Сагайдачный. Крымская неволя - Даниил Мордовцев 16 стр.

Опять кто-то запел. И соловей защелкал усерднее.

- Пойду на улицу до дивчат... А к куме не пойду - пост...

Он пошел на голос, но опять о что-то споткнулся, вы­ругался и полетел на землю... Захрюкала сердито свинья, завизжали поросята, - оказалось, что он споткнулся о спав­шую с поросятами свинью.

- Ой батечки! - заорал он.

- Еще ведьма... Свиньею перекинулась... Чур-чур меня!.. Вот проклятая сторонка! Ведьма на ведьме...

Наш герой пустился бежать и только тогда опомнился, когда наткнулся на какого-то человека.

- Тю! Вот оглашенный! - осадил его чей-то голос. - Или ты взбесился? Что бежишь на людей?

- Да я... это я тово... от ведьмы...

- От какой ведьмы?

- Да тут ведьма на ведьме...

Послышался хохот мужских и женских голосов: герой как раз попал на улицу.

- Да это Харько, хлопцы.

- Это Макитра пьяненький.

- Откуда вы, дядьку?

- Да от проклятых ведьм!

Тут только наш герой стал приходить в себя. Он видел себя в безопасности от "відьом", и к нему не только вернулась обычная храбрость, но даже в некотором роде геройство.

- У, да и ведьмы ж у нас тут, хлопцы! Вот прорва! - на­чал он хвастаться.

- Как напали на меня, так насилу отбил­ся - сущая татарва!

- Да где ты их видел, дядьку?

- Гу! Где видел! Там их видимо-невидимо... И уж я бился-бился с ними, аж кости болят!

Все слушали пьяного героя с величайшим интересом, потому что все верили рассказам о ведьмах и их превра­щениях.

В это время за Ворсклою в далекой степи что-то вспыхну­ло на горизонте. Это уж не была зарница, - видно было, как что-то огненною змейкою взвивалось к небу. Потом такой же огонек, только уже яснее, показался ближе и, словно живой, перебирался все выше и выше... Все с испугом повернули головы в ту сторону...

- Ох, лишечко! Да это татары!

- Мати божия! Татары идут.

- Татары, татары... Это "варта" знак дает...

- Господи! Покрова! Что ж с нами будет!

- Бежим, дивчатоньки, домой!

- Надо в звоны звонить - людей будить!

С криками и отчаянными воплями "улица" рассыпа­лась...

Через несколько минут набатный звон стонал над всею Переволочною и глухо разносился по Днепру, за Днепром и по сонной степи...

Огни, вспыхнувшие в разных местах степи за Ворсклою и за Днепром, действительно означали, что на Украину шли татары.

Соседство таких хищников, как крымцы и ногаи, которые почти каждое лето делали набеги на Украину, заставило украинцев изобрести очень своеобразный способ огражде­ния своих границ от беспокойных соседей. По всем грани­цам Украины и так называемых Запорожских Вольностей, по границам, которые тянулись на сотни и тысячи верст, и по разным возвышенным местам своих степей, большею частью на могилах, на курганах, они ставили известного рода фигуры, нечто вроде сухопутных маяков, около кото­рых всегда находилась казацкая варта - сторожа, заведывавшая этими оригинальными телеграфами или, вернее, "пироскопами". Едва только какая-либо варта или прос­то какой-либо казак, бродивший в степи или ловивший где-либо в низовьях Днепра и других рек рыбу или зверя, - едва кто-либо узнавал каким-нибудь случаем, что татары вышли из Крыма, чтобы тайно нагрянуть на Украину, как тотчас же спешил к ближайшей варте и сообщал, что татары идут. Варта немедленно приводила в действие свой "пироскоп", который состоял из высокой фигуры или деревянной указки, торчавшей к небу и обвитой соломою или сухою травою, - солому зажигали, пламя и дым взви­вались над вартою и тем давали знать ближайшей варте, что идут татары. Вспыхивала вторая фигура, за ней третья, четвертая, десятая - и таким образом в несколько часов всю Украину облетала весть о нашествии хищников.

Когда за Ворсклой и за Днепром вспыхнули огни в описываемую нами ночь, вся Украина проснулась и встала как один человек.

Татары выбрали на этот раз удобную минуту для напа­дения. Когда Кафа была взята казаками и предана огню, весть об этом быстро облетела весь Крым. Казаки в море - значит, Украина открыта для набега, ее некому защищать. Надо отмстить Украине за Кафу - и татары ринулись на север несколькими "загонами".

Переволочане под тревожный гул набатного звона тороп­ливо собирались на площади, на которой стояла церковь, - то было место для общественных, "громадських", сходок. Скоро площадь вся была запружена народом, а набат все не умолкал, что делалось с тою целью, чтобы оповестить об опасности и тех земляков, которые в это время нахо­дились не дома, не в Переволочне, а где-нибудь в степи, на поле, на охоте или на рыбных ловлях. Во мраке ночи и набатный звон, и народный гул, и общий тревожный говор, и детский плач, завыванье недоумевающих собак, рев испу­ганной скотины - все это казалось еще страшнее, чем могло бы быть при свете солнца. Где-то голосила и причитала молодица о том, что муж ее поехал "у далеку дорогу" и теперь его поймают татары.

- Панове громадо! - повысил голос один старик, опи­раясь на палку.

- Слышите, татары идут.

- Да, идут проклятые! Видим, что идут, - отозвались некоторые из громады.

- Что ж мы будем делать, панове? - продолжал ста­рик.

- Казаки теперь в море, войска нет у нас, некому нас боронить.

- А мы на что? - возвышали голос некоторые из па­рубков.

- Мы им дадим чосу!

- У нас есть и кони, и сабли, и мушкеты.

- Так-то так, детки, - отвечал старик, - да мало вас, а их целая орда.

- Нет, нам с татарами биться невмочь, - подавали свой голос другие громадяне.

- Нам надо прятаться, и добро прятать, и самим бе­жать.

- А куда убежишь? А господарство? А скотинка?

- А наши хаты, а наш хлеб? Они все попалят.

- Что ж нам делать? Придется, верно, помирать.

Поднялся невообразимый говор. Один говорил одно, дру­гой другое. Женские голоса и плач становились все громче и отчаяннее, безутешнее. Дети, глядя на матерей, плакали еще сильнее.

- Да, может, они не на нас идут, а на тот бок, - отзы­вались некоторые утешители.

Но это утешение казалось слишком слабым.

- И на тот бок пойдут, и на нас придут, - возражали другие.

- Они идут, может, на три дороги, а может, и на четыре.

Тогда в средину протиснулся Харько Макитра. Хотя хмель его еще не совсем покинул, однако, он смотрел трезво и смело.

- А постойте, панове громадо, что я скажу, - возвысил он голос, откашлявшись.

- Говори, пане Харьку, послушаем.

- Вот что, панове, - начал Харько, крякнув словно из пустого бочонка, - нам биться с татарами не рука - мало нас.

- Да мало ж, мало...

- Харько дело говорит...

- А все ж таки, панове, нам прятаться не след, - продол­жал оратор.

- Не след, не след, это правда! - подтверждали грома­дяне.

Харько еще крякнул, посмотрел кругом и опустил голову, как бы что-то очень хитрое и очень сложное соображал своею мудрою головой.

- Так вот что, панове, - продолжал он, - мы им, поган­цам, в очи плюнем.

Он остановился, видимо рассчитывая на пущий эффект своей речи.

- А знаете, панове, чем плюнем? - спросил он неожи­данно.

- А чем же? Не знаем, - отозвались громадяне.

- Пожаром! - отрезал Харько.

- Огнем плюнем в по­ганые очи!

- Как пожаром? Каким огнем?

- Степным... Мы теперь запалим за Ворсклою степь со всех концов, так огонь и пойдет навстречу татарам. Мы такого полымя напустим, что аж небо потрескается, как горшок.

- Так-так! Вот так Харько! Вот так мудрая голова! - раздались оживленные голоса.

Старик, до этого времени молчавший и грустно опирав­шийся на палку, теперь поднял голову. Старые глаза его заискрились.

- Спасибо, сынку, что напомнил мне про молодые ле­та мои, - сказал он, вскидывая на Харька радостными гла­зами, - а я было, старая собака, и забыл про это... Мы и сами когда-то так отбивали татар от Украины; запа­лим, бывало, степь, да так и выкурим всю татарву.

Площадь оживилась. Решено было утром же привесть в исполнение план Харька Макитры, который стал всеоб­щим героем.

Едва лишь начало светать, как уже вся Переволочна от мала до велика высыпала за Ворсклу. И старые и моло­дые, женщины и дети, здоровые и даже недужные - все это тащило по охапке соломы, сена, пакли, труту и всякого горючего материала. В голове шествия гордо высту­пал Харько с подбитым глазом - это его уже успела угостить рогачом свирепая женушка за ночные похождения.

Отойдя на значительное расстояние от Ворсклы, переволочане растянулись ниткою поперек степи на несколько верст, чтоб на всем этом протяжении разом, по сигналу с переволочанской колокольни, зажечь степь.

Принесенные охапки сена и соломы были положены на траву по всей линии. Началось вырубанье огня. То там, то здесь чикнет огниво об кремень - чиканье пошло по всей степи. Задымились кусты трута в сотнях рук. С переволочанской колокольни донесся один удар колокола, потом другой, третий.

- Скидайте шапки, панове! Молитесь богу! - скомандо­вал Харько.

Все сняли шапки и перекрестились. Крестились и бабы, и дети.

- Зажигай разом! Вот так! Господи, благослови!

Лежавшая перед Харьком охапка сухого сена вспыхнула, разгорелась в пламя. Вспыхнула вся линия. Ветерок погнал пламя на полдень. Закорчилась высокая, высохшая от жа­ров, степная трава, ковыль, тырса - вспыхнула и она... Пла­мя, как живое, поползло все дальше и дальше, и через несколько минут вся степь представляла огненное море, которое колыхалось ветром и неудержимо катило свои огнен­ные волны к югу.

Татары шли на Украину тремя загонами. Выйдя из Крыма целою ордою под предводительством брата крым­ского хана, Калги-салтана, татары в Черной Долине раз­делились на три партии; две из них, переправившись че­рез Днепр у Кызы-кермена, двинулись Черным шляхом на Правобережную Украину, а одна - мимо Молочных Вод, через Конскую, Волчью, через Самару и Орел - на Левобережную.

Перейдя Самару, первый загон расположился на отдых - на хороший покорм для коней и верблюдов, чтоб потом с свежими силами саранчою налететь на беззащитный край.

Беспорядочное, но страшное зрелище представляла рас­кинувшаяся по степи многотысячная орда. На несколько верст разбрелись табуны коней и верблюдов, щипля роскош­ную, никем не тронутую и не помятую зеленую траву, ко­торая по течению Самары, вследствие близости воды, бы­ла особенно роскошна. Гул и гам над степью стоял адский: рев верблюдов, ржание лошадей, лай собак, крики и пе­ребранка чередовых пастухов, говор нескольких тысяч на­рода, пение, дикое завывание рогов, дикая музыка разгу­лявшихся правоверных - все это стоном стонало в воздухе и оглашало степь на много верст в окружности.

Вечерело. Разводились костры, дым от которых северным ветерком гнало на Самару. Белелись и пестрели шатры, раскинутые там, где имели свои ставки разные началь­ные люди и зажиточные.

Вдруг со стороны степи послышались необычайные крики, ржание лошадей и рев верблюдов. В этом новом шуме и крике слышалось что-то тревожное: ясно, что там произошло какое-то неожиданное смятение. Но отчего? Как? Не казаки же нападают - казаки далеко, в море.

Смятение и крики усиливались. Испуганные чем-то лоша­ди и верблюды неслись прямо на костры, на народ, на шатры. Что бы это было? Каждый вскакивал с места и не знал, что ему делать, за что ухватиться, куда и зачем бе­жать. Взбесившиеся лошади топтали и гасили своими но­гами костры, ржали и бились, опрокидывали шатры, людей, бросались в Самару. За ними бежали пастухи, отчаянно крича что-то непонятное.

Но тут случилось нечто еще более непонятное и более страшное. За лошадьми и верблюдами неслись целые стада сайгаков, ревущие туры, точно бешеные или кем-либо гони­мые дикие кабаны, лисицы, волки, зайцы. Это было что-то непостижимое, наводящее ужас. Все это неслось на татар­ский стан, все опрокидывало в своем неудержимом стремле­нии, бросалось в Самару, ревело, стонало. Казалось, вся степь всколыхнулась, или небо обрушилось на землю, или ад раскрыл свои страшные врата и выслал на землю все свои разрушительные силы.

Да - это ад. Вон и пламя, - кровавое зарево охватило половину горизонта, всю северную окраину неба. Теперь только поняли обезумевшие от неожиданности и страха татары, что это такое. Это горела степь. Огненное, безбреж­ное море шло прямо на них.

- Алла! Алла! Алла!.. Аллах-керим! Аллах-керим!

Надо было спасаться, уходить от волн этого огненного моря.

XVIII

В одной из боковых пристроек обширного замка князей Острожских, в небольшой, обитой голубой материей комна­те, белокуренькая, с пепельными волосами, панна Людвися, стоя перед большим зеркалом, совершает свой туалет. В голубых с длинными ресницами глазах панны светится что-то похожее на затаенную радость. Ей прислуживает красивая, невысокого роста, смуглая, как цыганочка, с се­рыми задумчивыми глазами, покоювка [Горничная (пол.)] в белой, расшитой заполочью, сорочке, голубой юбочке и красных с подковками черевичках.

- Что ты, Катруню, такая невеселая? - спрашивает по-польски панна, вплетая в косу нитки крупного жемчуга и глядя на отражение в зеркале своего оживленного лица и задумчивого лица покоювки.

- Я ничего, панна, - ласково, тихо, с затаенным вздо­хом отвечает девушка также по-польски.

- Как ничего! С самой весны тебя узнать нельзя.

Девушка молчала, опустив глаза на поднос, на котором лежали нити жемчуга, булавки и другие мелочи туалета панны.

- Тебя теперь и не слышно, - продолжала панна, - а прежде ты, бывало, постоянно распевала ваши хорошень­кие хлопские песни.

- Не поется что-то, - по-прежнему тихо отвечала покоювка.

- Вот еще!.. Хоть ваши хлопы и грязны, и воняют, а песни их очень миленькие.

- Панна называет хлопов вонючими, они не все такие, - немножко вспыхнув, возразила девушка.

- Ну, уж!.. А грязны они всегда.

- Как же им не быть грязными, панна? Они всегда работают...

- Работают! Вздор какой! Вон и я работаю, и ты работаешь, а мы же всегда чистенькие.

- У панны такая работа: то шелк, то бисер, то канва; а у меня часто руки бывают грязны.

Панна отошла от зеркала, повернулась, глянула в зеркало через плечо и улыбнулась сама себе.

- А хорошо играет жемчуг в волосах, Катруню? - спросила она.

- Ах, как хорошо, панна! - отвечала покоювка.

Панна перекинула косу через плечо и стала ее рассматри­вать.

- А что, панна, о казаках слышно? - немного покрас­нев, нерешительно спросила покоювка.

- О каких казаках?

- Да вот, что ушли в море из Запорожья.

- А, эти разбойники!

- Они, панна ласкава, не разбойники. Они за веру стоят, бедных невольников из турецкой неволи выручают.

- То-то! А за них мы, паньство, должны разделываться с турками и татарами. Вон и теперь, говорит дядя, татары напали на Украину, и гетман Жолкевский собирает все наше рыцарство, чтоб защищать матку Польску.

Потом, повернувшись к покоювке и глядя ей в смущенные глаза, панна лукаво прищурилась.

- А, плутовка! Так я угадала... Ты о каком-нибудь казаке тоскуешь? А?

Покоювка вся вспыхнула и молчала.

- А! О каком-нибудь усатом и чубатом великане? А! Хитрячка!

Покоювка силилась непринужденно улыбнуться.

- Говорят, они Кафу взяли, панна ласкава.

- Ого!

- И Козлов... и еще какой-то город...

- Так и твой там? - лукаво улыбнулась панна.

Покоювка не отвечала. Панна, наконец, справилась с своей косой.

- А он такой же грязный, как и все хлопы?

Покоювка опять не отвечала. Она старалась переменить разговор.

- А какое сегодня к обеду платье панна наденет? - спросила она.

- Палевое с кружевами, - был ответ.

При этом ответе покоювка в свою очередь улыбнулась.

- В палевом панна так понравилась пану господаричу, - лукаво сказала она.

Пришлось самой панне вспыхнуть.

- Какому господаричу?

- Да вон тому красивому черноволосому паничу - па­ну Могиле.

- А! А ты почему это знаешь?

- Я сама слышала, как он говорил пану Замойскому, что панна в палевом - настоящая мадонна.

- Ну, уж!

- Вот ей же богу! Так и сказал - мадонна.

- Да ты не знаешь, что такое мадонна.

- Нет, панна ласкава, знаю, - вон в кабинете у ясно­вельможного князя...

- Так я похожа на нее?

- Нет... панна красивее...

- Ну уж!

Вечером того же дня замок князей Острожских горел ог­нями. На террасе, закрытой зеленью, играла музыка, причем особенно давали себя знать духовые инструменты, словно бы в замке шла охота по крупному зверю, а блестящее, раззолоченное панство под звуки краковяка и мазурки травило прелестных лисичек в образе очаровательных полек, литвинок и нобилитованных украинок. Князь Януш давал роскошный бал герою "вавилонского пленения" московских царей, славному гетману Станиславу Жолкевскому, и потому в Острог съехалось самое блестящее панство со всей Польши, Литвы и Украины. В то время, когда одна часть гостей занята была танцами, другая, уже оттанцевавшая, про­хлаждалась и отдыхала на чистом воздухе, в роскошных аллеях замкового парка, казавшегося волшебным от разно­цветных огней, обливавших фантастическим светом откры­тые аллеи парка и погружавших в полный мрак его уединен­ные, уютные уголки.

Среди воя и визга музыки в парке слышался громкий и сдержанный говор, смех, иногда таинственный шепот прекрасных парочек, мелькавших по аллеям парка или укрывавшихся от несносного света в тени каштанов, лип и высоких тополей. И темное небо при этом освещении, и зелень с ее яркими бликами, полутенями и полным мраком, и сверкающие всеми цветами радуги и таинственно журча­щие фонтаны, и веселые, подмывающие звуки музыки, и са­мое это освещение, и замок с его стенами - все это казалось волшебным, чарующим.

Такое впечатление, по-видимому, производил этот вол­шебный вечер на одну парочку, уединившуюся в дальней аллее и сидевшую на скамье под ветвями роскошного каштана. Они молчали, и, казалось, прислушивались не то к веселой музыке, не то к своим, может быть, не совсем веселым, но для них чарующим мыслям.

- Я думаю, как пан веселился в Париже, - прервал это молчание тихий, как бы робкий голос панны Людвиги.

- Панна напрасно так думает, - также тихо и задумчиво отвечал мужской голос.

- Почему же так?

- Панне известно, что я в Париже учился, и...

Фраза не была договорена, и мужской голос смолк: его заглушили стройные, сильные, подмывающие звуки мазура.

- И? - подсказала панна.

- Пан не досказал.

- И... тосковал по моей несчастной родине, - со вздохом отвечал мужской голос.

- По какой? По Польше?

- Нет... Панна знает, что Польша не несчастна.

- Так по Влощизне?

- Да... Она мне дорога, как родина.

- И как наследие отцов... Ведь пану должна принадле­жать валашская корона?

- Должна... Но панна знает, что она не принадлежит мне: корона господарей валашских упала с головы Могилы...

- Так пан ее поднимет и наденет на свою голову.

- Да... надену - или корону, или... клобук монаха.