- Разве так просто, дедушка? А Люба? С ней нешто легко в такой рисковый путь отправиться?
- Ну тогда как знаешь, - неодобрительно покосился на него дед. - Однако совета моего не забывай.
9
Шли дни, какие-то светлые и удивительно короткие, наполненные неутоленным счастьем. А ночи, о них и вовсе трудно было рассказывать. Лишь на самой-самой зорьке, под крик последних петухов, воровато озираясь, пробирался в свою каморку Андрей и, стараясь не разбудить старого конюха, ложился на высокий, набитый жесткой соломой матрац. Но и тут никогда не засыпал сразу, долго лежал с открытыми глазами, вспоминая Любашины ласки, от которых еще и сейчас, казалось, не остыло тело.
А утром с дедом Пантелеем они дружно хлебали из одной глиняной миски жидкую молочную тюрю с кусками кислого ржаного, плохо пропеченного хлеба. Прочесывая бороду от застрявших в ней крошек, старик подозрительно спросил:
- Слушай, Андрейка, а она, твоя Любка, стало быть… она, часом, не того-энтого? Не забрюхатела?
У Андрейки застыла в руке деревянная ложка.
- Нет, дед, - ответил он резко, - вовсе не того-энтого. Да и зачем бы я такое сотворил бы, если мы еще не муж и жена?
- Ну, мало ли, - уклонился старик, - любовь - дело горячее, сам об энтом не из святого писания знаю. Оно в жизни нашенской по-всякому бывает. Недаром же бают: бедному жениться, ночь коротка. Я только спытать хотел.
Они заканчивали завтрак в глубоком молчании. О чем-то своем, и видимо сокровенном, долго раздумывал барский конюх, а молодого парня теснили его собственные мысли. "Ну чего я на него так осерчал, - думал про себя Андрейка. - Он же от сердца спрашивал. Да и я в том разе не такой уже безгрешный". И он вспомнил о том, как однажды ночью, бурно лаская вдруг затрепетавшую Любашу, с бьющимся сердцем спросил:
- Слушай, а что, если мы с тобой с нынешнего дня как муж и жена будем?
- Я не знаю, как это, - прошептала она, но тут же отрицательно закачала головой, и улыбающийся ее рот ускользнул от его поцелуя.
- Ты что? Мне не веришь? - нахмурившись, спросил Андрейка, а девушка только вздохнула.
- Нет, - сказала она, а большие глаза ее внезапно стали черными, как два колодца. - Разве можно тебе не поверить? Только подожди. Ведь он же нам обещал разрешить свадьбу по осени. А ты сильный и твердый. Значит, дождешься…
- О барине заговорила, - невесело уточнил Андрей. - Жестокий человек наш барин, что трезвый, что пьяный. В нем всегда злобный зверь сидит. Он и сам с утра не знает, что вытворит к вечеру. Ох, Люба, так он нам и разрешит пожениться! Держи карман шире.
- Но ведь он же пообещал, - почти всплакнула девушка.
- Не то, видать, у него на уме, - проговорил парень, крепче привлекая ее к себе.
Любаша прижалась к нему теплой твердой грудью, и последующие ее слова прозвучали в потемках еще грустнее:
- Ох, Андрейка! Как придет мне на ум та ночь, когда прислуживала им троим, пьяным, дыхание замирает. Неужели это еще повторится?
- Не знаю, - сурово отозвался он. - Не знаю, Любаша, не спрашивай больше, не надрывай душу.
- А если повторится? - заглядывая ему в глаза, спросила она. - Ты меня защитить тогда сможешь?
- Смогу, - с яростью ответил Андрей.
Но дни проходили, а барин Веретенников ни разу не потревожил Любашу, ни разу не остановил при встрече и не обратился к ней ни с какими словами, несмотря на то что на подворье он ее вблизи или издали видел не однажды. И это его внешнее безразличие усыпляющим образом подействовало на влюбленных.
- Послушай, Андрейка, - не совсем уверенно стала рассуждать Любаша, - может быть, зря мы с тобой думаем о нем так плохо? А вдруг он и вовсе не такой злодей, каким мы его представляем? А?
- Не знаю, - хмурился Якушев.
В апреле, когда весна достигла своего расцвета и напоенным запахом первых трав, дурманящим и пьянящим, был голубоватый прозрачный воздух, пришли веселые пасхальные дни с христосованием и песенными вечерами. Парням и девкам села Зарубино начало казаться, что даже подневольный труд на барина Веретенникова стал не таким гнетущим, раз можно гулять, танцевать и петь до полуночи и печь из пожалованной управляющим Штромом муки нарядные куличи с такими душистыми белыми маковками. Большие и малые колокола деревянной зарубинской церквушки вызванивали с такой лихостью, что казалось, будто бы от их гуда вот-вот лопнет и упадет наземь и сама колокольня.
Выходя из церкви, Андрей и Люба натолкнулись на запряженный четвериком барский экипаж. На козлах, в сапогах, щедро смазанных дегтем, и новенькой черной фуражке с лакированным козырьком, сидел дед Пантелей, а на мягком сиденье бесцеремонно развалился толстый помещик Столбов в белом полотняном костюме, с пунцовыми от хмеля щеками.
- Уйдем-ка лучше подобру-поздорову, - обеспокоенно прошептала Любаша, крепче прижимая к себе локоть Андрея. Но тот даже не успел отозваться. Из толпы, широким ручьем вытекавшей из церкви, внезапно выделилась так хорошо им знакомая фигура барина Веретенникова. Чуть пошатываясь, он догнал их, бесцеремонно-презрительным, холодным взглядом скользнул по лицу Андрейки и, словно бы его совсем здесь не было, обратился к одной лишь девушке.
- Любаша, - проговорил он с самым что ни на есть ласковым выражением, так не идущим его мрачному лицу, - а ведь сегодня все христосуются. Почему бы и нам… Христос воскрес, дорогая Любаша.
- Воистину воскрес, - упавшим голосом отозвалась она.
Барин притянул к себе девушку за плечи и трижды поцеловал в губы. Он долго не отпускал ее от себя. Смешанный запах дорогих духов и спиртного угара плеснулся ей в лицо. Любаша почувствовала, как весь подобрался и напружинился Андрейка. Очевидно, и Веретенников это почувствовал, потому что неожиданно остановил на нем холодные свои глаза, недобро усмехнулся и погрозил жестким указательным пальцем.
- А ты чего набычился? С тобой я целоваться не буду. Вот тебе крест, не буду. А ну-ка подвинься, Столбов. - И с этими словами Веретенников плюхнулся на обтянутое кожей сиденье. - А ну, гони, Пантелей! И-эх! - И экипаж умчался.
Они подавленно поглядели друг на друга и ничего не сказали. Да и разве нужны были слова, если и так все было ясно. Всю ночь, до самого почти рассвета, полыхали ярким светом окна в барских покоях. Гремела музыка, нестройные голоса и шарканье танцующих вырывались в распахнутую дверь, и, как померещилось на какое-то мгновение Андрейке, была в этом веселье мрачная озлобленность ко всему окружающему и жестокость, искавшая себе выхода.
А на следующий вечер на единственной широкой зарубинской улице, куда стекалась молодежь на гуляния, их разыскал господский повар Трифон; осклабившись, оповестил:
- Слышь, Любка, тетка Лиза велела немедленно тебе до нее явиться. Галопом чтобы бежала.
- Зачем, не знаешь? - встревоженно спросила девушка, но Тришка на всякий случай опасливо покосился на Андрейку, заржал в кулак и убежал, ничего не ответив.
- Не оставляй меня, - горько вздохнула Любаша. Андрейка молча кивнул. Когда они пришли на господский двор, ночь успела уже сгуститься и последние зарницы погасли в небе. Андрейка чувствовал, что бьет его мелкая нехорошая дрожь, и не знал, как ее подавить. Падающая звезда вычертила неровный пушистый след и погасла.
- Говорят, чья-то душа отлетела, - тихо проговорила Люба. - Уж не моя ли?
- Замолчи! - круто оборвал ее Андрейка. - У нас теперь одна мера на жизнь. Если отгорим, так вместе!
- Только вместе. - Любаша доверчиво стиснула его локоть, шепотом произнесла: - Подожди меня тут. Я у тетки все разузнаю и приду.
- С места не сойду, - пообещал Андрейка таким же шепотом, тяжелым от закравшегося тревожного подозрения.
Любаша скользнула в приоткрытую дверь первого этажа, и эта дверь тотчас затворилась за ней, погасив выбивавшуюся в ночь полоску света. По узкому коридору первого этажа прошла она мимо кухни и кладовой в комнату экономки. С порога спросила:
- Вы меня звали, тетя Лиза?
Высокая седая экономка неторопливо встала ей навстречу. На худом обесцвеченном лице только большие глаза ярко светились, и по ним можно было безошибочно судить, что, возможно, не так давно экономка была очень красивой, но красота эта быстро сгорела, оставив навсегда во всем ее облике выражение горечи и тоски. Холодея от ужаса, Любаша увидела перекинутое через спинку стула тонкое белое платье, о котором она столько уже наслышалась, и голубые туфельки, расшитые затейливыми серебряными блестками. На худом лице экономки застыло печальное выражение. Среди дворовых она считалась доброй и рассудительной, многое на своем веку повидавшей женщиной, умевшей пожалеть человека, но и хранить молчание, когда надо было оберегать тайны барина Веретенникова.
- Звала, - подтвердила она кратко и после долгой паузы напряженным голосом выдавила: - Не так я, как он. Надо, чтобы ты осталась, Любонька… барину прислуживать осталась. После двенадцати ночи, как только гости разъедутся, ты ему в постель кофий должна подать. Сам велел, я тут ничего не могу…
- Тетя Лиза, - с последней надеждой всматриваясь в ее лицо, умоляющим голосом сказала девушка, - а вы… вы рядом со мною будете?
Седая голова экономки опустилась, и одно только слово, холодное, еле слышное, слетело с высохших губ:
- Нет.
Экономка помедлила и не сразу, а после долгой паузы прибавила слова, дававшиеся ей с огромным трудом.
- Барин, - начала она сбивчивым горьким голосом, - барин велел всей прислуге после двенадцати уходить. Ты одна подле него останешься… только не плачь. Я ведь тоже когда-то прошла сквозь это. Не плачь, милая, потому как слезами горю не поможешь.
У Любаши подкосились ноги. Ища опоры, она стала медленно, как слепая, водить вокруг себя руками. Они наконец натолкнулись на спинку стула, сжали холодную белую материю выглаженного платья. Упав на колени, Любаша громко заплакала, повторяя одно и то же:
- Господи, да за что же это? За что же, я спрашиваю?
Экономка опустилась рядом с ней на деревянный пол, жилистой рукой стала гладить мягкие темные волосы девушки.
- Покорись, Любонька, супротив судьбы нельзя бунтовать. Смириться надо. Может, потом он и на самом деле за Андрейку тебя выдаст.
- Что? - отшатнулась Любаша. - Потом? Да разве я буду потом кому другому нужна? Разве я смогу после этого надругательства жить?
- Смирись, - еще раз раздался над нею тоскливый голос, и, тяжко вздохнув, экономка умолкла. Но Люба в эту минуту порывисто вскинула голову, и седая покорная барская прислужница удивилась внезапной перемене. Ни скорби, ни подавленности давешней не было теперь на лице у девушки. В синих, от слез просохших глазах сверкала одна лишь ярость.
- Смириться советуете, тетя Лиза? А если я не смирюсь? Если я дом подожгу, чтобы вместе с ним, ненавистным, сгореть вот в этом самом белом платье, какое вашими руками так ладно на мою погибель выглажено!
- Что ты! Что ты! - испуганно отшатнулась от нее пожилая женщина и начала истово креститься. - Не будь строптивой, девонька. Не ты первая, не ты и последняя. А я ничего не знаю… Вот тебе ключ, и я ничего не знаю. Барскую волю я выполнила, а теперь ухожу. Кофий на плите. Барин любит что ни на есть горячий. Гляди, чтобы вскипел получше, и потом неси в спальню. И советом моим не пренебрегай: веди себя покорно, поплачь побольше. Может, все еще и обойдется, и не тронет тебя он, может.
Экономка ушла, и Любаша осталась одна на опустевшем первом этаже. Где-то скреблась мышь, ее однообразное царапанье лишь подчеркивало эту убийственную тишину. Наверху раздавались голоса гостей, но и они потихоньку тускнели и выцветали и наконец покрылись громким окриком хозяина, упорно звавшего камердинера.
- Яков! Старик Яков! Где ты там, черт побери, запропастился? Проводи-ка гостей да и сам отправляйся восвояси.
Потом раздался противный сладенький голосок Столбова:
- Мон шер Григорий, ты великий хитрец. Думаешь, не знаю, почему столь решительно нас выпроваживаешь? Хочешь остаться поскорее наедине с этой прелестной пейзанкой?
- Иди, иди, сочинитель, - хрипловато напутствовал Веретенников. Потом загрохотал засов, и все стихло. Любаша долго простояла в оцепенении. Ее вернули к действительности напольные часы. Коротко и одиноко лязгнул в барских покоях один удар.
- Половина двенадцатого, - прошептала Любаша и подумала о том, что уже скоро часы ударят двенадцать раз и барин ее позовет. Девушку колотила мелкая дрожь, и только сейчас она вспомнила об Андрейке. "Он же стоит у входа, ничего не зная. Это только с парадной стороны барин самолично запер дом на замок, а Андрейка ждет во дворе. Но что он может сделать, милый, добрый и такой беззащитный Андрейка. Ведь стоит барину кликнуть трех-четырех своих слуг, и все будет кончено. Его изобьют до полусмерти, как и в тот раз, когда отбился от табуна Зяблик". Передернув плечами, Любаша вышла во двор.
От дверного косяка отделилась тень, и тревожный голос парня прозвучал в потемках:
- Это ты?
- Плохо, Андрейка, - тихо заплакала Любаша на какой-то одной тоскливой ноте. - Беда к нам пришла. Барин велел на всю ночь остаться в доме ему прислуживать.
- Вона что! - упавшим голосом протянул Андрейка.
Любаша всхлипнула и положила подбородок ему на плечо. Андрейка поддержал ее сильной рукой, прижал к себе безвольно-податливое тело. Его и самого начинала захлестывать слабость, порожденная горькой безысходностью, сознанием неотвратимо надвигающейся беды. Гладя Любашу по голове, он с горечью думал: "Кто же ее оборонит, ежели не я? Но что я могу?" И вдруг со всей мрачной отчетливостью понял, что слова сейчас не нужны, а нужны только действия. Он еще не мог сказать, какие именно, но уже был твердо в этом уверен, и уверенность эта намертво поразила в нем слабость.
- Я пойду с тобой, - сказал парень. Его бил мелкий неприятный озноб. Будто раздетым выбежал он на мороз, вернулся в избу и никак не мог отогреться. Но это продолжалось недолго. Андрейка поглядел на девушку каким-то новым, неожиданным для нее взглядом. В нем боролись и грусть и тоска, отступая под непреклонностью принятого решения. - Другого выхода нет, - сказал он беззвучно. - Я иду с тобой.
- Что ты, незадачливый, задумал? - глухо спросила Любаша.
- Пойду с тобой, - повторил упрямо парень. - И все время буду рядом. Если он тебя не тронет, уйду оттуда вместе с тобой.
- А если?.. - прошептала Люба. - Мне же выдали это проклятое платье. Ровно камень к ногам привязали, прежде чем в воду столкнуть.
- Пусть только попробует тронуть. Пока живой, в обиду не дам.
- Что же ты сделаешь? - спросила она так тихо, что парень скорее по движению губ понял эти слова, чем их расслышал.
- Будет видно, - произнес он твердо. - Идем.
- Хорошо, - согласилась Любаша. - Я впущу тебя первым. Надо только, чтобы никто не подсмотрел.
- Верно, - откликнулся парень.
Она пропустила его вперед и, осторожно оглядевшись по сторонам, затворила за собой дверь. В темном углу, при дрожащем свете свечи они долго стояли молча. Опять противно скреблась назойливая мышь, будто не закончившая начатую давным-давно работу. Прижавшись к лицу Андрейки горячей щекой, девушка отрывисто шептала ему в ухо:
- Скоро полночь, и он меня кликнет.
- Знаю, - деревянным голосом отозвался Андрейка. - Ступай и не бойся. И не ищи меня глазами. Когда надо, я всегда буду с тобой. Всегда, понимаешь!
Она послушно кивнула. На верхнем этаже, в барской гостиной, отчетливо раздались тревожно-нетерпеливые шаги.
- Барин ходит, - прижалась к Андрейке холодным вспотевшим лбом Любаша.
- Он, - подтвердил Андрейка и ощутил, как задрожала ее ладонь на его плече.
- Тебе жутко? - спросила она.
- Нет, - ответил Андрейка плохо повинующимся голосом. - Я никогда не боюсь, если решил.
- А чего же дрожишь?
- Это с непривычки, скоро я каменным стану.
- А мне страшно, - прошептала девушка, и сейчас же захрипел, стронулся с места невидимый отсюда маятник и отбил двенадцать ударов. И рухнула тоскливая тишина, уступая место определенности. Еще не затих последний, двенадцатый удар, как сверху донесся нетерпеливый голос Веретенникова:
- Любочка, где же ты, моя добрая фея? Иди скорее… и кофе неси, конечно.
- Несу, барин, - откликнулась Любаша чужим, неповинующимся голосом. - Кофий осталось подогреть.
- Да бог с ним, неси холодный, - потребовал Веретенников.
- Ступай, Любаша. Может, все еще и обойдется, - неуверенно предположил Андрейка.
- Я иду, - покорно подтвердила девушка. Она зашла на кухню, дрожащими руками сняла с плиты кофейник, поставила на поднос. А рядом - пустую чашку и блюдечко с сахаром. Поднос колебался в ее руках, пока шла она по коридорам нижнего этажа и ступенькам широкой, на веер похожей лестницы, уводившей в барские покои. Дождавшись, когда она встанет на первую ступеньку, Андрейка неторопливо пошел следом. Когда Любаша была на полпути к барской гостиной, она все ж таки не выдержала и обернулась. Андрейка ободряюще покивал ей в полумраке головой.
- Ну где же ты, Любочка? - нетерпеливо окликнул заждавшийся Григорий Афанасьевич. - Шагай смелее, моя добрая фея. Я приказал камердинеру потушить все свечи в гостиной. Проходи, пожалуйста, в спальню. Кофе можешь поставить на маленький столик. Не с кофе подобает начинать в эту чудесную ночь. Сначала выпьем на брудершафт по бокалу шампанского. Оно нас согреет и возбудит наши желания.
- Я не пью, барин, - промолвила девушка, но хриплый голос Веретенникова тотчас же ее перебил:
- Не пьешь? А я ведь и не принуждаю тебя к этому. Но шампанское - напиток королей, самый благородный и нежный из напитков. Его нельзя отвергать, Любочка.
Выстрелила пробка, и Андрейка, неслышными шагами пересекавший гостиную по ковру, уловил шипение винной струи, наполнявшей бокалы.
- Что такое брудершафт, барин? - упавшим голосом спросила Люба.
- О! - засмеялся Веретенников. - Сейчас я покажу. Брудершафт - это означает выпить по-братски и трижды при этом расцеловаться. Становись ко мне поближе, милая девушка, руку - вот так. Вот тебе в эту руку бокал. А теперь пусть зазвенит благородный хрусталь. Немножко выпьем и поцелуемся. Два раза в щеки, один - в губы.
- Барин, не надо, - вымолвила Любаша с мольбой.
Наливаясь яростью, Андрейка услышал тонкий звон бокала о бокал и торжествующий голос Веретенникова:
- Ты слышишь, моя добрая фея, это не звон, а песня. Поэзия, черт возьми! Пей же, дорогая. О как идет тебе это платье, а голубые серебряные туфельки так ясно подчеркивают прелесть твоих ножек. Ты сейчас настоящая фея, спустившаяся на землю, чтобы украсить суровое мое бытие. Не хочешь пить? Ну не пей, я вовсе не собираюсь тебя принуждать. Садись ко мне поближе и рассказывай что-нибудь хорошее на сон. Мне безразлично что. Важна сама возможность слушать твой голос и гладить твои руки. Почему они у тебя такие холодные, моя девочка?
- Я вас боюсь, барин, - отстранилась Любаша.
- Боишься? - засмеялся Веретенников. - Отчего же? А ведь я не кусаюсь. Я лишь приласкать тебя хочу.
- Барин, не надо, - громко сказала Любаша, - барин, хороший, добрый, смилуйтесь. Отпустите меня.