При любых обстоятельствах она наверняка восприняла с тяжелым сердцем весть о взятии власти в Митилене Меланхром - человеком, поднятым на щит лавочниками и купцами, которым явно не по душе приходились косые взгляды аристократии на занятие торговлей. Это известие она встретила за много стадий от Эреса, беременной мною на восьмом месяце. Уже тогда до меня, еще таившейся во чреве матери, долетали отголоски переживаемых ею бурь, хотя мне потом еще не раз о них расскажут. Похоже, она долгую часть жизни пребывала во власти иллюзии, что способна, страхом или лестью, заставить весь мир поступать так, как ей угодно. Даже будучи на сносях, она напустилась с бранью на моего отца, обвиняя его в бездействии, - разве могла она ожидать, что несколько лет спустя отец по первому зову вскочит на коня, поскачет в Митилену и своей рукой заколет ненавистного Меланхра! Этого ей показалось мало - она перенесла свой гнев на слугу, принесшего счета за месяц (уму непостижимо, какой же она была скупердяйкой, и не из бедности, а из принципа!). Увы, и на этом не кончилось - придравшись к нескольким лишним зернам перца в кушанье, она разбила о голову повара кувшин, полный воды, а за день до таинства разрешения от бремени отправилась в оливковую рощу своими руками собирать плоды, дабы показать нерадивым рабам, что они не слишком усердствуют в работе! Природа не могла оставить такую гордыню без наказания - роды оказались мучительно долгими и трудными, сломив даже железную волю моей родительницы.
Многое из этого открылось мне годы спустя из уст Праксинои, которая знала мою повивальную бабку - та перед смертью поведала ей всю историю моего появления на свет. Но едва ли стоило труда сообщать мне обо всем во всех подробностях. С меня было бы довольно рассказа о том, как моя мать, потеряв последние крохи самообладания, неумолчно кричала, будучи не в силах взять себя в руки. Одного этого с избытком хватило бы, чтобы она считала меня навсегда виноватой перед собой. За то, что я родилась не мальчишкой, а девчонкой, и притом слабенькой и тщедушной, я заслужила свои первые синяки - от материнского тела, с ожесточенной борьбой изгонявшего меня из своего чрева. Но даже это бледнеет по сравнению с тем позором, каким, по ее убеждению, она себя покрыла, будучи не в силах превозмочь боль. И тем не менее она чувствовала свою скрытую вину -1 вину, которая глодала ее изнутри, но о которой она никогда никому не проговаривалась, - за то, что я родилась такой слабенькой чернушкой (как будто она сама того пожелала, когда моя жизнь еще только затеплилась в ее утробе!). Вину за то, что ненавидела и отвергала меня. За то, в конце концов, что вообще произвела меня на свет и тем самым доказала, что она такая же, как и все, простая смертная, и притом ничуть не сильнее и не крепче, чем положено быть женщине. Но каковы бы ни были гонения с ее стороны, они не могли истребить во мне любовь к матери - доходившей порой до такого безумства, что мне и самой трудно теперь в это поверить.
…В то утро заря, окрасившая алым цветом длинные серые ленты облаков на горизонте, показалась мне зловещей. Пока я писала, снова поднялся ветер и по листьям яблонь захлестали серебряные струи ливня. Море забушевало, швыряя о скалы белые гребешки. Где же он теперь? Наверняка уже прошел Андрос и Эвбею. Взглянув на холодное, отороченное черным небо, таившее в себе угрозу грядущих осенних бурь, я почувствовала, что не могу отделаться от мысли об угрюмом вызове, который ему вскоре придется принять. Долгий путь круто к ветру на юг от мыса Малея, через вероломные, скрывающие опасные рифы морские воды, где смертоносная буря может разыграться посреди самого тихого безмятежного дня. О Посейдон, великий владыка морей! Будь милостив к нему, даруй ему безопасное плавание и благополучный причал - вот все, чего желает его сердце.
Я упрямо (хоть это упрямство вполне объяснимо!) представляю себе отца могучим и рослым. В действительности роста он был среднего и, по всей видимости, весьма тщедушного сложения. Его пышные белокурые волосы были много длинней, чем тогда было принято; в свое время он сходил за щеголя. Пытаясь теперь живописать в памяти его портрет, я вспоминаю в первую очередь три вещи: блестящую чистоту его серых глаз, изящество и тонкость пальцев (на удивление белых у такого опаленного солнцем мужчины!) и сладостный запах его бороды, ударявший мне в нос, когда он целовал меня. Его борода пахла фиалками и еще чем-то, а вот чем еще, я так и не смогла распознать.
Он всегда очень бережно относился ко мне. Даже будучи совсем еще крохой, я могла уловить разницу в характерах его и матери. Он редко повышал голос и, насколько я знаю, никогда не терял самообладания. Напротив, во время всех этих маминых тирад, когда родительница доходила до белого каления, он неизменно становился спокойнее, рассудительнее и терпеливее, причем тем более, чем дольше продолжалась сцена. Однажды я подумала - какая это восхитительная черта характера, хотя ныне я в этом далеко не столь уверена. Его портрет, что висит перед моими глазами сейчас, когда я пишу, являет мне образ стройного молодого человека с глазами мечтателя. Но в очертании его губ есть что-то ускользающее и нерешительное; должна признаться, что не могу долго смотреть на этот портрет, не ощущая налета неловкости. Я наконец-то пришла к пониманию, что материнского начала во мне больше, чем я могла это себе представить. Теперь я хоть смутно, но различаю, что скрывалось за всеми этими бурями, вспышками раздражения и приступами неистовства. В первый раз в жизни размышления о матери вызвали во мне скорее чувство сострадания, нежели ненависти и отвержения.
Если бы Питтак был доселе жив, он мог бы столько поведать мне об этих днях. Если бы у него возникло желание. Или если бы он решил в один прекрасный день, что правда может оказаться забавнее, нежели его заковыристые пошлости и банальности с претензией на несторианскую мудрость. Правда таится на дне колодца… На дне колодца… И образ колодца непрошено является в моем сознании. Глубокий широкий колодец с высокой каменной кладкой и поросшей мхом деревянной заслонкой. Его осеняет высокий платан. Рядом, неподалеку от кухни, квохчут куры в загоне, а поодаль из свалочной ямы доносится рычание псов, - очевидно, не поделили объедки. Стоит послеполуденный зной; я решительно отодвигаю заслонку и заглядываю вниз. Лучи солнца пронзили таинственные зелёные глубины, отраженный от зыбкой поверхности свет очертил контуры моей головы и плеч.
Как сейчас помню - вглядываюсь вниз, словно затерявшись в зеленом сновидении, и тут же возле меня появляется другая голова. Я на мгновение застываю, словно оцепеневшая: такой неожиданной показалась мне коллизия двух миров - мира грез и мира бытия. Медленно выпрямляюсь, щурясь от солнца; рядом со мной другая девчонка лет семи - долговязая, вся в веснушках, с короткими, по-мальчишечьи подстриженными волосами.
Руки в ссадинах и царапинах, на хитоне кое-как зашитая дыра.
- Привет! - сказала она. - Ты что, не слышала, как я подошла?
Я покачала головой.
- А ведь я, пожалуй, могла бы и столкнуть тебя туда, - сказала она таким тоном, будто и в самом деле могла пойти на это. - Я из фракийского детского отряда. Папочка говорит - никогда не доверяй этим сорвиголовам, они за горстку монет кому угодно всадят нож в спину. Но ты этому не верь. Как тебя зовут?
Я назвала свое имя. У девочки были странные, похожие на орешины и притом разные глаза. Один, если на него падал свет, светился зеленым огоньком, другой мог бы сойти за карий.
- Меня зовут Андромеда. - Она протянула мне свою всю исцарапанную руку и крепко пожала мою. - Сколько тебе лет?
- Пять. Шестой идет.
- А мне семь, - ответила она и тут же убрала руку; я никак не могла понять, чего она от меня хочет. - Ты во что любишь играть? - спросила она, резкими движениями почесав свои коротко остриженные кудряшки.
Вопрос застал меня врасплох. Как правило, мне приходилось играть одной. Трехлетний братишка Харакс был еще совсем кроха, Евригию и того меньше, всего-навсего годик, а родительнице моей не очень-то нравилось, когда соседи пускали своих отпрысков к нам в сад. Мысль вырваться за ограду самой мне как-то не приходила в голову.
- Не знаю, - неубедительно сказала я. - Во что угодно, лишь бы было веселей.
- Ничего себе веселье - пялиться в колодец, - сказала Андромеда. - Фу, да оттуда воняет! У вас что, кто-нибудь утоп там, что ли? - И, поняв, что ее вопрос так и останется без ответа, она подобрала камень и с силой пустила его точно в голову нашему самому крупному петуху, который, ничего не подозревая, любовался своим
блестевшим на солнце оперением. Куриный предводитель испустил отчаянный крик и свалился замертво. Я была возмущена и потрясена одновременно.
- Кто… научил тебя этому?
- Как кто? Конечно же папочка!
"Ничего себе", - подумала я, решив, что вовсе не этому хотела бы научиться у своего отца.
- Пошли, - сказала Андромеда, дернув меня за рукав. - Пойдем отсюда.
- Куда?
- Как куда? Конечно же к морю!
- Но… - Я хотела сказать, что мне не разрешают, но вовремя сообразила, что в глазах Андромеды это покажется глупостью. - Они же нас увидят!
- Никто нас не увидит. Папочка в доме, занят разговором с твоими родителями. Выскользнем через задний двор.
- Ну что ж, - неуверенно сказала я, и мы вышли.
Всласть поплескавшись, полазили по скалам, а потом
швыряли камни по плававшему на волнах бревнышку: Андромеда вообразила, будто это неприятельское судно, и почти каждый ее бросок попадал в цель.
- Как бы я хотела быть мальчишкой! - воскликнула она.
- Это еще зачем?
- А забавнее! К тому же девчонкам не положено воевать.
- Как, тебе еще и воевать хочется?! - изумилась я. Мы лежали бок о бок на песке в тени большой скалы и, по правде говоря, малость выдохлись: солнце уж очень пекло.
- Именно так! - сказала Андромеда, и ее обращенный ко мне зеленый глаз вспыхнул с новой силой, как пламя, когда кидаешь в него щепотку соли. - Да, разумеется, мне хочется сражаться. А тебе что, никогда не хотелось?
- Нет. Никогда не хотелось.
- Ну что ж, - великодушно сказала Андромеда. - В конце концов, тебе только пять лет. - Но в ее голосе явно чувствовалось разочарование.
- Так с кем же ты хочешь сражаться?
- Да есть один, в Митилене. Его надо убрать. Только чур, язык за зубами! Это страшная тайна!
- Ну а ты-то как узнала?
- Очень просто, - хихикнула Андромеда. - Спряталась в ларь да и подслушала папочку. - От этих слов я лишилась дара речи. - Ну и пылища же была в этом ларе! - продолжила Андромеда. - Я не удержалась и чихнула. Видела бы ты, как взбеленился мой папочка!!! Схватил за шкирку да отчесал ремнем на глазах стольких почтеннейших мужей, а затем взял с меня страшную клятву никому не рассказывать.
- Но ведь…
- Ты не в счет. Я имею в виду, твой папочка тоже посвящен.
На мгновение мне показалось, что жизнь вокруг меня остановилась. Надо мной угрожающе простерлось огромное бледное небо, словно солнце иссушило весь его цвет. Мне сделалось дурно, меня затрясло как в лихорадке. Все закружилось перед моими глазами; шатаясь, я хватала ртом воздух, а затем выбросила вперед руку, пытаясь устоять. Андромеда вытаращила на меня глаза:
- С тобой все в порядке? - спросила она.
Я кивнула. Как могла я ей объяснить, что сама мысль о возможном участии моего отца в любом акте насилия, не говоря уже о заговоре с целью человекоубийства, кажется мне невероятной дикостью! Нет, нет и еще раз нет!
- Пойдем обратно, - сказала я. - А то нас хватятся.
- Пойдем, пожалуй, - с безразличным видом сказала Андромеда, давая понять, что ей и самой надоело шляться где ни попадя.
Осторожно скользнув за ограду сада, мы увидели, как оба моих родителя мечутся туда-сюда под сенью большой сосны, что растет у фонтана. С ними чужак - крупный широкоплечий мускулистый бородач. Его смех, похожий на рев, эхом раскатывался по саду.
- Папочка, - прошептала Андромеда.
Мы переглянулись. Меня охватил ужас.
- Как ты считаешь - они уже голову потеряли, не зная, где нас искать?
- Да уж точно, - радостным голосом сказала Андромеда.
В это самое мгновение вся троица нас заметила. Великана, судя по всему, не нужно было учить, как поступают в таких случаях. Он перевел взгляд с нас на моих родителей, потом опять на нас. Затем шагнул нам навстречу, подхватил дочурку своей медвежьей лапищей, а другой отвесил ей звонкого шлепка по тому месту, откуда ноги растут. Андромеда завопила не своим голосом, но уже мгновение спустя с блаженной улыбкой ерзала на папочкиных плечах, устраиваясь поудобнее.
- Ну, я вижу, вы успели подружиться, - : сказал он. Вблизи Андромедин папаша казался еще громаднее, а густая черная шерсть на руках и ногах и расплющенный, точно у кулачного бойца, нос делали его похожим на чудовище. От него пахло потом и прокисшим вином.
Тут к нам подскочила моя мать. Она была явно рассержена, но, вопреки ожиданиям, бешеных тирад не последовало:
- Да вы не хуже меня знаете, от этих деток чего угодно ожидать можно! - только это и сказала.
Великан пропустил ее замечание мимо ушей.
- Клеида, не познакомите ли вы меня с этой очаровательной молодой особой? - спросил он.
- Еще чего! Да вы просто несносны! - запротестовала мать. Но в голосе ее зазвучали теплые дразнящие нотки, никогда не слыханные мною прежде. Яркие, будто изваянные из камня или бронзы черты и солидное сложение делали ее женщиной видной, но теперь она неожиданно стала еще и красивой.
- Моя дочь Сафо, - сказала она.
Великан вытянул свою могучую лапищу и бережно взял мою крохотную лапку.
- Надеюсь, мы познакомимся поближе, - сказал он и подмигнул мне. - Будешь слушаться мамочку, я с тобой гулять буду. Со мной не пропадешь! (Впоследствии, по прошествии многих лет, мне еще не раз придется вспомнить эту фразу - с легким ироническим наслаждением!) Восседая на плечах отца, Андромеда заговорщически улыбнулась мне.
- Не думаю, чтобы нянюшка дозволила им бегать вот так вольно, без всякого присмотра, - сказала мать, к которой ненадолго вернулось благожелательное расположение духа.
- Ну что, Клеида, будем любить друг друга? - сказал великан. - Право, не пристало такой прекрасной женщине тратить свой страстный пыл на этих негодных домашних слуг. Побереги немного и для тех, кто тебя по-настоящему ценит!
В голосе его звучала некая картавинка, которую я сочла бы за диковатость манеры речи. Она то поддразнивала, то ускользала от моего слуха. Хотя мне было всего пять лет, мною овладело бессознательное чувство, что его странное наречие, густой волосяной покров и грубая, потная, энергичная фигура произвели на моего отца (с его-то мягким нравом!) такое впечатление, что ему наверняка ничего не оставалось, как отозваться о госте: "Да, этому далеко до аристократа!" - что звучало в его устах самой безобидной формой осуждения.
- Как тебя звать? - выпалила я, начисто забыв все правила приличия. Вот что значит знакомство с Андромедой: с кем поведешься, от того и наберешься.
Великан улыбнулся:
- Меня зовут Питтак. - Он обратился ко мне как к равной. - Правда, странноватое для здешних мест имя? Оно более пристало фракийцу, чем обитателю этого острова.
- Ничего страшного, - сухо сказал мой отец. - Скоро мы это поправим.
В течение всего нашего непродолжительного разговора он стоял рядом, тихо, но внимательно наблюдая за происходящим, переводя взгляд на каждого из нас поочередно. Наконец все fpoe: Питтак, отец и мать - в последний раз переглянулись.
- Ну, нам пора в путь! - напомнил гость. - Предстоит долго скакать!
- Лучше бы остались, переночевали, - сказала мать. От моего взгляда не ускользнуло, как побледнело ее лицо и потухли искорки в глазах. - О Питтак, ты же только что с дороги, сейчас самый солнцепек, у тебя конь выдохся! Хоть о ребенке подумал бы!
- То-то! - ответил Питтак. - Из-за Андромеды я слишком уж часто делаюсь чересчур снисходительным к себе. За одно это ее следовало бы наказывать! - сказал он и глянул ввысь. - Ну что, крошка, выдержишь сегодня еще одну долгую скачку?
Девочка радостно кивнула. В ее правом глазу вспыхнул зеленый огонек. В ней явно таилась преждевременная взрослость - сказать по совести, это приводило меня в замешательство.
- Тогда в дорогу! - сказал Питтак. - Извини, Клеида. - С этими словами он взял обе руки моей матери. - Мне взаправду пора скакать! Но посоветовать могу вот что: в любом случае, подожди до… - выдохнул он, прервавшись на полуслове.
- До чего? - спросила я с невинным любопытством.
- До будущего года, - ответил он и улыбнулся. - В будущем году мы все нагрянем с победой и ты сможешь играть с Андромедой сколько душе угодно. Заодно, кстати, поучила бы ее читать - твоя мамочка много рассказывала мне о твоих способностях.
Я так и вспыхнула - мне стало неловко.
- Ну что ж, - неохотно вымолвила я.
- Но как бы там ни было, - сказал Питтак, - как ты смотришь на то, чтобы переехать в Митилену?
- Вы имеете в виду - насовсем? - спросила я и взглянула на своего отца.
- Ну да, если все будет хорошо, - кивнул тот.
- Но я не хочу жить в Митилене! - в тревоге ответила я, - Я хочу остаться здесь!
Все рассмеялись, а Андромеда громче всех. Затем мы отправились в конюшню, слуга вывел крупного коренастого вороного жеребца с белой звездочкой на носу. Питтак одним прыжком вскочил в седло и цепко схватил вожжи. Казалось, будто вожжи составляют одно целое с его руками, а сам он - одно целое с конем. Освещенный со спины лучами солнца, пробивавшимися из-за крыши конюшни сквозь густую листву платана, он на мгновение показался кентавром. Я, конечно, никогда не видела настоящего кентавра, но знала, что именно так они и должны выглядеть.
Питтак посадил перед собой Андромеду, обменялся рукопожатиями с моей матерью - чуть суше, чем я ожидала, - и затем повернулся ко мне:
- До свидания, Сафо! Мы будем добрыми друзьями. Ты, я и Андромеда.
Он был в моих глазах Хироном, мудрецом Хироном.
- До свидания, Хирон, - сказала я с замирающим дыханием.