Затем Степан Тимофеевич с своими молодцами опять вышел в море и на этот раз уже громил прибрежные владения шахов персидских, потомков царей Кира, Камбиза, Ксерксов и Дариев. Мало того, он послал в Испагань трех молодцов в качестве своих послов, которые и были приняты с честью. А между тем сам Степан Тимофеевич успел уже взять город Фарабад, разграбить его, сжечь до основания, разорить увеселительные дворцы шаха, - и все это в ожидании возврата своего почетного посольства. Но молодцов скоро раскусили в Испагани, - и шах отправил против Степана Тимофеевича флотилию из семидесяти судов.
- Плевое дело! - сказал Степан Тимофеевич своему есаулу, Ивашке Черноярцу. - Ребята! громи их!
И ребята разгромили флотилию. Адмирал, командовавший ею, астиранский хан Менеды, бежал с позором, оставив в добычу Степану Тимофеевичу красавицу тринадцатилетнюю дочку Заиру и сына Рустема.
Когда юную полонянку привели к Степану Тимофеевичу, он, грубый и сильный, человек железной воли и стальных нервов, онемел от изумления: он даже не подозревал, чтобы на земле могла существовать такая поразительная красота! Это смешение чего-то нежного, как лилия, с огнем, с огненным темпераментом, сверкавшим в черных огромных глазах, это личико ребенка с пышною черною косою, гибкость и упругость юных членов, невыразимая грация в движениях - все это отуманило буйную голову атамана. Он полюбил ее всею силою своей огневой души: тигр по природе, он сделался кроток и робок с своею пленницей.
- Ребята! - сказал он своим молодцам. - Ежели кто дотронется до нее пальцем, хоть ненароком, не до нее, а хоть до края ее одежды, - того я зарежу. Знайте это!
И он убрал ее горенку на своем струге с неслыханною роскошью: золото, серебро, жемчуга, алмазы, парчи, атлас - все награбленные сокровища брошены к маленьким ножкам Заиры.
И сам Степан Тимофеевич стал другим человеком. Молодцы не узнавали его. По целым часам он сидел в горенке своей красавицы и выходил оттуда сначала мрачный и задумчивый, а потом все светлее, и радостнее, и ласковее ко всем. Кровь, которую он прежде проливал, как воду, теперь стала для него противна. Он прекратил разбои. Что-то мягкое и тихое стало проглядывать в чертах энергического лица. Казалось, он теперь стыдился того, что прежде считал своею славою. В нем, казалось, опять проснулся тот человек, который пешком прошел чрез всю Россию, от устьев Дона до Ледовитого океана, чтоб только помолиться и поплакать над могилами соловецких угодников.
В это лето Каспийское море было очень спокойное - ни бурь, ни ветров, и казацкая флотилия иногда по целым неделям стояла в открытом море неподвижно. В тихие, теплые вечера казаки часто пели свои грустные, мелодические песни о "тихом Доне", о раздольных степях, о разлуке с милыми.
В это время они часто видели, что их атаман, теперь такой тихий и кроткий, выходил вместе с своею юною пленницей из ее роскошной горенки, и по целым часам в стороне от всех они сидели вдвоем, тихо разговаривая или любуясь зеркальною поверхностью моря, в котором отражались звезды. Заира умела говорить по-русски, потому что с детства за нею ухаживала любимая рабыня ее отца, русская полонянка из казачек. В эти тихие вечера, под грустное, мелодическое пение своих молодцов, укрощенный чистою любовью тигр, их "батюшка атаманушка" Степан Тимофеевич, рассказывал Заире о своем родном Доне - что и там такое же голубое небо, как и у них, в Персии, что и звезды, которые она видела с детства в родной Астирани и в Испагани, такие же и на Дону, над его тихими водами и над широкими полями.
Сначала робкая и часто плакавшая, теперь Заира, по-видимому, свыклась с своим положением. И неудивительно: теперешнюю свою жизнь на море она уже не хотела бы променять на прежнюю, когда она затворницей жила в отцовском серале. Она полюбила своего кроткого и ласкового, подчас бурного в своих ласках, повелителя: он теперь заменил для нее весь мир. Она прежде не знала, что такое любовь, а теперь она полюбила первою, чистою и нежною, как она сама, любовью. Зачем же ей Персия, отец, все, что не могло ей дать того, что дал ей вот этот самый сильный, как лев, и кроткий, как ее египетский голубь, мужчина, этот грозный атаман, победитель ее отца и самого шаха? Он повезет ее на Дон; он бросит свои разбои и будет атаманом вольного Дона. Он сам говорил ей это, а она, положив свою детскую головку на его плечо, жадно слушала своего богатыря, как она его называла, а он тихо гладил и целовал ее шелковистые волосы. Любовь действительно переродила его.
Вот почему, когда князь Прозоровский выслал против него своего товарища, князя Львова, с отрядом стрельцов и когда князь Львов, не уверенный в успехе, послал к Разину парламентера сказать, что если он возвратит захваченные им на Волге суда и казенные пушки, а также уведенных с собою служилых людей и пленников, то может свободно воротиться на Дон с своими молодцами, - вот почему это страшилище, переродившееся под ласками обожаемой девушки, смиренно склонило перед князем Львовым свою гордую голову: Разин присягнул на кресте и евангелии, что навсегда бросает ненавистные ему разбои, и с своей ватагой явился в Астрахань.
Вместе с есаулом и другими казацкими старшинами Разин сошел с своего струга и направился в город, прямо в приказную избу. Заира долго стояла на борту атаманского струга и любящим взором провожала прирученного ею тигра: она так любила его!
В приказной избе, где его ждали князь Прозоровский и князь Львов с другими властями города, Разин смиренно положил на стол свой бунчук - "насеку", знак атаманской власти: этим он изъявлял полную покорность.
- Повинную голову не секут, - сказал он кротко со вздохом.
Князь Прозоровский и все бывшие в избе глазам не верили, чтоб это был тот ужасный человек, перед которым все трепетали. Даже во взоре его было что-то мягкое и задумчивое.
"Дивны дела твои, Господи!" - шептал князь Прозоровский, всматриваясь в этого непостижимого человека.
XX. Клевета
Вот почему сегодня, в Натальин день, князь Прозоровский с таким торжеством праздновал именины своей любимицы Натальи: он принимал у себя такого дорогого гостя, которому рад бы был и царь Алексей Михайлович - таким страшным стало на Руси его имя! - и вдруг он - такой покорный, смирный, ласковый, обходительный.
Одно всех удивляло на этом пиру: Разин, который прежде предавался буйному разгулу, которому понятны были только два наслаждения - резня и попойки, - этот Разин теперь почти ничего не пил.
Его угощала из своих рук сама княгиня, мачеха княжны Натальи, взятая мужем обратно из ее деревенской ссылки вместе с сыновьями, когда князя послали на воеводство в Астрахань, - и Разин благодарил любезную хозяйку, но пить - почти не пил.
- Аль в монахи постригся, Степан Тимофеевич? - улыбалась княгиня.
- Точно, матушка княгиня, хочу свой маленький скиток завести, - уклончиво отвечал Разин.
Но это не мешало другим гостям пить и веселиться. Пили здравицы - и каждую такую здравицу сопровождали пушечные выстрелы с крепостных башен, потому что за окном, где происходил пир, стояли махальщики с зажженными факелами, которыми и передавали сигналы на крепостные башни. Пили за здоровье царя, царицы и всей царской семьи. Пили здравицу всему "тихому Дону" и отдельно - "славному сыну его - Степану Тимофеевичу".
С необыкновенным женским чутьем княгиня Прозоровская догадалась, однако, что происходило в душе их дорогого необычайного гостя, с известием о покорности которого уже поскакал гонец от астраханского воеводы в Москву к царю Алексею Михайловичу. Княгиня заговорила с ним о его молоденькой пленнице.
- Она, чаю, бедненькая, скучает теперь там одна на струге, - сказала она.
- Нет, матушка княгиня, она привыкла, - отвечал Разин.
- А все ж, чаю, плачет по отцу, по матери.
- Поплакала малость прежде, а ноне нет.
- Ах, глупая я! - спохватилась княгиня. - И невдомек мне послать ей гостинца.
Разина это, видимо, тронуло. Княгиня же между тем взяла серебряный поднос, наложила на него прекрасных груш, винограду и других, большею частью восточных, сластей: кишмишу, рахат-лукума, изюму, винных ягод и пр.
Тогда Разин подозвал своего персидского толмача, Хабибуллу, который был в числе его послов у шаха, приказал отнести поднос с гостинцем на его струг и вручить от имени княгини Заире Менедовне, как он называл свою пленницу при других.
Черные восточные глазки Хабибуллы почему-то блеснули радостью, когда он принимал поднос из рук княгини.
- Кто идет? - раздался оклик с атаманского струга, когда в темноте на его сходни стала подниматься какая-то темная фигура.
- Это ми, Хабибулла с гастынцам, - отвечал гортанный голос.
- А! это ты, Хабибулка! с каким гостинцем? ко мне?
- Нэт, Иван Петровичам, не тебе, а ханым Заир Менеды.
- Какой гостинец?
- Кишмиш, инджир, рахат-лукум, грушам.
- От кого? от батюшки Степана Тимофеевича?
- И от батушка, и от матушка.
- От какой матушки?
- От самово княгин, от матушка воеводиха.
- А что атаман?
- Атаман скучил, ничаво не едил, ничаво не пил, толка хадыл и молчил.
- А наши ребята пьют здорово?
- Ай-ай как пиют! всо большим кавшам.
Это разговаривали посланный Разиным к Заире с фруктами и другими сластями его толмач, персианин Хабибулла, и есаул Разина, Ивашка Черноярец, остававшийся на атаманском струге в качестве охранителя прекрасной персианки.
- А что ханым скучил адын без батушка? - спросил Хабибулла.
- Вестимо, скучает, - отвечал есаул.
- Тэперь нэ будыт скучил.
И Хабибулла направился к роскошно убранной горенке Заиры, откуда светился огонек.
Заира сидела на богатом персидском ковре с брошенными на него шитыми шелками подушками и играла с маленькой белой собачкой, которую она учила служить на задних лапках.
Робко вошел в уютную светличку Хабибулла и, припав на одно колено, поставил перед Заирой поднос с фруктами.
- А это ты, Хабибулла, - сказала персианка на своем родном языке. - От кого это?
- От княгини, от супруги воеводы, - отвечал Хабибулла тоже по-персидски и приложил руку ко лбу и к сердцу.
Прелестное личико Заиры зарумянилось. Она поправила на шее нитку жемчугов и в смущении спросила:
- А разве княгиня меня знает?
- Вероятно, знает от батюшки Степана Тимофеевича, - был ответ.
- А что батюшка атаман? - спросила девушка.
- Он скучает - ничего не пьет, не ест, как ни увивается около него княгиня.
Это известие, видимо, встревожило девушку. Она как-то вся встрепенулась.
- Скучает, говоришь? - с боязнью спросила она.
- Скучает, ханым.
- Отчего же? не болен ли он? ты не заметил? - продолжала тревожно спрашивать девушка.
- Этого, ханым, не заметил, - уклончиво отвечал персианин, - а замечаю только, что у нас, с приездом в Астрахань, что-то не ладно пошло дело.
- А что? разве воевода сердится?
- Нет, ханым, не воевода, а его жена, - загадочно отвечал Хабибулла.
- Что его жена? она сердится? - живо заговорила девушка.
- Да, и сердится, и льнет к нему, как гурия, - был ответ.
Этот ответ еще более встревожил Заиру.
- А она молоденькая? хороша собой?
- И молоденькая, и красавица.
Розовые щечки Заиры мгновенно покрылись бледностью. Она, как раненый тигренок, вскочила с ковра. Глаза ее горели.
- Говори все, что знаешь! - схватила она за руку Хабибуллу. - Говори! Он знал ее прежде?
- Знал, ханым, - угрюмо отвечал персианин.
- И?.. говори же! говори все! - страстным шепотом настаивала девушка.
- Что мне говорить!.. Известное дело… Они спознались раньше… воевода стар.
Бедная девушка упала на ковер и горько заплакала, уткнув свое личико в подушку.
У Хабибуллы глаза сверкнули плотоядным огнем. Он стал перед девушкой на колени и, нагнувшись к ней, страстно шептал:
- Не плачь, ханым, не печалься, звезда Востока. Я отвезу тебя домой, в Персию, к отцу. У меня уже и буса изготовлена и снаряжена - богатое и прочное судно, которое и доставит нас в Персию. Завтра же ночью мы и бежим отсюда. Завтра атаман назначает пир у себя на струге - зовет к себе в гости и воеводу с женой…
- С женой? - как ужаленная вскочила девушка с подушки.
- Да, с женой, - отвечал соблазнитель. - Так ты сделай вот что, жемчужина Востока: русские любят, чтоб на пиру их угощали жены хозяев. Ты здесь хозяйка - ты и угощай их завтра. Завтра атаман будет пить, потому что если хозяин не пьет, то и гости не будут пить. Атаман должен будет пить - и напьется пьяным. Казаки все перепьются и уснут. Уснет и атаман как убитый. Тогда я тихонько приеду в лодке и возьму тебя на мою бусу. А чтоб за нами не было погони - я и это устроил. Я подкупил одного персианина, моего приятеля, который послезавтра, когда мы уже будем далеко от Астрахани, придет сюда на струг и объявит, что ночью он видел, как с атаманского струга какая-то женщина бросилась в Волгу и утонула, что он кричал, чтоб со струга ей подали помощь, но со струга никто не откликнулся - все спали мертвым сном; что он сам отыскал у берега лодку и бросился искать утопленницу, но так и не нашел - она пошла ко дну. Так бежим, солнце Востока? Все равно, атаман разлюбил тебя, променял на прежнюю возлюбленную.
Девушка опять горько заплакала, уткнувшись личиком в подушку. Хабибулла утешал ее как маленького ребенка - гладил ее головку, говорил нежные слова, тешил ее возвратом на родину.
Неопытная как младенец, она на слово поверила хитрому и своекорыстному обманщику, и ее охватило чувство полной беспомощности. Она очутилась одна вдали от родины. Брата ее, взятого в полон вместе с нею, Разин давно отправил назад к отцу, так как мальчик очень тосковал по родине. Девушка же с детскою верою и с детскою нежностью привязалась к атаману, который был с ней так добр и ласков - добрее и ласковее отца; она скоро полюбила его первым, беззаветным чувством молодости, сосредоточила на нем весь свой мир, - и вдруг! этот ее кумир обманывал ее: он любил другую.
Что же ей остается? бежать от него? Но она не в силах это сделать: она любит его, он для нее все.
Но вдруг в ней зашевелилось сомнение в искренности слов Хабибуллы. А если он обманывает ее для своих целей, чтоб получить богатый выкуп от отца? К ней воротилась надежда, и она со всею страстью южного темперамента бросается на шею Хабибулле.
- Именем Аллаха и его пророка умоляю тебя - скажи: ты пошутил? ты выдумал на атамана? Он не любит этой русской женщины? - порывисто шептала она.
И Хабибулла страстно ласкал ее…
Но если б только он видел, что с самого того момента, как он вошел к Заире, Ивашка Черноярец змеей подполз к освещенному окошечку Заириной каюты и все видел, и все слышал, что там делалось и говорилось, - он окаменел бы от ужаса.
Ивашка знал персидский язык - и все слышал…
Разин воротился с воеводской пирушки очень поздно. Его встретил есаул Ивашка, и, отведя в сторону, долго шептал ему что-то. Движения, которые делал атаман, слушая своего есаула, и порывистое дыхание его богатырских легких обнаруживали, что он глубоко взволнован.
Войдя потом осторожно в горенку Заиры, он, при свете сильно нагоревших восковых свеч канделябры, увидел, что девушка, горько наплакавшись, уснула тут же на ковре невинным сном младенца. На длинных ресницах ее еще блестели слезинки. Рядом с нею спала собачка - и та не проснулась.
Разин стал перед нею на колени и с глубокой нежностью и тоскою долго смотрел на милое личико ребенка.
Из Астрахани доносился одинокий гул церковного колокола: то на соборной колокольне били полночь. Было тихо кругом. Слышно было только, как журчала волжская вода под килем струга и плескалась около его крутых боков.
Разин с нежностью трижды перекрестил спящую девушку, с глубокой мольбою поднял глаза к небу, встал с ковра, тихо потушил свечи канделябры и неслышными шагами вышел в свою каюту.
XXI. "На ж тебе- возьми!"
На другой день все заметили, что атаман был как-то особенно задумчив. Иногда он встряхивал своей курчавой головой, как бы отгоняя от себя докучливую мысль. То иногда подолгу останавливался у борта своего струга и как бы бесцельно глядел куда-то вдаль, ничего не видя.
Он, однако, с утра отдал приказание своему есаулу, Ивашке Черноярцу, все приготовить для предстоящего пира, так как он ожидает к себе в гости воеводу, князя Прозоровского, его товарища, князя Львова, и некоторых других представителей власти.
- Чтобы пир был на славу! - сказал он.
Вчерашнее сообщение о подслушанном им у Заиры и о том, что он вообще видел, глубоко поразило Разина. Конечно, он далек был от мысли, чтобы его маленькая Заира была не искренна, чтобы она обманывала его, - он этого никогда бы не допустил! Она такой ребенок! так наивна в своих ласках и признаниях, так неопытна. Но это же самое может и отнять ее у него, а он так полюбил этого ребенка. Ведь она же, по-видимому, не понимала вчера, какие чувства заставляли Хабибуллу утешать ее, гладить по головке, обнимать; она принимала эти утешения и ласки мужчины, как ласки няни. Но в ней могла проснуться от этих ласк и женщина, как она проснулась в ней от его ласк, - и все это будет в ней невинно, искренно, и сама она не сумеет дать себе отчета в своих чувствах. Как ему обвинить ее за это? как обвинить ребенка, который тянется к огню, не зная, что такое огонь!
И как же после этого на такой зыбкой почве основывать свое счастье!
Теперь Разин только в первый раз задался этой мыслью. Конечно, мысль эта в душе казака слагалась в иной форме. Но он в данном случае думал так же логически, как и всякий другой умный человек думал бы на его месте: человеческая логика и в XVII веке доходила до известных умозаключений тем же путем, как и теперь, особенно же в области чувства. А Разин был, бесспорно, умный человек, богато одаренная натура, которая, смотря по обстоятельствам, могла быть направлена и на величайшее добро, и на величайшее зло.
Случайная любовь к такому невинному, чистому созданию, как Заира, повернула его на добро, разбудила в его богатой душе лучшие, благороднейшие ее силы. Он разом сделался добр, мягок, возненавидел жестокость, грубость. Он перестал пить.