Николай Яковлевич Марр считался основоположником русского языкознания. Он родился на Кавказе, был сыном шотландца Джеймса Марра и матери-грузинки. Он знал несколько европейских и кавказских языков, окончил Петербургский университет в 1890 году, был археологом, историком, создателем школы востоковедения. Его выбрали академиком Императорской академии наук. После революции, в 1923 году, он опубликовал первые работы по языкознанию и стал сближать языкознание с теорией марксизма. Эти работы были настолько ненаучны и так сбивчиво изложены, что некоторые считали, что у него развилось психическое заболевание. В 1930 году он единственный из академиков вступил в большевистскую партию. Марра поднимали на щит как настоящего советского ученого-патриота, Сталин сделал его вице-президентом Академии наук. Умер он в 1934 году, в ореоле славы. А теперь вдруг его приказано развенчивать… Все было очень странно и непонятно, но задавать вопросы и обсуждать что-либо ученые боялись.
Им предоставили отдельные комнаты и все книги, которые они просили. Работали они целыми днями, а по вечерам сходились вместе, обсуждали написанное, спорили, изменяли. Профессор Ермаков ходить не мог, он в волнении катался из угла в угол в своей комнате и думал: "На кого мне приказано работать? На того, кто своими зверствами лишил меня дочери". Он не удержался и прозрачно написал в своем введении:
"Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать".
Когда остальные прочли это, то смущенно переглянулись:
- Вы уверены, что надо вставить такое?
- Я отвечу за это сам. А там пусть разбирается тот, кто станет редактором окончательного варианта.
Профессор Перельман написал:
"Н. Я. Марр внес в языкознание неправильную, немарксистскую формулу насчет языка как надстройки и запутал себя, запутал языкознание. Невозможно на базе неправильной формулы развивать советское языкознание.
Н. Я. Марр внес в языкознание другую, тоже неправильную и немарксистскую формулу насчет "классовости" языка и запутал себя, запутал языкознание. На базе этой неправильной формулы, противоречащей всему ходу истории народов и языков, развивать советское языкознание было бы ошибкой".
Это тоже вызвало недоумение, но Перельман настоял на правильности написанного. Другие ученые тоже представили языкознание в новом свете, ссылаясь только на работы Маркса и Энгельса.
"Послушать Н. Я. Марра и особенно его "учеников" - можно подумать, что до Н. Я. Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось с появлением "нового учения" Н. Я. Марра. Маркс и Энгельс были куда скромнее: они считали, что их диалектический материализм является продуктом развития наук, в том числе философии, за предыдущие периоды".
На работу ушло две недели. В конце каждого дня написанные от руки тексты сдавали одному и тому же человеку в штатском, по виду - переодетому офицеру госбезопасности, а он передавал их машинистке.
Берия появился снова через две недели, забрал все напечатанные тексты:
- Спасибо вам, товарищи профессора, вы хорошо поработали и будете вознаграждены. Самое главное: до конца вашей жизни ни одна душа не должна знать об этой вашей работе, ни одна душа, даже ваши жены. Поняли? Теперь можете позвонить женам и сообщить, что едете домой.
Всех рассадили по машинам и развезли по домам.
Жена профессора Ермакова встретила его со слезами:
- Я узнала, что завтра Ниночке вынесут приговор.
39. Приговор
Костя Богатырев был самым старшим из компании Нины Ермаковой, ему было уже двадцать четыре года. Он отслужил в армии, воевал на фронте. Среднего роста, страшно худой, быстрый, подвижный, с длинным острым носом, он был очень эрудирован в поэзии, прекрасно знал немецкий язык, был хорошим переводчиком и заводилой в компании - он говорил больше и горячее всех. Ему прочили большое будущее в литературе. Кроме того, Костя был хорошо знаком с самим Борисом Пастернаком, обожал его творчество, часто с ним виделся и любил рассказывать о нем. Это, конечно, придавало ему вес в его молодой компании. Ко всему прочему, у Кости была необычная биография - он родился в Праге, где работал его отец, русский фольклорист. А мать Кости была немкой.
На вечерах у Нины с ним мог спорить только Миша Кудинов, немного моложе Кости и полная ему противоположность: высокий и нескладный губошлеп, тоже прекрасный знаток поэзии и переводчик, но с французского языка. Миша был хохотун, талантливый рассказчик, любитель анекдотов.
Володя Володин был младше всех, стеснительный, спокойный, очень рассудительный, он увлекался прозой, писал рассказы. Другие ребята из компании - Боря Камзин, Володя Карлов, Сережа Бочаров - тоже имели свои таланты и метили в литераторы. Многие из них были евреями или полуевреями из обрусевших интеллигентных московских семей.
Теперь их рукописи фигурировали в деле "об организации покушения на членов правительства", и следователи старались обнаружить в них хоть что-нибудь, указывающее на криминальный и политический характер их творчества. Костю Богатырева спрашивали:
- Признавайся, почему ты написал в одной из бумаг, что Александр Ульянов подготавливал цареубийство?
- Это цитата из поэмы Маяковского.
- Какая цитата? Скажи дословно.
- Дословно так: "Заговорщиком цареубийства пойман брат Ульянова, народоволец Александр".
- Так. Чем же тебе понравилась эта цитата?
- Ничем не понравилась. Просто известно из истории, что после казни брата Ленин сказал своей расстроенной матери: "Мы пойдем другим путем".
- А ты, сволочь, каким путем собирался идти? - и били, били… - Говори, как, когда и с кем ты должен был совершить покушение?
- Ни с кем и никогда.
- Врешь, немецкая падла!
То, что Костя родился за границей, что мать его немка, а он переводит стихи с немецкого, - все это усугубляло его вину в глазах следователя:
- Если ты, сволочь, собирался совершать покушение, так это в тебе немецкая кровь говорит.
Его опять били, но при этом ни разу сами не упомянули имя того, на кого организовывалось покушение. Имя они обходили молчанием, стараясь подводить допрос к тому, чтобы обвиняемый сам назвал имя Сталина. Костя и другие поняли это с самого начала и с выбитыми зубами, выплевывая кровь, делали вид, что не понимают, о ком так заботятся следователи. Если бы они проговорились хоть один раз, это дало бы в руки следствию главный факт обвинения.
Следователь говорил Косте:
- Ты самый старший в вашей банде. Наверняка ты ими руководил. Девка не в счет. Она свое тоже получит. Может, ты, гадина, хороших ребят свел с правильного советского пути. Теперь они все уже признались во всем, ты один не хочешь сказать правду. Ну что ж, тебе же хуже, - и его опять били.
На самом деле двое или трое из них упомянули имя Сталина, всего только по непониманию, о чем их спрашивали. Это подлило масла в огонь допросов других.
И вот, одного за другим, всех обвиняемых повели по очереди на суд "тройки" - трех государственных судей. Конвойный завел Костю Богатырева в небольшой коридор и скомандовал: "Стоять!" У закрытой двери стоял часовой с винтовкой. Костя понял, что это уже не допрос, а суд, хотя никто ему об этом не сказал. Он старался услышать, что происходило за дверью. Голоса он слышал, но смысл до него не доходил: то ли он плохо слышал, то ли волновался. Его конвойный скучал, часовой у двери тоже скучал. Они закурили, конвойный кивнул на Костю и спросил часового:
- А этому что дадут?
Часовой, даже не взглянув на Костю, протянул в ответ:
- Вышку.
"Вышка" - это высшая мера наказания, расстрел. Костя, стоя рядом, все это слышал и понимал, что речь идет о нем. Но с ним происходило что-то странное - он не испугался, услышав, что его расстреляют, а поразился двум фактам: почему так откровенно говорили о нем в его присутствии и как это могло быть известно часовому до приговора. И тогда он ясно понял, что его судьба уже предрешена, что часовой наверняка уже слышал приговоры его товарищам и потому так откровенно-безразлично говорил о нем самом. Фактически он уже был приговорен и даже, можно сказать, уже не существовал. Да, он стоял здесь, слушал, что говорят о нем, но на бумаге уже было записано, что земное существование его, Константина Богатырева, уже закончилось. Может быть, всего несколько минут оставалось ему до расстрела.
Конвойный ввел его в большую пустую комнату, где стоял только один стол, покрытый красным сукном. За ним сидели три полковника КГБ, а над ними висел портрет того, кого Костя якобы собирался убить и чье имя из него выколачивали жуткими побоями. Но после того, что Костя только что услышал, ему все стало безразлично: что скажут полковники, что прикажут. Единственное, что он представлял себе - что они вряд ли накинутся на него и станут бить: уж очень они выглядели чисто в своих кителях с золотыми погонами. Главный, в центре, мельком глянул на него:
- Признаете ли вы себя виновным в организации покушения?
Костя слышал это уже сотни, тысячи раз и ответил, как прежде:
- Я себя виновным не признаю.
Полковники переглянулись и дали ему подписать какую-то бумагу, он подписал, не читая. Сказать ему ничего не сказали, конвойному приказали:
- Увести!
Он был уверен, что сейчас, прямо за дверью, его расстреляют. Он даже думал, что как только перешагнет порог комнаты, увидит трупы Нины и всех других, и его проведут несколько шагов по лужам крови, и он пойдет, ожидая на каждом метре приказа встать к стенке.
Трое полковников могли верить или не верить обвинениям, которые предъявлялись группе молодежи, но, приученные к жестокости, они четко выполняли свою профессиональную функцию - наказывать. Их работа была не вникать, не разбираться, а наказывать.
Однако почему-то в Костю за дверями не выстрелили. Он все не понимал - почему? Потом, уже годы спустя, выяснил: его спасло то, что он не упомянул имени Сталина. Тех, кто нечаянно произнес это имя, расстреляли за кощунственное упоминание. Косте, Нине и другим расстрел заменили на 25 лет исправительно-трудовых работ в лагерях строгого режима. Им объявили, что это гуманное решение советского суда. Костю отправили в один из самых страшных лагерей ГУЛАГа.
* * *
20 июня 1950 года все центральные газеты опубликовали большую статью товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Текст статьи слово в слово повторял то, что было написано группой лингвистов. Но от Сталина исходило все-таки несколько добавлений: побольше о марксизме, несколько цитат из Ленина и из своих статей; а о тех, кто неправильно понимал эту науку, не так, как он сам, он "метко" выразился, назвав их "талмудистами и начетчиками".
Никто не понимал, почему Сталину вдруг понадобилось написать работу по вопросам лингвистики. Но буквально на следующий день ее сразу превознесли как "гениальное творение" и вменили в обязанность изучать во всех институтах.
40. Стихи Алеши Гинзбурга
Через несколько дней после исчезновения группы студентов филологического факультета многие поняли, что они арестованы. За годы террора уже все знали и привыкли, что так просто пропадали люди. И узнать - почему, за что, - было невозможно. Студенты собирались небольшими группами и тихо переговаривались. Наверное, в обстановке всеобщей слежки и подозрений кто-то свой донес на них - может, они рассказывали политические анекдоты, может, говорили что-то против правительства. Решительные предлагали написать коллективное письмо в их защиту. Нерешительные боялись даже думать о письме. Были и студенты, которые говорили: "Что - арестовали? Пускай привыкают". Слухи об этом аресте ходили по всей Москве.
Августа знала от Алеши о Нине и о ее аресте и видела, как он страдал. По ночам она шептала Семену:
- Несчастный мальчик! Это все так ужасно, он так переживает!
Семен говорил:
- Только бы не натворил глупостей, не ввязался в это. Вот именно.
У него самого были служебные неприятности: Сталин бесконечно создавал и переставлял министерства, их уже было больше пятидесяти. Министров-евреев Семена Гинзбурга и Давида Райзера то понижали до заместителя министров, то назначали министрами в Казахстан, то опять возвращали на свои места. Это не сулило ничего хорошего и настораживало - так Сталин поступал с теми, кого потом арестовывал и ликвидировал.
А Алеша тосковал буквально физически, впал в депрессию, не писал стихов, был молчалив, не хотел есть. Бабушка Прасковья Васильевна уговаривала его:
- Ну съешь еще немного, ты посмотри на себя, как ты похудел.
Августа переживала и за мужа, и за сына. В эти дни она просила старую мать:
- Пойди в церковь, поставь свечки за них обоих.
И Прасковья Васильевна истово молилась.
Постепенно Алешина тоска улеглась. Но когда через год он узнал, что Нину Ермакову и ее друзей приговорили к заключению в лагерях, перед ним, как в галлюцинациях, начали вставать картины жизни этих лагерей. Он хотел выразить это в стихах, и, когда узнал о приговоре, Нина представилась ему за колючей проволокой лагеря. Его поэтическая фантазия разразилась горькими стихами:
БАЛЛАДА О КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКЕ
Все у нас по-прежнему,
Правду говоря;
Где-то под Архангельском
Строят лагеря;
Проволоку колючую
Запасают впрок,
Чтобы зэк за проволоку
Убежать не мог.
Дуют ветры снежные,
И метель метет,
У прораба с проволокой
Полон рот хлопот:
Разве это качество?
Не колючки - пух,
И прораб расстроенный
Матерится вслух.
То ли при Ежове
Было до войны!
Каждая колючка
Вот такой длины.
Он тогда охранником
Был на Колыме
И колючей проволоке
Доверял вполне.
А от этой, нынешней,
Разве будет прок?
И прораб забегался,
На морозе взмок.
Нет, у нас правительство
Не осудит зря;
Эх, по ком-то плачут,
Плачут лагеря.
Проволоку надо
Злее выпускать -
Будет неповадно
Им протестовать!
Где-то под Архангельском
Строят лагеря…Все у нас по-прежнему,
Правду говоря.
Августа прочитала стихи сына и испугалась: он хороший поэт, но направление его поэзии становилось все более опасным. Сын советского министра рос антисоветчиком. Если узнают про такие стихи, у Алеши могут быть большие неприятности.
Она поговорила об этом с Семеном. Он мрачно сказал:
- Сейчас такие жестокие времена. Ты слышала, что умер бывший министр иностранных дел Максим Максимович Литвинов? Так вот, мне сказали по секрету, что он не просто умер - его задавили машиной, как Соломона Михоэлса. Вот именно.
- Но почему?
- Потому что он поддерживал Еврейский антифашистский комитет. Его убили точно так, как Соломона Михоэлса. Опять такое же преступление.
* * *
Богатая эмоционально, поэтическая натура Алеши рвалась наружу, свое неприятие советской власти он стремился изливать в стихах. Августа решила осторожно поговорить об этом с сыном, не задевая его поэтической гордости:
- Сыночек, пишешь ты все лучше, но и все опасней для себя. У нас людей с таким направлением мыслей наказывают. Мы с папой боимся, что у тебя могут быть большие неприятности, ты можешь испортить себе всю жизнь. Знаешь, сколько советских поэтов и писателей трагически закончили свои жизни…
Алеша иронически парировал:
- Что - меня тоже посадят, как Павлика, доктора Дамье и Нину?
- К сожалению, могут и посадить.
- Ну и черт с ними - пусть сажают. Не могу я, не могу видеть всю эту фальшь, все, что творится вокруг.
- Но все-таки надо быть благоразумней.
- Как быть благоразумней?
- Тебе хочется писать - хорошо. Заставь себя хоть один раз написать нейтральное стихотворение.
- Нейтральное? На какую тему? Подкинь мне мысль.
- Ну, я не могу так сразу… Напиши хотя бы о Фаусте.
- Почему о Фаусте? О нем уже все написал Гете.
- Не все. Ты напиши о Фаусте в наше время.
- В наше время? Но он уже давно должен быть пенсионером.
- Вот и хорошо, напиши о Фаусте на пенсии.
Алеша задумался, видно было, что ему эта идея понравилась. Через несколько дней он показал Августе стихи:
- Ты мне дала тему, а я сделал разработку - читай.
ФАУСТ НА ПЕНСИИ
Устав служить для всех примером
Несовершенства чувств людских,
Он стал, как все, пенсионером.
И окончательно притих.И, с Мефистофелем на сквере
Беседуя про валидол,
В покое он, по крайней мере,
Замену счастию нашел.И не коснутся судьбы мира
Его обыденных забот,
Он за бутылочкой кефира
Спокойно в очередь встает,Сидит часами в райсобесе,
Законы знает назубок
И любит в ежедневной прессе
Прочесть удачный некролог.Им все прошедшее забыто,
Былых желаний нет следа;
Обманутая Маргарита
Ему не снится никогда;И, возмущаясь молодежью,
Забыв, как сам был виноват,
Он говорит с брезгливой дрожью
Про современный их разврат…Недавно, выйдя из больницы,
Нашел он Гете среди книг
И, пролистав две-три страницы,
Решил, что все наврал старик.Какой был смысл искать мгновенье? -
Бесцельно, глупо и смешно.
Что счастье? Это лишь забвенье
Того, что было и - прошло.
Августа прочла и заплакала:
- Как хорошо написано! Так глубоко, психологично и в то же время просто и ясно. А главное - это так поэтично, что легко запоминается. Знаешь, это можно сравнить с лучшими стихами многих русских поэтов. Это надо опубликовать, обязательно опубликовать.
Алеша был польщен похвалой матери, но возразил:
- Никто это не напечатает: в стихотворении нет упоминания о Сталине.
Августа обняла его:
- Кто-нибудь когда-нибудь напечатает и будут хвалить. У тебя может быть блестящее будущее. Мое материнское сердце это чувствует. Но, Алешка, не губи себя. Не давай никому читать свои политические стихи.
Сердце матери чувствовало верно, Августа оказалась права - поэта Алешу Гинзбурга ожидало блестящее поэтическое будущее. Но до этого ему предстояли тяжкие испытания.