И вдруг вчерашний случай чуть не разбудил в душе прежнего Разина-зверя. Он шел в каюту своей милой девочки, чтоб растерзать ее за одно прикосновение к презренному татарину-ренегату. Но когда он увидел ее невинное спящее личико с остатками слез на ресницах, он стал перед нею на колени и с материнской нежностью и благоговением стал крестить ее.
Что же будет дальше? Неужели для такого непрочного хрупкого счастья он должен отречься от самого себя, проститься со славою, с властью, с громкими подвигами? Он, атаман целого войска и брат казненного атамана же, - неужели он должен отказаться от всего, даже от мести за позорную смерть брата, и похоронить себя заживо в глухой донской станице или на каком-нибудь хуторке!
А отказаться от нее, от этой милой девочки, от своего счастья, чтоб это милое дитя досталось какому-нибудь презренному холопу Хабибулле, а не ему - так другому! Он чувствовал, что это выше его сил. Он так любил ее! Для нее он решился пожертвовать славой, для нее он позорно преклонил свой бунчук перед воеводой, которого он мог когда угодно повесить; он все для нее бросил. Когда он держал ее в своих объятиях, а она, ласкаясь к нему, шептала самые нежные слова, он искренно решился всем пожертвовать для нее.
И теперь уступить ее другому! Нет, пусть лучше она никому не достанется: та, которую он ласкал, не должна знать ласк другого мужчины.
Муки иного рода переживала теперь и Заира.
"А что, если в самом деле он любит другую?" - думала она, поздно проснувшись в своей хорошенькой каютке. Хотя, по ее восточным понятиям, мужчина мог любить разом нескольких женщин, и она видела это в своем отце, у которого был сераль и который приближал к себе и хорошеньких рабынь, но ее чистая привязанность возмущалась одною этою мыслью. "Разве она сама может полюбить кого-либо другого, кроме своего повелителя-атамана? Нет, никогда!"
И она робко выглянула из окошечка своей горенки. Атаман задумчиво стоял у борта струга, спиною к ней. О чем, о ком он думает?
В эту минуту, как бы под влиянием ее взгляда, он обернулся. Из окошечка смотрело на него милое личико, - и задумчивое лицо его разом просветлело. Он вошел в горенку Заиры. И на лице девушки отразилась радость, но она не бросилась к нему на шею, как бывало прежде. Она робко подошла к нему, смущенная, краснеющая; в первый раз по отношению к нему в ней заговорила женская стыдливость. Он молча обнял ее, крепко прижал к себе, как бы боясь потерять это нежное существо, и стал ласкать - целовал ее головку, глаза. Он чувствовал, что она дрожит в его объятиях. Но ни он, ни она не говорили. О вчерашнем он не сказал ей ни слова - он ждал, не скажет ли она. Но и она молчала. Он заметил, что присланные ей вчера княгинею Прозоровскою лакомства не тронуты. Поднос с фруктами стоял в стороне на столике.
- Ты, кажись, не дотронулась до княгинина гостинца? - спросил он, заглядывая ей в глаза.
- Мне не хотелось, - чуть слышно отвечала она. Но ни слова о вчерашнем.
Он стал наблюдать за нею, обдумывать ее поведение. Он видел, что она таится от него. В своей грубой совести он так и решил, что она виновата: молчит - значит боится. Эта совесть не умела подсказать ему, что девушка щадит его спокойствие, что ей жаль видеть человека, которого неминуемо ждет лютая казнь, хоть человек этот и был для нее неприятен - это Хабибулла.
И он и она со вчерашнего вечера вдруг почувствовали, что между ними уже что-то стояло: это что-то и было обоюдное подозрение - "черная кошка".
Он сказал, что сегодня у него будут гости - воевода и другие власти города.
- А она будет? - чуть слышно спросила Заира.
- Кто она? - удивился Разин.
- Воеводиха, княгиня.
- Зачем ей быть? Боярыне это непригоже - на Москве нету такого звычая, - отвечал он.
"Значит, Хабибулла солгал? Может быть, он и все солгал?"
Девушка крепче прижалась к своему возлюбленному, точно боялась, что у нее возьмут его. Она чувствовала, как стучало его сердце, точно молот.
В это время на струге послышался какой-то говор. Можно было различить, что казаки Разина переговаривались с кем-то на берегу. С берега слышно было: "Хотим видеть батюшку Степана Тимофеевича!"
Разин вышел на палубу. Перед стругом стояла группа стариков. При появлении Разина все сняли шапки.
- Здорово, старички почтенные! - ласково сказал Разин.
- Ты здрав буди, батюшка Степан Тимофеевич! - послышалось с берега. - Мы пришли к тебе с поклоном: рыбный ряд осетром тебе, батюшке нашему, кланяется.
- Спасибо на поклоне! - отвечал Разин. - Милости прошу пожаловать ко мне на струг - выпить по чаре вина заморского.
Старики гурьбой стали всходить по сходням на струг.
- Уж и осетрище изволением божиим попался, батюшка Степан Тимофеевич, - говорил один старик с бородой по пояс, - такого осетра не запомню с тех мест, как царила у нас в Астрахани проклятая Маринка-безбожница с Ивашкою Заруцковым. А ноне трех таких пымали наши ловцы: дак одного осетра мы спосылаем на Москву великому государю Алексею Михайловичу, а другого - святейшему патриарху, а третьего тебе подносим, батюшка Степан Тимофеевич.
- Спасибо, спасибо за честь, почтенные старички! - благодарил атаман. - А воеводе-то своему вы что поднесете? - улыбнулся он.
- Воевода и севрюжиной будет доволен, - отвечал старик, тоже улыбаясь. - А ну, ребята, покажьте чуду-юду! - крикнул он ловцам, бывшим в косной лодке близ струга.
Рыбаки с трудом приподняли над водою громадную голову чудовища, которое так билось в воде, что казалось, лодку опрокинет.
- И впрямь чудо-юдо, - говорил Разин.
А в это время Ивашка Черноярец с казаками вынесли из трюма огромный бочонок и серебряные стопы, в которые и стали наливать вино.
Разин стал подавать вино гостям.
- Э! нет, батюшка Степан Тимофеевич, - отказывался старейший из депутации рыбного ряда, - не по русскому звычаю: в священном писании сказано: как доносчику первый кнут, так и хозяину первая чара.
Разин выпил. За ним все. Рыбакам молодцы Разина поднесли зелена вина, осетра привязали к одной из железных уключин струга, и депутация откланялась.
Разин приказал убить и выпотрошить осетра, а потом сварить его в артельном котле.
Между тем на струге расставляли столы и приборы - серебряные и золотые мисы, стопы и т. д.
К полудню начали собираться гости. Разин был необыкновенно приветлив и оживлен. Казаки давно не видали его таким. Это тем более их удивило, что не далее как сегодня утром он был необыкновенно задумчив и грустен. Что было у него на душе - никто не знал; но многих это тревожило. Иные думали даже, что он испорчен и что испортила его эта персидская чаровница-княжна.
Началось угощение. В последнее время, особенно когда среди казацкого войска завелась эта чаровница, атаман почти не пил - совсем стал красной девицей. Но сегодня он пил, как никогда. Щеки его разгорелись, глаза блестели нехорошим огнем. Казаки это видели - они хорошо изучили своего атамана, чего-то побаивались: быть худу… В иные моменты он как бы забывал все - где он, что он… Глаза его дико блуждали…
Но через минуту он опять овладевал собой, и голос его звучал на всю пристань.
Князь Прозоровский и другие гости ничего этого не замечали и пировали от всей души - ели, пили, смеялись. Всех поразил чудовищный осетр.
- Где это ты, Степан Тимофеевич, достал такова великана? - спросил воевода.
- Шах персицкой мне в подарок прислал за город Фарабад, - загадочно отвечал Разин.
Вдруг точно что осенило его. Он встал и пошел в горенку Заиры. Через несколько минут он воротился, держа девушку за руку. Он был бледен. Заира одета была в дорогое персидское одеяние - вся в золоте, в жемчугах - драгоценные камни так и горели на ней. Она была поразительно хороша в своем смущении.
Гости ничего не ожидали подобного и все встали при ее появлении, подавленные, казалось, блеском чего-то невиданного, ослепительно прекрасного.
- По русскому звычаю, - сказал Разин, - и нижняя челюсть его задрожала, - по русскому звычаю хозяйка должна поднести из своих рук по чаре доброго вина. Вот моя хозяйка.
Все низко поклонились, точно бы к ним вышла царица.
Разин налил вином стоявшие на серебряном подносе стопы, и Заира, не поднимая глаз, стала разносить вино. Руки ее дрожали вместе с подносом. Все пили и почтительно кланялись девушке.
Разин потом сел и посадил ее около себя.
- Дай Бог тебе, Степан Тимофеевич, счастья и здоровья на многия лета, - сказал князь Прозоровский и встал, - и великий государь не оставит тебя своими милостями.
Помянув имя великого государя, он сел.
- Спасибо, князь, - отвечал Разин. - Я много счастлив, так много, как тот эллинский царь, о котором сказывал мне один святой муж. Счастье того эллинского царя было так велико, что оракул сказал ему: "Дабы тебе не лишиться твого счастья, пожертвуй Богу то, что есть у тебя самого дорогого". И царь тот зарезал любимую дщерь свою - лучшее свое сокровище.
Разин взглянул на Заиру. Он был бледен. А она сидела рядом с ним, все такая же прекрасная и смущенная.
- Вот мое сокровище! - сказал он, обнимая девушку. Потом он встал, шатаясь, и остановился у борта струга, лицом к Волге. Он был страшен.
- Ах, ты, Волга-матушка, река великая! много ты дала мне злата и серебра, и всего доброго. Как отец и мать славою и честью меня наделила, а я тебя еще ничем не поблагодарил.
Сказав это, он быстро повернулся, схватил Заиру одной рукой за горло, другою за ноги - и бросил за борт, как сорванный цветочек.
- На ж тебе - возьми!
Что-то яркое мелькнуло в воздухе, послышался плеск воды…
Все в ужасе вскочили. Заира исчезла под водой. Утром рыбаки вытащили из Волги труп Хабибуллы с кинжалом в груди…
XXII. Купанье стольников
Сообщая этот ужасный эпизод из жизни Разина, Н. И. Костомаров полагает, что "этот варварский поступок не был только пьяным порывом буйной головы", с чем, конечно, нельзя не согласиться. "Стенька, как видно, - говорит историк, - завел у себя запорожский обычай - считать сношения казака с женщиною поступком достойным смерти. Его увлечение красивою персианкою, естественно, должно было возбудить негодование и ропот тех, которым Стенька не дозволял того, что дозволил себе, и, быть может, желая показать, что не в состоянии привязаться к женщине, он пожертвовал красивой персианкой своему влиянию на товарищей".
Так рассуждал историк, приговоры которого всецело обусловливаются тем, что говорят ему находящиеся в его руках материалы или более или менее достоверные источники, документы. Но о подобного рода явлениях, обуславливаемых душевными движениями человека, всего менее говорят документы, как не говорит на суде о своем преступлении тот, кого уличают в нем на основании не вполне ясных улик. У историка в этом случае связаны руки.
Не таково положение романиста. Он должен все знать, даже то, чего нет и не могло быть в документах: он должен знать душу своих героев, знать их тайные думы и помышления.
И романист объясняет ужасный поступок Разина с Заирой так, как он его объяснил на основании психологической критики, которой он подверг своего героя.
Неудивительно после этого, что Разин, смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, еще более лютого, чем он был прежде.
Астрахань теперь опостылела ему. Здесь он сам разбил свое счастье - и его потянуло домой, на родину, туда, где протекло его детство, когда у него за спиною не было ни воспоминаний, ни ужасных призраков, которые теперь иногда посещали его.
4 сентября Разин покинул Астрахань, чтобы, собравшись за зиму с силой, начать исполнение того, что он на возвратном пути из Соловецкого монастыря обещал Аввакуму, когда навестил его в тюрьме монастыря Николы на Угреше.
Между тем отписки князя Прозоровского из Астрахани о полной покорности Разина вызвали на Верху великую радость, и Алексей Михайлович перед осенним возвращением из села Коломенского в город решился в последний раз вдоволь натешиться купаньем в пруду стольников, запоздавших к царскому смотру.
Наскоро выслушав доклад дьяка Алмаза Иванова по важным делам и положив по ним резолюции, государь вопросительно поглядел на дьяка, который переминался с ноги на ногу и, по-видкмому, еще что-то хотел доложить, но не решался.
- Что у тебя еще? - спросил Алексей Михайлович.
- Пустое, государь: так - челобитьишко одно, - отвечал Алмаз Иванов, - жалобишка непутевая.
- На кого? - спросил государь.
- На твоих государевых воевод, на симбирских да на саратовских с товарищи.
- А чья жалоба?
- Твоих государевых оброшных людишек.
- А ну-ко, вычти, - сказал с неохотой "тишайший", позевывая: ему так хотелось купать стольников.
- "Великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, - начал, прокашлявшись, Алмаз Иванов, - всеа Русии самодержцу и многих государств государю и обладателю…" "Облаадателю" с одним азом, государь, прописка…
- С одним азом? - строго спросил царь.
- С одним - точно: "обладателю" - во место "облаадателю", государь, - отвечал дьяк.
- А кто учинил прописку?
- Писал, государь, подьячей не у дел Юшка Иванов.
- Так укажи бить Юшку батоги нещадно, - решил Алексей Михайлович.
Надо заметить, что в царском титуле слово "обладатель" всегда и обязательно писалось с двумя а после первого л; "облаадателю".
- Читай дальше, - приказал государь. Алмаз Иванов продолжал:
- "Бьют челом сироты твои государевы, симбирские и саратовские татаровя мурзишки и сотничишки и мордовские и чувашские людишки, а во всех их место Багай Кочюрентеев сын да Шелмеско Шевоев сын: велено нам, сиротам твоим государевым, по твоему государеву наказу, твоя государева пашня пахати за твой государев ясак. И мы, сироты твои государевы, твою государеву пашню пахали многие годы - рожь и ячмень и овес сеяли. И мы твою государеву пашню пашучи, лошади покупали, животишки свои и достальные истощали. А за твоей государевой пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка и детишка испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию. А одежонки нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и с босоты. А в осеннюю пору, государь, мы ж, сироты твои государевы, на гумна возим твой государев хлеб, и в клади кладем, и молотим. Да в летнюю пору, государь, и в зимнюю ездят в Астрахань твои государевы воеводы, и дети боярские, и казаки, с твоими государевыми делы к Москве и с Москвы, и они, государь, емлют нас в подводы и с судами в летнюю пору, и в зимнюю пору с лошадьми и саньми, и у нас, государь, у сирот твоих государевых, в подводах ездячи и ходячи, голодною смертию и нужною с волокиты лошаденки помирают. А которые, государь, из нас татаровя и иные людишки по дорогам у Волги жили, и они, государь, от подвод разбегаются, живут по лесам в незнаемых местах. И у нас, государь, у сирот твоих государевых лучших людишек, у мурзишок, у сотничишков, в подводах людишки и лошаденки помирают; а другие бегают по лесам от твоих государевых посланников потому: они, государь, посланники твои и воеводы нас, сирот твоих государевых, всякими пытками пытают, и поминки с нас всякие емлют, и нас, сирот твоих государевых, грабительски грабят - коровенка и куры, и гуся и утку, и рыбу, чем мы сироты твои государевы сыты бываем, емлют насильством же, грабежом, государь, сымают с нас, сирот твоих государевых, с плеч шубы и зипуны, и порты и лапти, а у кого, государь, из нас сирот твоих государевых и портов нет, и тех, государь, морят голодом до смерти, а иных, государь, емлют себе в холопи, а жен, государь, и девок…"
Алексей Михайлович нетерпеливо махнул рукой:
- Скоро конец?
- Скоро, государь.
И Алмаз Иванов, пробежав глазами челобитную, продолжал:
- "А мастеров, государь, у нас в нашей бусурманской вере нету, ни дровишек, государь, усечи нечим, ни на зверя, государь, засеки сделати без топора не мошно и нечим, а обуви, государь, без ножа сделати не мошно же. И нам, государь, сиротам твоим государевым, с студи и с босоты и с наготы голодною смертию погибнуть, и нам, сиротам твоим, жити стало невозможно, и впредь, государь, погибнуть".
- Слышал! - нетерпеливо перебил докладчика Алексей Михайлович. - Ну?
Дьяк продолжал чтение:
- "Милосердный царь государь, пощади сирот своих, покажи милость, не помори сирот своих напрасною смертию, вели нам, сиротам своим, по-прежнему покупати у русских людей топоры и ножи и котлы, чтоб мы сироты твои государевы в конец не погинули и с студи и с босоты и наготы не померли, впредь бы твоего государева ясаку не отстали. Царь государь, смилуйся, пожалуй".
Алмаз Иванов кончил и вытер вспотевший лоб ширинкой. Алексей Михайлович вздохнул с облегчением.
- Ну, слава Богу! - сказал он, зевая и крестя рот рукой, "чтоб зевотой не вошел в рот и в утробу нечистый". - Передай челобитье в думу: коли буду сидеть с бояры, тогда разберу и указ учиню. А теперь пойду на крыльцо: там, чаю, стольники заждались мово купанья. Да на их счастье и день теплый выдался.
И царь двинулся на крыльцо.
У крыльца уже давно толпилась дворская челядь - стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы. На самом же крыльце, на площадке, имели право дожидаться только бояре, думные люди и другая знать.