* * *
Зловещий слух об аресте жены Молотова быстро распространился среди еврейской интеллигенции в Москве. Арестовать жену второго лица страны мог только Сталин, а причиной могло быть только то, что она еврейка. Проницательным людям было ясно, что это занесенный над евреями дамоклов меч. Они ожидали еще одного удара, только не знали - когда и с какой стороны.
И вот 28 января 1949 года в газете "Правда" появилась редакционная статья "Об одной антипатриотической группе театральных критиков": "Эти критики утратили чувство ответственности перед народом; они являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят ее движение вперед. Им чуждо чувство национальной советской гордости". В статье провозглашалась цель создания культуры, "национальной по форме и социалистической по содержанию", обязательность "советского патриотизма" и борьба с "низкопоклонством перед Западом", защита советской культуры "от тлетворного влияния Запада".
Кому, казалось бы, было дело до того, как театральные критики пишут свои статьи? Но в "Правде" говорилось о них как об очень важной для идеологии общества группе. А по-настоящему важным было то, что почти все перечисленные критики были евреями - звучали только еврейские фамилии. Статья была написана по заказу несколькими писателями во главе с Александром Фадеевым и отредактирована самим Сталиным, в ней отражался стиль его выступлений.
Фадеев был в литературе фигурой реакционной. Сталин назначил его после смерти Горького на место первого секретаря Союза писателей, когда ему было всего тридцать пять лет и он написал только один роман "Разгром" - о борьбе коммунистов за Дальний Восток в 1920-х годах. Фигуры Горького и Фадеева были несоизмеримы по авторитету. Но Сталин сделал из Фадеева "выдвиженца" - молодого преданного энтузиаста, ввел его в ЦК партии и возложил на него всю ответственность за создание идейной социалистической литературы - возвысил до положения литературного "гуру". Но важнее всего было то, что под прикрытием Фадеева Сталин начал расправы с писателями - неугодных ему арестовывали, отправляли в лагеря, казнили. Одной из первых жертв стал поэт Осип Мандельштам, за ним последовали Исаак Бабель и десятки других.
И сразу вслед за статьей Фадеева в "Правде" по всей стране началась массовая кампания травли "безродных космополитов". На собраниях на заводах, в институтах, в различных учреждениях отобранные партийными организациями сотрудники обвиняли евреев - писателей, актеров, ученых - в отсутствии патриотизма, в преклонении перед Западом. Большинство выступавших сами не знали - кого и за что они громили, но всех критикуемых увольняли и исключали из партии, что было равносильно изгнанию из общества - потом их не принимали ни на какую работу.
Послевоенная атмосфера в Москве была удушающей и крайне тяжелой. И вдруг среди евреев прокатился самый зловещий из всех слухов: Еврейский антифашистский комитет объявлен "органом вражеской агентуры" и распущен, все его члены арестованы.
* * *
Аресты были произведены в январе 1949 года, сразу после опубликования статьи в "Правде". Переца Маркиша, Лозовского, Квитко и Фефера арестовали, когда они собрались на очередное заседание комитета. Актера Вениамина Зускина, самого близкого друга Михоэлса, арестовали в больничной палате Института хирургии имени Вишневского, вытащив его ночью прямо из постели.
Арестовывать старую женщину Лину Штерн явились в час ночи в ее квартиру в Староконюшенном переулке. Трое незнакомых людей, двое мужчин и женщина, вошли, когда Штерн была уже в постели. Они сказали:
- Вас срочно хочет видеть министр госбезопасности Лаврентий Павлович Берия.
Наивная Лина Штерн поверила, что это будет деловая встреча, и сказала:
- Конечно, я приду, если он меня приглашает. Но лучше отложить это до утра, потому что я уже раздета и в постели.
- Вы не понимаете - он ожидает вас сейчас и неудобно будет не явиться.
Тогда Штерн стала одеваться с помощью своей домработницы. К ее удивлению, пришедшая женщина тоже приняла участие в одевании и просматривала каждую деталь белья, прежде чем отдать Лине. Эта женщина даже последовала за ней в уборную. Штерн увезли в тюрьму на Лубянку.
На этом закончилась блестящая научная карьера первой женщины - члена Академии наук и Академии медицинских наук.
У Лины Штерн не было в России близких родственников, и многие годы потом о ней никто ничего не слышал.
32. Всеподавляющий страх
Осень 1947 года принесла Марии Берг много глубоких огорчений. Она подала в прокуратуру очередной запрос о местонахождении своего мужа, заключенного Павла Берга, но ей опять ответили отказом. Это повторялось каждый год. Процедура подачи запроса была тяжелой и унизительной: в тесном и душном зале прокуратуры стояла очередь из женщин с одинаковыми заявлениями в руках, почти все были женами, матерями или сестрами заключенных. Стояли часами, молча, почти не переговариваясь, хотя каждая могла бы излить душу другой. Но говорить об этом, о своем самом главном горе, об арестованных родных, не решались, боясь провокации: подозревали, что в очереди могут быть завербованные доносчики. Несколько раз Мария видела, как падали в обморок измученные долгим ожиданием на ногах и духотой пожилые женщины. И только раз она слышала, как одна из них тихо сказала:
- Нам надо терпеть, им там еще хуже.
Когда подходила очередь, надо было молча просунуть заявление в маленькое окошко. Там хмурый офицер пробегал бумагу глазами, ставил на ней штамп и бормотал:
- Ответ через месяц.
Вопросы задавать было нельзя и просить о чем-либо тоже нельзя. И очередь сзади напирала…
А когда проходил месяц, надо было опять стоять в такой же очереди, чтобы потом услышать из окошка:
- В просьбе отказано.
Мария нутром чувствовала, что Павел жив. Но где он, что с ним? Она надеялась, что победа над Германией может принести хоть частичную амнистию осужденным военным, что их хотя бы переведут из лагеря на поселение. Да, такие у нее были скромные мечты - пусть хоть на поселении, но там свободней, можно даже получить разрешение навестить. Да, можно было бы… Когда Сталин терпел поражение за поражением в начале войны, он вынужден был освободить из лагерей некоторых командиров, восстановил их в генеральских званиях и послал командовать дивизиями, армиями и даже фронтами. И во многом победой он был обязан именно им. Но для Марии проходили год за годом, а никаких сведений о Павле Берге все не было. Каждый день и каждую ночь она думала об этом, и отказаться от мысли, что он жив, что он где-то есть, она не могла.
Осенью 1947 года правительство объявило девальвацию рубля и деньги подешевели вдесятеро. У Марии были сбереженные строжайшей экономией скромные две тысячи рублей. Она копила их из постоянного страха потерять работу, и теперь от них осталось всего двести рублей. В ее поликлинике работало несколько врачей и сестер-евреев, и все чувствовали себя неуверенно: в любой момент их могли уволить.
Неожиданно в их поликлинику приехал министр Гинзбург. Его приезд был событием, люди его ранга лечились в специальной кремлевской поликлинике - "Кремлевке". Гинзбурга сразу окружили заботой главный врач и консультанты, они хотели делать для него все сами. Он благодарил, нарочито шутил:
- Спасибо, спасибо. Что вы беспокоитесь? Ведь всем другим пациентам давление меряет сестра. И я тоже всего-навсего пациент. Пусть и мне меряет сестра.
Мария слышала, что в поликлинику приехал сам министр, она не знала - зачем, но не хотела показываться ему, чтобы не волноваться самой и не смущать его. Поэтому очень удивилась, когда главный врач позвал ее мерять давление министру.
- Почему я?
- У вас хорошая репутация. Я доверяю вам эту процедуру.
Она вошла в процедурную, ни Гинзбург, ни она не подали вида, что знают друг друга, это был сугубо профессиональный контакт. Министр даже спросил ее:
- Как вас зовут? Очень приятно познакомиться, а меня зовут Семен Захарович.
Вокруг стояли врачи, Мария волновалась, собрала силы, чтобы выглядеть спокойной, и только назвала цифры давления, слегка повышенного. Больше делать ей было нечего, и она собралась уходить. Министр задержал ее:
- Скажите, пожалуйста, еще раз - какое давление?
Он подошел к ней почти вплотную и заглядывал в ручной сфигмоманометр, будто там были записаны цифры. Когда он уехал, Мария нашла в кармане халата пачку денег. Как-то очень ловко он сумел сделать это при других, когда переспрашивал ее. Она вспомнила с улыбкой, что Семен в молодости был хорошим фокусником и любил развлекать друзей своим мастерством.
Потом он еще изредка приезжал, не решаясь делать это часто. И каждый раз повторялся его "фокус". Это давало Марии поддержку, позволяло жить не в самой жуткой бедности. Но как это было сложно и унизительно для них обоих - из страха скрывать простые человеческие отношения.
* * *
1948 год был третьим годом после окончания войны, Мария не ожидала ничего хорошего и от этого года. У нее пропал сон, она иногда не спала по несколько ночей подряд, лежала в темноте с открытыми глазами и думала - что будет с ней и с Лилей, если ее уволят или еще того хуже - если вышлют из Москвы. Но она боялась травмировать детскую психику и никогда не говорила с дочерью на эти темы, переживая все внутри себя. К тридцати восьми годам она поседела и постарела, и все чаще у нее болело сердце.
В начале года у Марии появился еще один, новый страх. Как-то раз ей позвонила старая тетка мужа - Оля Бондаревская. Никогда она ей не звонила, хотя Мария любила ее и иногда к ней забегала. Но телефоны были редкостью, у тети Оли его вообще не было, а в коммунальной квартире Марии висел на стене коридора один телефон на двенадцать семей. Соседи могли слышать разговоры, и Мария была уверена, что они всегда подслушивали. Они с Лилей телефона боялись и говорили по нему крайне редко. И вдруг раздался звонок. По счастью, она была в коридоре рядом, поэтому не соседка, а она сама взяла трубку:
- Алло.
Раздался хрипловатый старческий голос тети Оли:
- Могу я поговорить с Марией Яковлевной Берг?
- Тетя Оля, это я.
Старая тетка была болтуньей, но понимала сложную ситуацию с телефонными разговорами в квартире Марии и на этот раз говорила мало:
- Машенька, голубушка, я соскучилась по тебе. Может, зайдешь, навестишь меня, старуху?
Мария не так давно виделась с ней на похоронах Михоэлса и потому теперь насторожилась, услышав неожиданное приглашение:
- Тетя Оля, вы здоровы?
- Да, да, мы здоровы, не беспокойся. Но я очень соскучилась и хочу тебя завтра видеть.
Настойчивость тетки насторожила ее еще больше - значит, надо идти.
На следующий день Мария поспешила к ней. Пройдя через темную общую кухню в комнату стариков, она расцеловалась с тетей Олей, старик подставил ей бородатую щеку и ушел в угол читать Талмуд и бормотать молитвы. Тетка Оля оттащила Марию в другую сторону, подальше от мужа.
- Тетя Оля, что случилось? Вы действительно здоровы?
- Здоровы, здоровы. Машенька, только ты не волнуйся - Берточка приехала.
- Какая Берточка?
- Берточка, твоя двоюродная сестра из Бельгии.
- Как?! Она приехала сюда? Почему?
- Она туристка, с группой бельгийских туристов. Им официально разрешили приехать на десять дней в Москву. Вчера она нашла нас.
- Как она вас нашла?
- О, это целая история. Я шла из магазина с авоськой и вижу: какая-то незнакомая хорошо одетая женщина бродит по нашему двору и всматривается в окна дома. Ты знаешь, я всегда была тонким психологом. Я поняла: так смотреть может только человек, который кого-то хочет найти, но не уверен, что этот кто-то здесь живет, и надеется, что на него посмотрят из окна. Я присмотрелась к женщине, и мне почудилось в ней что-то неуловимо знакомое. А ты знаешь, какая я любопытная. Я подошла к ней и спросила: "Вы кого-то ищете?" А она посмотрела и говорит с небольшим иностранным акцентом: "Я ищу старых знакомых". Тогда я ей говорю: "Бондаревских?" Тут она всплеснула руками: "Вы тетя Оля?" Вот тогда я ее узнала окончательно. Я спрашиваю: "Берта, как ты сюда попала и как нас нашла?" А она чуть не плачет от радости и говорит: "Я все эти годы помнила ваш переулок и дом, вот и пришла сюда проверить - здесь ли вы еще?" Ну, после такого начала я поняла, что беседовать с иностранкой во дворе не годится. Я сказала: "Иди за мной в нашу комнату, там будем разговаривать, а пока молчи, потому что по твоему акценту соседи узнают, что ты иностранка". А на самом деле, Машенька, и так наверняка видно, что это иностранка.
Неотрывно слушая ее болтовню, Мария все больше волновалась и тяжело дышала. Первым движением души ее был страх. Почти двадцать лет Мария боялась даже вспоминать про Берту. Это была ее двоюродная сестра, немногим старше нее. В детстве они очень дружили, но в двадцатые годы, вскоре после большевистской революции, родители увезли сестру в Бельгию, в город Льеж. Несколько лет они еще переписывались, но потом это стало опасно. Родственники за рубежом, сбежавшие от революции, были черным и опасным пятном в биографии.
- Где она живет? - нетерпеливо спросила Мария.
- О, она живет в гостинице для иностранцев "Националь", и она знает, что за всеми ними тайно следят сотрудники этой, как ее, - государственной безопасности, что ли… Но она первым делом спросила про тебя и сразу сказала, что безумно хочет тебя видеть, что приехала специально только для того, чтобы повидать тебя.
- Боже мой, боже мой, тетя Оля, вы меня так обрадовали и так напугали! Это же Берточка, моя любимая Берточка - и она здесь! Но как нам повидаться? Домой к себе я ее звать не могу, к ней в гостиницу идти тем более не могу. Ведь меня могут арестовать как шпионку, и если я встречусь с ней, это погубит нас с Лилей.
- Машенька, я ей все подробно объяснила. Ты же знаешь, как я умею рассказывать. Я все ей сказала про твоего Павлика, рассказала и про положение евреев. Я не боялась говорить. Нам с Ароном ничего уже не страшно: что с нас, стариков, взять? Но ты, конечно, ты - другое дело, у тебя работа, дочь. Машенька, но она просто плакала, так она хочет хотя бы увидеть тебя, хотя бы только увидеть. Она говорила, что это было ее мечтой все годы с тех пор, как вы расстались еще девочками.
- Да, расстались девочками, - эхом задумчиво повторила Мария.
- Она молила меня уговорить тебя хоть на какую-ни-будь встречу.
- Да я тоже хочу ее видеть! Но как, как? А как она выглядит - постарела?
- О, настоящая заграничная дама - красиво причесанная, элегантно одетая. Она дала мне свою фотографию для тебя, вот.
Мария впилась глазами в изображение. Действительно, красивая и "заграничная", но вполне узнаваемая.
- Что она про себя рассказывала? У нее есть дети, муж?
- Ах, Машенька, есть у нее дочь и сын, а мужа убили немцы, расстреляли в лагере. Она плакала, рассказывая. Но, знаешь, у них не как у нас: она от немцев получила за него большую денежную компенсацию, и еще они каждый месяц выплачивают ей пенсию. Живет она благополучно. Но она рассказывала такие ужасы: как они жили под немцами, как скрывались. Рассказывала про убийства евреев. Ой, такие ужасы, что мы все трое - я, Арон и она - всё плакали.
- Но как, как устроить, чтобы повидать ее незаметно и безопасно? Я очень боюсь.
- Машенька, мы с ней думали-думали и кое-что придумали. Вы можете встретиться как будто случайно. Но раз она уже была у нас, это могли заметить. Поэтому заходить к нам опять ей тоже опасно. Нас, стариков, наверняка не тронут, но у нас дочка, Клара, ее муж Додик… Мы с Бертой придумали план.
- Какой у вас план?
- Слушай: ты помнишь, какая она любительница музыки. Она сказала, что на завтра у нее билет на концерт в Большом зале консерватории. А там…
Действительно, тетя Оля составила очень осторожный план. Мария любила музыку и иногда ходила на концерты. Прямо от тети Оли она проехала по Никитскому бульвару на трамвае "А" ("Аннушке", как его звали москвичи) в консерваторию и купила дешевый билет на верхний ярус. Ее нервы были взвинчены до предела, так что она даже дрожала. К ее страху быть замеченной с иностранкой примешивались мечты - как было бы хорошо встретиться с Бертой дома, усесться, поджав ноги, на диван и говорить, говорить, говорить… Они расстались, когда Марии было двенадцать, а Берте - восемнадцать. Но они были очень близки, Берта ее опекала, раскрывала ей глаза на жизнь. Ближе Берты у нее уже никогда никого не было. И вот с тех пор прошло двадцать шесть лет - целая жизнь. Сколько она хотела бы рассказать Берте, сколько - услышать от нее! Сесть и говорить, говорить, говорить… Такое простое движение души, такое естественное желание… Но она должна сдерживать его и бояться. Проклятая страна, страшная жизнь!
На концерте, сидя в последнем ряду третьего яруса, она почти не слышала музыки, только волновалась: как произойдет встреча? Хорошо, что Берта дала свою фотографию, ее легче будет узнать. Впрочем, она была уверена, что узнала бы ее и так, узнала бы по голосу крови. Желание встречи смешивалось с паническим страхом возможных последствий, если за иностранцами следят даже на концертах. А следят везде, скрыться невозможно. Даже среди публики могут быть стукачи. Она должна сдерживаться, она постарается казаться совершенно спокойной. Главное - ничем не выдать своего волнения, делать вид, делать вид, делать вид… Она тупо смотрела на висевшие по стенам в овальных рамах с лавровыми листьями большие портреты великих композиторов. Там всегда были портреты Баха, Моцарта, Бетховена, Гайдна, Генделя, Шуберта, Шопена, Мендельсона, Шумана, Вагнера, и русских - Глинки, Чайковского. Они были привычны ей с детства. Ведь это именно Берта впервые привела ее в этот зал еще девочкой. Тогда она впервые увидела лица этих композиторов, и они смотрели на нее - с каждой стороны по шесть портретов. И потом она видела их, когда ходила на концерты вместе с Павлом. Теперь она рассеянно глянула на них и вдруг увидела другие лица. Вместо Генделя, Шуберта, Мендельсона, Шумана и Вагнера на нее смотрели Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Балакирев и Рахманинов. Что это? Мария даже тряхнула головой, чтобы отделаться от этого ощущения. И тут до нее дошло: западных композиторов заменили русскими так же, как в науке имена западных ученых заменяли русскими: политика русского приоритета, а на самом деле - великорусского шовинизма.