии амальгамы на него смотрит усталое, расколотое шрамом лицо. В глазах Номаха растерянность.
Вчера в его сапожную мастерскую в пригороде Парижа ввалились шестеро пахнущих потом, вином и мускусом испанцев. Мускулистые, коренастые, будто вырубленные наскоро из темного дерева, они звали его с собой, в Испанию, где скоро будет война, где много анархистов, но нет ни одного столь же опытного в войне и строительстве анархического общества, как Номах.
Они говорили, что он нужен им, потрясали крепкими волосатыми кулаками, ругались, пили принесенное с собой вино, кричали.
Еще никогда в мастерской не было столь людно и шумно.
– Я не могу. У меня костный туберкулез, я едва хожу, – объяснял он им.
– Мы будем носить тебя на руках, – отвечали они через переводчика.
Тучные брови испанцев шевелились черными гусеницами, напряженные лица ждали его ответа.
– Мне надо закончить книгу…
С каждым произнесенным словом ему все труднее становилось смотреть им в глаза.
– No! No! No! – заорали они, едва выслушав перевод.
– Нам нужен твой опыт! Твое слово! Нам нужен ты, великий анархист и великий воин!
Переводчик едва успевал переводить.
– Кропоткин, Бакунин, это все не то! – кричали испанцы. – Они теоретики. Ты знаешь анархию не по книгам. Ты воевал, ты строил. Помоги нам, будь нашим отцом и учителем. Мы будем целовать тебе руки. Помоги.
Перед глазами Номаха словно бы снова распахивается огромное степное солнце. Оно пышет жаром, опаляет глаза, кожу, волосы. Оно зовет к себе, к войне, восторгу, буйству…
До Номаха доносится вонь его гниющего заживо тела.
– Я допишу книгу, – выдавливает он и отворачивается.
Переводчик делает свое дело.
– Batka! Batka! – кричат испанцы.
Потом орут на переводчика, обвиняя его в том, что он неверно переводит.
– Я должен дописать книгу, – повторяет Нестор и показывает на стопку листов дешевой бумаги.
Испанцы размахивают руками. Номах трогает шрам и смотрит в окно.
Кости его, вечно болящие, воют сейчас волчьим февральским воем.
Его начинает трясти.
– Я скоро сдохну! Понимаете? – орет он испанцам и колотит палкой по неровному полу. – Сдохну!
Начинается припадок.
– Идите! Идите!.. – успевает крикнуть он им, и все рушится.
…Номах стоит перед зеркалом, бритва его возле горла, дрожит, лишь чуть не доставая до плоти. Бритва остра, наточена так, что режет на лету волос. Чуть двинь рукой, и располосует горло с той же легкостью, с какой ласточка пролетает сквозь солнечный луч.
– Что происходит? – думает он, шумно дыша. – Что происходит? Неужели мне так нужна эта жизнь? Вот эта подвальная, смрадная, наполненная гниением и болью жизнь? – Он смотрит себе в глаза, и рука его мечется, готовая рассечь плоть. – Я хочу рассказать людям правду о нашей войне.
– Одно действие выше целой библиотеки, – отвечает он сам себе. – Тебя звали снова встать в строй. Снова биться. Ты не пошел.
Номах проводит бритвой поперек горла почти незаметную линию.
Ловит свое отражение меж клякс эрозии.
На горле ниткой бисера выступает кровь.
Номах вытирает серым, как грязь, полотенцем проступившие капли.
Пол качается под его ногами. Он хватается за край раковины. Перед закрытыми глазами проявляются, словно переселившись с зеркала, черные пятна.
Номах швыряет бритву в угол. Ощупью идет к кровати и ложится лицом вниз.
Сон Номаха. Роспись храма
Поплавок дернулся и застыл. Круглые волны побежали от куска пробки с воткнутым в нее стерженьком пера. Нестор схватился за удилище, которое неделю назад собственноручно сделал из орехового прута.
Поплавок не двигался.
Веки Номаха напряглись.
Поплавок медленно, словно сморенный жарой, наклонился.
– Ну!.. – подбодрил его бесшумно Нестор. – Ну же!
Поплавок вздрогнул, будто очнувшись от дремы.
Номах сглотнул, двинул пальцами, ощупывая удилище. Оно было теплым, почти горячим.
Кончик пера медленно описал широкий круг, резко дернулся и снова замер.
Рука Номаха не дрогнула, лишь глаза сузились да губы растянулись в подобие улыбки.
– Хочешь поиграть? Давай поиграем…
По всему выходило, что клевала явно не мелочь.
Высокие липы нависали над берегом реки. Черные корни их, извиваясь, спускались в воду. Ивовые рогульки, на которых лежали удочки, дали побеги и зеленели нежной прозрачной листвой.
Свободной рукой Нестор мял хлеб, сдобренный пахучим подсолнечным маслом, время от времени подносил его к носу, с удовольствием вдыхал тугой дух и, не удержавшись, откусывал зубами крохотные кусочки.
Перо легло плашмя на одну сторону, на другую. Рука Номаха напряглась…
– Нестор Иванович! – раздалось возле уха.
– Чтоб тебя!.. – подскочил от неожиданности Номах.
Над ним наклонился толстый и лысый учитель начальных классов местной школы. На носу у него висела капля пота, стекла очков, покрытые пыльцой и пылью, пересекали потеки.
– Я к вам, – одышливо сказал он, снимая очки и протирая их носовым платком. – Насилу нашел…
– Я тут рыбу ловлю, Евген Яклич.
– Вижу, Нестор Иванович. Долго не задержу.
Номах глянул на поплавок, тот не двигался. Вытащил снасть, хлеба не было.
– Что там у вас? – нехотя спросил Нестор, насаживая на жальце комочек величиной с зерно кукурузы.
Протерев очки, Евген Яклич прошелся тем же платком по лысине.
– Дело-то, собственно, пустяшное.
– Да я сразу понял. Стали бы вы меня по чрезвычайным вопросам от рыбалки отрывать.
– Стихи. Детские. Наши младшие школьники и дошколята написали. Извольте посмотреть.
Учитель протянул пачку отпечатанных на машинке листов. Пачка распушилась плавником экзотической рыбы.
– Хотим издать книгу, но надо написать предисловие. Детям будет приятно, если это сделаете вы.
Номах оглядел распушенные страницы.
– Но почему сейчас?
– А зачем время терять?
– Любите вы, Евген Яклич, вопросом на вопрос ответить, – сказал Номах, беря стопку.
– Вы сейчас только посмотрите, а потом домой придете и напишите.
– А, то есть прямо тут писать не обязательно? – ерничая переспросил Номах.
– Конечно, конечно. Мне просто надо знать, могу я на вас рассчитывать или мне самому все делать придется. Но детям будет приятно, если…
– Да понял я, понял.
Он со вздохом пробежал страницу, за ней другую, третью.
Веки его часто моргали, рука то и дело ныряла в гриву отросших волос. Лицо шевелилось, словно жило само по себе, он то и дело повторял прочитанные строки.
– Там у вас клюет, – шепотом сообщил учитель, но Нестор оставил его слова без внимания.
– Клюет, – через некоторое время повторил Евгений Яковлевич.
– Давайте сами как-нибудь…
Утомившись глядеть на пляшущий гопака поплавок, учитель вытянул удочку и радостно закричал:
– Рыба! Нестор Иванович! Большая!
Чешуя карася переливалась под солнцем бронзовым светом.
– Да, да… – бросив взгляд на улов, произнес Номах.
Брызги упали на лист, Нестор мимоходом стер их ладонью.
– Какой большой! – радовался учитель. – Где у вас хлеб?
Номах отдал ему плотный, тягучий, как смола, комок.
– Вы ловите, ловите, – пробормотал Номах.
Листы мелькали в его руках, яркие, словно снег в солнечный день. Глаза Нестора метались от строчки к строчке.
– Вот оно, – прошептал Номах.
– Что вы сказали? – хохотал учитель, вытаскивая еще одного, сияющего, как полированный поднос, карася.
– Вот оно.
– Да, точно, – согласился учитель. – В жизни ничего невероятнее не читал.
– Господи, ты слышишь меня? – спросил Номах, входя в храм и прикрывая за собой дверь.
Белые, покрытые свежей штукатуркой стены были до самого купола уставлены лесами, словно укрыты сетью.
– Да, Нестор.
– Ты ведь знаешь, что я хочу сделать?
– Знаю.
– Ты не возражаешь?
– Против того, чтобы твои дети расписали своими стихами стены моего храма? Номах никогда не думал, что услышит, как смеется Бог. По храму прошла волна, большая, возвышающая, после которой ему и самому стало смешно, что он мог сомневаться в задуманном.
– Пусть они входят, Нестор.
Дети вошли притихшие, похожие на подснежники в весеннем лесу.
Номах взлохматил кому-то волосы, кому-то пожал руку, кого-то обнял.
– На леса, мальчики и девочки. Вверх, – указал он им.
Словно муравьи, сначала осторожно и неторопливо, но потом все смелей и смелей принялись они подниматься. Тишину растопил их шепот, перешедший затем в гомон и гвалт. Храм словно бы превратился в степь, полную стрекота, шелеста и шума.
– Пишите! Пишите на стенах ваши стихи! – закричал им снизу Номах.
Сам он отошел к алтарю, сел на ступеньку и только время от времени обводил взглядом леса, где дети, кто гвоздем, кто ножичком, кто оторванной пуговицей, выцарапывали на стенах стихи.
Сыпалась штукатурка, скрипели, выводя буквы, детские "стилосы".
Солнце шествовало по небу, ворочая, будто веслами, лучами света сквозь окна.
К Номаху подошел белоголовый мальчик лет шести.
– Дедушка Нестор, а вы почему ничего не пишете?
Номах оглядел его бледноватое лицо, хрупкую, словно сделанную из стекла, фигурку.
– Не знаю. Мне кажется, новейший завет – это ваше дело.
– Нет.
Мальчик протянул ему на треть стертую пуговицу:
– Вот, возьмите. – Второй рукой он держал спадающие штаны.
– Спасибо, – качнул головой Номах. – Спасибо.
– Мне еще за козой идти. А стихи я уже написал. Вон там, – указал он на стену меж окнами в восточном приделе. – И еще там и там. – Он показал на хоры и стену, примыкающую к алтарю.
– Ты молодец. Как зовут тебя?
– Ярослав. Только вы мне пуговицу отдайте потом. Если от нее что останется. А то у меня штаны спадают.
– Обязательно, – пообещал Номах.
– Тогда я пойду.
Мальчик с трудом открыл тяжелую храмовую дверь и вышел.
Номах поднялся на хоры и там, в неприметном месте возле двери написал свое четверостишье.
– Мне кажется, ты не можешь быть недовольным, – прошептал он, пряча в карман половинку пуговицы.
Листопад
Госпиталь для бедных на глухой окраине Парижа. Под суконным одеялом лицом к пыльному окну умирает от костного туберкулеза невысокий человек с изуродованным шрамами лицом. Рука его упала и бессильно свешивается вниз, чуть не доставая до каменного пола.
Мимо шествует с обходом красивый седеющий врач с медсестрой.
– Тут, к сожалению, все ясно, мсье Лагранж, – негромко говорит медсестра. – Костный туберкулез. Последняя стадия. Не сегодня-завтра…
– Кто это?
– Какой-то русский.
Она смотрит в бумаги.
– Номах. Беженец. Даже имени нет. Просто "Н" и все. "Н. Номах".
– Бежал, бежал и до-бе-жал, – легкомысленно напевает врач, подмигивая медсестре. Он поднимает слабую руку пациента, щупает пульс, заглядывает в широко открытые глаза. – Да. Похоже, вы правы, – с легким сожалением сообщает. – Вопрос нескольких часов.
Они скрываются в полумраке коридора.