– Папка… Папка… Папка… – отвечала она и, смеясь, заглядывала ему в глаза. – Я ведь летала, да? Ты видел? Я ведь правда летала? Как птица, да? Как стриж?
– Да, девочка моя, – отвечал он, прижимая ее к себе. – Как птица, как стриж.
– Папка, я умею летать?
– Да, солнышко.
– Я… Я… – Она захотела еще что-то сказать, но захохотала и обняла его так крепко, что он почти почувствовал боль.
Вокруг бурлило, радовалось и кричало людское море, все поздравляли Номаха, гладили осторожно Марию, разводили руками, не зная, как понимать случившееся.
– Маша, пообещай, что ты никогда больше не сотворишь ничего подобного. Пообещай!
Дочь, сидя на его руках, очень серьезно посмотрела ему в лицо:
– Пап, а бабушка тебя ведь тоже просила, чтобы ты с анархистами не связывался?
Номах вздохнул.
– Да, просила.
– И что ты сделал?
Дочь заглянула ему в глаза, будто бросила фонарь на дно темного колодца.
– То, что сделал.
Она еще с минуту рассматривала его, потом обняла крепко-крепко, будто пыталась стать им самим.
– Все будет хорошо, папка. Я тебя очень-очень люблю…
Продотряд
– Знаешь, что значит быть революционером, Нестор? – спросил как-то Аршинов Номаха.
– Ну и?
– На практике, не по книгам. Как мы.
– Да понял я, говори.
– Это значит каждый день разрываться между ужасом, что ты революционер, и счастьем, что ты революционер.
Номах прищурился.
– Вот вроде и хорошо сформулировал, а как-то сухо, без живинки…
…Через две недели они ехали в Глуховку, отбитую накануне у красных. Накрапывал мелкий, как мука, дождь, все вокруг пропиталось и набухло влагой. Номах грыз заусенец на ногте, поглядывал на тучную зелень, заполонившую окрестности дороги. Каждый лист и каждый стебелек вокруг покачивался с видимой сытостью и благодушием. Отовсюду слышался еле заметный успокаивающий и убаюкивающий шелест мириадов капель, встречающихся с листьями, поднятым пологом брички, землей…
Сидящий рядом с Нестором Петр уронил голову на грудь и негромко похрапывал. Копыта коней стучали размеренно и неторопливо.
– Стой…
Номах стукнул ладонью возницу по спине.
Рядом с дорогой на выкошенном лужку лежали наполовину закопанные в землю человечьи фигуры в вылинявших гимнастерках, со связанными за спиной руками.
– Это кто? – спросил Номах.
Рядом проснулся и сел, вытянув шею, Аршинов.
– Продотряд красный, – пояснил боец из сопровождения. – Наши ребята поймали да тут головами вниз и прикопали.
Босые ноги красноармейцев мраморно белели на ярко зеленой траве. Пятка одного выделялась неестественно черным, будто была сделана из головни, цветом.
– Хлебушка захотели, – весело бросил боец. – Вот вам хлебушек.
Подземельный. Ешьте на здоровье.
Номаху представились забитые землей рты и ноздри продотрядовцев.
Желтые рысьи глаза его, расслабленные неспешной ездой, стали жесткими, как затвердевший металл. Он окинул взглядом распростертые тела с нелепо раскинутыми, будто вывернутыми ногами. Стерня вокруг тел была измочалена агонией.
– Поехали.
Черты лица Номаха отяжелели.
– Что, Петр, правы наши, когда с большевиками вот так поступают?
– Правы, Нестор. Красные – враги. Какие тут, к чертям, сантименты.
– И я о том. А уж с продотрядами, которые у крестьян последнее отбирают, разговор и вовсе коротким должен быть. Не дольше того, сколько человек под землей прожить сможет. Все верно.
Аршинов проводил глазами проплывающие мимо трупы и откинулся на спинку сидения.
Номах повернулся к нему и с улыбкой, словно бы не всерьез спросил:
– А что, Петр, вдруг скоро и нас с тобой вот так, вниз головой?
– У красных так не принято. Они сразу к стенке. Вниз головой только наши ребята могут. А к стенке я не боюсь.
Бричка въехала в Глуховку.
Тяжелые от воды соломенные крыши насупленно нависали над давно не белеными, облупившимися стенами хат.
Разбитая дорога отвечала шагу коней грузным чавканьем и черными брызгами.
– Батька, батька!.. – прилип к бричке невесть откуда взявшийся мужичонка. – Хлебца бы. Все продотрядовцы вычистили. Как пожар прошли.
– Видели мы ваших продотрядовцев. Лежат, землю едят.
– Так хиба ж они первые? До них еще приходили. Детишкам теперь жрать нечего. Это как?..
– Завтра к штабу приходи, подумаем, что сделать можно. Петр, – окликнул он Аршинова. – У нас же вроде было зерно в обозе?
– Я не завхоз. Но, кажется, было.
– К штабу, – устало повторил Номах. – Завтра приходи. Решать будем.
– Ах, ты господи. Ну, дай тебе боже здоровья…
Мужик перекрестился и отстал.
В хате, определенной под ночлег, на столе стоял кувшин молока, рядом лежали полкаравая черного хлеба и пяток вареных яиц.
Номах потянулся к крынке, взгляд его упал на выпуклые бока яиц. В памяти всплыли мертвенно бледные, в пятнах земли и травы пятки красноармейцев. Неприязненно поморщившись, он опустил крынку.
– Петр.
– Ну, – отозвался тот, снимая пиджак.
– Вот ты тогда сказал, что быть революционером – это разрываться меж радостью и ужасом.
– Сказал. И что?
Номах взял кувшин, сделал несколько глотков.
– Да то, что не чувствую я радости от того, что я революционер. Ужас, да, чувствую. Счастье – нет.
– Так и я нет, – ответил Аршинов. – Только, знаешь, не остается нам, похоже, ничего другого, кроме как идти через весь этот ужас и хранить веру в то, что счастье возможно. Только так, больше ничего.
– Больше ничего… – протянул Номах, ударил яйцом об стол и несколькими быстрыми движениями очистил его от скорлупы. – Надо спать идти. Завтра через Днепр переправляться будем.
Щусь
Они форсировали Днепр в беспорядке, на чем придется. На связках рубленого лозняка, на подобии плотов, связанных из досок разбитых тачанок, но большинство вплавь, подняв над головой винтовки и одежду. Прикрывали отход остатки сотни под командованием Щуся.
– Вся надежда на тебя, Федос. Держи их, пока мы не переправимся, а там бросайтесь в воду. Мы вас с того берега как сможем прикроем. Два пулемета тебе оставляем, остальные попробуем перевезти. Хоть и сам не верю, что получится, но попытаться все же надо…
– Оставь мне, – предложил Щусь, – все одно утопишь.
– А ну как выйдет? Будет чем с того берега тебя поддержать.
– Как скажешь, – почти равнодушно согласился тот.
Номах вгляделся в синие холодные глаза Федоса.
– Не медли только. Как мы палить начнем, тут же в воду.
– Не переживай, Нестор. Когда это морячок воды боялся?
– Вот и добре.
Из трех пулеметов переправить удалось только один. И едва он с высокого берега начал обстреливать наступающих красных, Щусь взорвал два оставшихся у него "максима" и бросился в тихие воды Днепра, который разливался здесь до двухсот метров в ширину.
Полуденное солнце высекало искры на верхушках невысокой волны, лучи его прыгали по поверхности реки, словно камешки-лягушки, пущенные играющими детьми.
Номах лежал рядом с единственным своим пулеметом, стрелял из ружья и не отрывал глаз от Щуся, который из флотского самолюбия и тут не снял бескозырки со стершимися золотыми буквами "ИОАННЪ ЗЛАТОУСТЪ".
Пули густо ложились вокруг него, выбивая белые барашки, но Федос хорошо плавал и быстро приближался к середине реки.
– Хрен вы Щуся возьмете! – шептал Номах, отправляя пулю за пулей на противоположный берег.
– Стреляй! Стреляй, чертов сын! – заорал он своему пулеметчику.
Тот отпустил руки.
– Все, батька. Алес. Патроны вышли.
– Стреляй с винтовки! Только дай хлопцам переправиться.
Одинокое облако закрыло солнце, и все вокруг стало отчетливей и четче. Головы плывущих на речном полотне превратились в идеальные мишени.
– Ну почему сейчас? – в сердцах закричал Номах.
В солнечном дребезге река куда лучше хранила номаховцев.
Пули ложились все ближе и ближе к Щусю, но он плыл резво, не сбавляя скорости.
– Давай… Давай, флот… – почти молился Номах. – Немного осталось.
И тут солнце вышло из-за облака, забрызгав реку яркими, как вспышки выстрелов, клочьями и бросив большое огненное пятно возле номаховского берега.
– Доплывет, батька! – отозвался пулеметчик, прижимая к щеке вытертый приклад.
– Теперь должен, браток! – радостно заявил Номах.
Щусь заплыл в яркое огненное пятно.
– Ничего не вижу! – в отчаянии воскликнул Номах. – Солнце!..
– Видишь ты Щуся? – спросил он пулеметчика.
– В бескозырке-то который? Нет. Он в солнце заплыл.
– Ах ты ж… – выругался Номах.
Он вглядывался в это солнечное пятно до боли в глазах, так, словно к нему снова вернулась послетюремная болезнь, когда его глаза не выносили яркого света.
Он смотрел и ничего не видел. Солнце слепило его.
– Я ничего не вижу! Где Щусь? – закричал он, потеряв терпение.
Огненное пятно дрожало на поверхности реки, вспыхивало, угасало…
Номах приподнялся и, не боясь пуль, смотрел на реку.
Щуся не было.
– Нет его, батько, – виноватым голосом сказал пулеметчик. – Был бы жив, уже выплыл бы. Почитай, все уже здесь. А он из пловцов первый был…
– Не может быть такого! – заорал Номах. – Не могли они Федоса убить! Не могли!
– Хватит, батько. Убили.
Солнце снова зашло за тучу, и пустая река предстала перед Номахом.
– Стой! Куда? – закричал Номах солнцу так, словно бы, вернувшись, оно вернуло бы ему Щуся или хотя бы слепую надежду на его возвращение.
Номах вскочил на ноги и принялся посылать пулю за пулей на красный берег.
– Твари! Щуся убили! Меня убейте! Меня!..
Подбежали бойцы, увели его подальше от берега.
– Федос… Братишка…
Стрельба утихла.
– Красиво помер Щусенок, – сказал седой пулеметчик, глядя задумчиво на текущую перед ним реку. – Ничего не скажешь… Будто сразу, без пересадки в рай попал.
На вилах
– Батька, там наши с крестьянами вздорят, – тряс спящего Номаха за плечо Задов.
– Селян не обижать, – буркнул Номах, дергая плечом и снова пытаясь уснуть.
– Кони после перехода от усталости падают, а они овса не дают. Что делать будем?
– Ну, сена возьмите, соломы… – злясь, ответил Номах.
– Нестор, они ничего не дают. Уходите, говорят, отсюда. Устали ото всех.
Номах зарычал, ударил кулаком по подушке, так, что пыль полетела облаком.
– Пошли!..
Задов привел его к амбару, возле которого толпился народ. Доносились обрывки брани, полной грузной, похожей на застарелую болезнь ненависти.
– Дай пройти, – толкнул слегка Номах стоящего спиной к нему мужика.
– А ты кто такой? – бросил тот через плечо. – Тут постоишь.
– Ты вообще, что ли, нюх потерял?!
Мужик обернулся, узнал его, дернулся в сторону.
– Иди, разбирайся… Батька… – недобро добавил он. Во взгляде его сквозили озлобленность и усталость.
Вскоре Нестор добрался до центра свары.
Огромный, почти под потолок амбара мужик не пускал к мешкам с овсом командира номаховской сотни Шимку.
– Если ты секунду тут простоишь, я тебе еще один пупок нарисую! – орал анархист.
Мужик был здоров, и маленький Шимка смотрелся перед ним как кутенок перед волом.
– Это ты мне, сучок, угрожать еще будешь? – зарычал выведенный из себя крестьянин.
Шимка дернулся к кобуре.
– Ни с места!.. – крикнул Номах, но было поздно.
Мужик схватил стоящие у стены вилы и, пока Шимка расстегивал кобуру, с размаху пропорол ему грудь, швырнул тело вверх и сделал это с такой силой, что стальные зубья вонзились в стропилину на потолке и увязли в ней.
Испугавшись того, что сотворил, крестьянин опустил руки, оглянулся по сторонам и принялся медленно, в растерянности отирать ладони о рубаху.
– Пропусти! – растолкал спины Номах, становясь перед убийцей.
Вздрагивая, висел под потолком Шимка, стекала по ручке и громко капала в наступившей тишине кровь.
Мужик повернул глаза к Нестору и задышал вдруг сипло, с надрывом, будто придавленный камнем.
У Номаха бесился кадык.
Трясся над ними, раскрылившись в предсмертной судороге, будто ангел, Шимка. Глаза его выпучились и смотрели куда-то сквозь бревенчатые стены амбара. Со свистом вырывался воздух из пробитой четырьмя зубьями груди.
– На колени! – сказал Номах.
Мужик наклонил голову, но не двинулся с места.
– Не передо мной на колени! Перед человеком, который за твою свободу каждый день под смерть ходил и которого ты своей рукой убил только что.
Брови и лоб убийцы налились кровью, но он не пошевелился.
– На колени! – приказал, качнув стволом маузера, Номах.
Тот продолжал стоять.
Номах выстрелил ему в колено. Крестьянин коротко взвыл. Раненая нога его подкосилась, но он устоял.
Сзади послышался ропот мужиков.
– Что там?
– Хоме Номах ногу пробил.
– Да что ж это!..
– Хлопцы! Мужики!..
Шимка под потолком издал хлюпающий звук и обмяк, повиснув на вилах, словно мокрое белье на веревке.
Номах выстрелил Хоме во вторую ногу.
Тот с тонким, неожиданно бабьим стоном упал на пол.
– Ты забыл, что своим овсом, житом своим ты вот ему обязан? – наклонился и зашептал жутким шепотом в уши крестьянину Номах. – Вот ему. Который сейчас на вилах твоих висит. Это он за вас три года под смертью, как под небом, ходил. А ты его вот так, вилами, как пана какого-то? За то, что он тебя от панов избавил?
Батька стоял, оперев руки в колени и все шептал и шептал на ухо плачущему от боли мужику, а над ними висел бессильно прибитый к потолку сотник.
Ропот крестьян нарастал.
– Думай! Думай, хлебороб, кто тебе свой, а кто враг тебе! – прокричал наконец Номах и, трясясь, пошел к двери.
– Пропусти! – рявкнул, и люди, внезапно присмирев, расступилась. – Смерть тому, кто добра не помнит! – крикнул напоследок Номах серой, будто сплавленной в единый угрюмый слиток толпе. – Думайте! Все, думайте!
– А что тут думать! – раздались крики. – Белые грабили, красные грабили. Петлюра, германец… Теперь вы пришли?
– Мы не грабить пришли, освобождать! – ответил Номах.
– Наелись, батька, свободой! Тошнит! Хватит!.. Жить дайте! По-простому, без грабежа!..
– Мы защищаем вас! – крикнул Номах.
– Все защищают! Аж жрать нечего! Уходи, батька! Не позволим грабить!
– Я у вас единственный защитник! Ни белым вы не нужны, ни красным. Все из вас соки пить хотят! – кричал он им.
– А чем твои хлопцы лучше? Так же лошадей им дай, хлеба, сена. Чем ты, батька, лучше?
Чувствуя нарастающее озверение Номаха, Задов взял его за плечо.
– Пошли, Нестор.
Подбежали вооруженные номаховцы.
– Становись! – заорал им Номах. – Приготовиться к стрельбе.
Послышалось сочное лязганье десятков затворов.
– Нет, Нестор! – Задов скрутил его.
– Целься!.. – вырываясь, крикнул Номах.
Задов зажал ему рот рукой и скомандовал бойцам "отбой".
– Суки!.. Курвы!.. Предатели!.. – орал, вырываясь и плача, Номах. – Я за вас жизни не жалел!.. За вас!.. Я же за вашу свободу!.. За счастье!.. А вы что? На вилы? Да люди ли вы после этого?..
– Тихо, тихо, батька… – увещевал его Задов, оттаскивая подальше от проклятого амбара. – Мы им еще покажем… Поймут. Умоются еще…
– Нет, Левка, – неожиданно высохшим голосом произнес Номах. – Это конец. Конец. Понимаешь?
Он вырвался, упал на землю, на пыльную поселковую дорогу, ткнулся в нее лицом.
– Конец, понимаешь? Понимаешь?..
Сон Номаха. Песня
Босоногие мальчишки бежали по улицам, стучали в окна, кричали в открытые форточки.
– Батька на площадь к храму зовет. Дело скажет.
– Что еще за дело?
– Скажет.
Народ потек на площадь.
– Братья-сестры! – восседая на спокойном, как скала, першероне, сказал Номах. – Вы все знаете, сейчас идет уборка пшеницы. Комбайны день и ночь в поле. Комбайнеры неделю дома не были. Спят по четыре часа, остальное – работа.
– Знаем, батька.
– Урожай добрый. Убирать хлопцам еще много. Очень много. Но сюда идет туча. Вон уже видна.
Из-за края неба наползала волчицей тьма.
– Похоже, буря будет, батька. С дождем и градом! – крикнул кто-то со звенящей тревогой в голосе.
– Так и я о том. Побьет град пшеницу, к гадалке не ходи.
– Побьет, – загудел сход.
– Петь надо, братья-сестры. Другого выхода нет.
Тишина повисла над площадью.
Номах поднял голову, солнце блеснуло меж облаков.
– Пошли петь! Чего замерли? – крикнул один, и тысячи подхватили. – Петь! Петь!
– Пошли! – Номах спрыгнул с широкой, как телега, спины коня и отправился вместе со всеми.
Они подошли к краю поля.
Невдалеке деловитыми малиновыми жуками ползли комбайны. За ними послушно передвигались серо-голубые грузовики.
Номах пробрался в первый ряд, вышел, встал перед народом.
– Э, не галдеть! – крикнул он.
Гвалт медленно стих.
– Гоним бурю обратно за горизонт! – указал он себе за спину, откуда накатывала туча.
– С чего начнем, батька?
– "Ойся ты ойся".
– Чтой-то с нее? – спросила кудрявая девушка из первого ряда.
– Да нравится, – подмигнул он ей.
– Как скажешь, батька. – Она слегка опустила голову, не переставая поглядывать на него.
"Ах, ты ж, крапива, – подумал Номах. – Такая обожжет, не скоро забудешь".
– Поехали! – крикнул Нестор. – Гони ее, суку серую.
Ойся ты ойся,
Ты меня не бойся.
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся…
Песня встала над людьми, уплотнилась и двинулась вперед. Завихрились ветра, вздрогнула атмосфера. Песня ударилась о тучу и вытолкнула ее за горизонт с той же легкостью, с какой хозяйка убирает граблями клок сена.
Песня кончилась.
– Хорошо! – крикнул Номах. – Получилось.
Одобрительный гул пролетел над полем.
– Радоваться рано. Буря напор не послабит. Дальше будет все сложнее и сложнее. Соберитесь. Самое трудное только начинается.
Туча наступала серой лавой, плотным фронтом.
Комбайны собирали урожай, зерно текло в кузова.
Темное небесное мясо давило из-за горизонта.
– Держаться! Поле надо спасать.
Далеко-далеко били в землю изломанные спицы молний. Электричество наполняло воздух, трещало искрами в волосах, проскакивало меж пальцев.
– "Несе Галя воду"! – крикнул Номах, и воздух задрожал от хора людских голосов, слаженного, похожего на ладно выстроенную стену, из тех, где меж камней не просунуть и лезвия ножа.
Туча принялась растекаться в стороны.
– Вправо-влево поглядывайте, – передал по цепи Номах. – Обойти может.
Хор звенел.
– Следующая "Ты ж мене пидманула", потом "Как в Иерусалиме", – сказал он и поспешил по стерне к ближайшему комбайну.