- А то ради кого же? Должно быть, вам дядя рассказывал, как я дал ей клятву сорвать с немецких голов павлиньи перья? Но их будет не три пучка, а, по крайней мере, столько, сколько пальцев на обеих руках. Тут я и вам мстить помогу, потому что ведь это за Данусину мать.
- Горе им! - отвечал Юранд.
И опять наступило молчание. Однако Збышко, сообразив, что, выражая свою ненависть к немцам, он попадает Юранду прямо в сердце, сказал:
- Не прощу я им, хоть они уж чуть не сгубили меня.
Тут он повернулся к Данусе и прибавил:
- Она спасла меня.
- Знаю, - сказал Юранд.
- А вы за это не сердитесь?
- Уж коли ты дал ей клятву, так скажу: таков рыцарский обычай.
Збышко сперва не решался, но потом вдруг заговорил с заметной тревогой:
- Видите ли… она мне накинула на голову покрывало… Все рыцари слышали, и францисканец, который стоял возле меня с крестом, слышал, как она сказала: "Он мой". И верно, Богом клянусь, что до самой смерти не буду больше ничей.
Сказав это, он снова стал на колени и, желая показать, что знает рыцарский обычай, с великим почтением поцеловал оба башмака сидящей на ручке кресла Дануси, а потом встал и, обращаясь к Юранду, спросил:
- Видали вы другую такую? А?…
А Юранд внезапно положил на голову обе свои страшные, смертоносные руки и, закрыв глаза, глухо ответил:
- Видел, да немцы ее у меня убили.
- Так слушайте же! - воскликнул Збышко. - Одна у нас обида и одна месть. Немало и наших людей из Богданца перебили из лука собачьи дети немцы… Не найти вам для вашего дела никого лучше меня… Это мне не в диковину! Спросите дядю. На копьях ли, на топорах ли, на длинных или коротких мечах - мне все равно. А говорил вам дядя о фризах?… Стану я вам резать немцев, как баранов, а что касается девочки, так на коленях стоя клянусь вам, что за нее с самим чертом стану драться и не отдам ее ни за земли, ни за стада, ни за какие богатства, и хоть бы давали мне без нее замок со стеклянными окнами - я и замок брошу, а пойду за ней на край света…
Юранд некоторое время сидел, закрыв лицо руками, но наконец словно проснулся и сказал с грустью:
- Понравился ты мне, мальчик, но тебе я ее не отдам, потому что не про тебя, несчастный, она писана.
Збышко, услышав это, онемел и, не говоря ни слова, стал смотреть на Юранда широко раскрытыми глазами.
Но Дануся пришла ему на помощь. Очень ей нравился Збышко и очень нравилось ей сходить не за "подростка", а за "девку на выданье". Понравилось ей и обручение, и сласти, которые каждый день приносил ей молодой рыцарь, и вот теперь, поняв, что все это хотят у нее отнять, она поспешно соскользнула с ручки кресла и, спрятав голову в коленях отца, воскликнула:
- Папа! Папа! Я буду плакать.
А он, видимо, любил ее больше всего на свете. Он ласково положил руку ей на голову. В лице его не было ни злости, ни гнева, только печаль. Между тем Збышко пришел в себя и сказал:
- Как же? Вы, значит, хотите противиться воле Божьей? Юранд на это ответил:
- Если будет на то воля Божья, то ты ее получишь; но свою волю я не могу склонить в твою пользу. И рад бы склонить, да нельзя…
Сказав это, он поднял Данусю и, взяв ее за руку, направился к дверям, когда же Збышко хотел загородить ему дорогу, он остановился еще на мгновение и сказал:
- Я не буду на тебя сердиться за рыцарскую твою службу, но не спрашивай больше меня, потому что я ничего не могу тебе сказать.
И вышел из комнаты.
VIII
На следующий день Юранд нисколько не избегал Збышки и не мешал ему оказывать Данусе разные дорожные услуги, которые он, как рыцарь, обязан был ей оказывать. Напротив, Збышко, хоть и очень был угнетен, заметил, что угрюмый пан из Спыхова смотрит на него дружелюбно и как бы с грустью, что принужден был дать ему такой жестокий ответ. Молодой рыцарь пробовал неоднократно приближаться к нему и заговаривать. По дороге из Кракова это было не трудно, потому что оба они верхами сопровождали экипаж княгини. Юранд, обыкновенно молчаливый, говорил охотно, но как только Збышко выказывал желание узнать что-нибудь о препятствиях, лежащих между ним и Данусей, разговор сразу обрывался, и лицо Юранда хмурилось. Збышко думал, что княгиня знает больше, и потому, улучив подходящую минуту, попытался как-нибудь получить от нее сведения, но она тоже не много могла сказать ему.
- Тут, конечно, есть тайна, - сказала она. - Юранд сам сказал мне это, но в то же время просил его не расспрашивать. Должно быть, он связан какой-нибудь клятвой, как бывает между людьми. Однако, бог даст, со временем все это объяснится.
- Мне на свете жить без Дануси - то же, что собаке на привязи, либо медведю в яме, - отвечал Збышко. - Ни счастья, ни радости. Одно горе да воздыхания. Лучше бы мне было пойти с князем Витольдом на татар, пусть бы меня там убили. Но сначала надо отвезти дядю, а потом сорвать с немецких голов эти самые павлиньи перья. Может быть, меня при этом убьют, да оно и лучше по мне, чем смотреть, как Данусю другой возьмет.
Княгиня подняла на него свои добрые голубые глаза и спросила с некоторым удивлением:
- А ты бы на это согласился?
- Я? Разве только, если бы у меня рука отсохла и не могла бы держать топора.
- Ну вот видишь.
- Да только как же мне на ней против отцовской воли жениться? На это княгиня сказала как бы про себя:
- Боже мой! Да разве и так не бывает…
А потом обратилась к Збышке:
- Разве воля Божья не сильнее отцовской? А что Юранд сказал? "Если, - говорит, - будет на то воля Божья, так он ее получит".
- Он то же и мне сказал, - воскликнул Збышко. - "Если, - говорит, - оудет на то воля Божья, так ты ее получишь".
- Ну вот видишь.
- Вот это, да еще милость ваша - единое мое утешение.
- Милость моя к тебе неизменна, и Дануся будет тебе верна. Еще вчера говорю я ей: "Дануся, будешь ли ты верна Збышке?" А она отвечает: "Или я буду Збышковой, или ничьей". Зеленая еще ягода, а как что скажет, так и сдержит слово, потому что шляхетское дитя, а не сброд какой-нибудь. Такова же была и мать ее.
- Дал бы Бог, - сказал Збышко.
- Только помни: будь верен и ты. Не всегда хороши мужчины: другой обещает любить неизменно, а сам сейчас же лезет к другой, да так, что его и веревками не удержишь. Это я верно говорю.
- Пусть Господь Бог меня накажет, если так будет! - воскликнул Збышко.
- Ну так помни же. А как отвезешь дядю - приезжай к нашему двору. Будет случай - получишь у нас и шпоры, а там видно будет, что Бог даст. Дануська к тому времени подрастет и волю Божью почувствует, потому что теперь она тебя страсть как любит, иначе и сказать не могу, а все-таки не так еще, как любят взрослые девушки. Может быть, и Юранд склонится на твою сторону, потому что, я так полагаю, что он бы рад. Поедешь в Спыхов и с ним вместе пойдешь на немцев, и, может, тебе так посчастливится, что ты как-нибудь ему угодишь и совсем привлечешь к себе.
- Я и сам, милостивая княгиня, хотел так сделать, но с вашим позволением мне будет легче.
Разговор этот очень ободрил Збышку. Однако на первом же привале старик Мацько так расхворался, что надо было остановиться и ждать, пока к нему хоть сколько-нибудь не вернется сил для дальнейшего пути. Добрая княгиня Анна оставила ему все мази и лекарства, какие у нее были с собой, но сама вынуждена была ехать дальше, и потому обоим рыцарям из Богдан-ца пришлось расстаться с мазовецким двором. Збышко упал сначала к ногам княгини, потом Дануси, еще раз поклялся ей в рыцарской верности, обещал вскоре приехать или в Варшаву, или в Цеханов и наконец схватил ее в сильные свои объятия, поднял вверх и стал повторять взволнованным голосом:
- Помни же обо мне, цветик мой дорогой, помни, рыбка моя золотая!
А Дануся, обняв его, как младшая сестра обнимает любимого брата, прижалась своим вздернутым носиком к его щеке и заплакала крупными, как горох, слезами, повторяя:
- Не хочу в Цеханов без Збышки, не хочу в Цеханов…
Юранд видел это, но не рассердился. Напротив, и сам очень ласково простился с мальчиком, а уже садясь на коня, еще раз обернулся к нему и сказал:
- Оставайся с Богом и обиды на меня не питай.
- Какую же мне на вас питать обиду, если вы Данусин отец, - чистосердечно ответил Збышко.
И наклонился к стремени, а Юранд крепко сжал его руку и сказал:
- Помоги тебе Бог во всем… понимаешь?…
И он уехал. Однако Збышко понял, какое расположение таилось в его последних словах, и, вернувшись к телеге, на которой лежал Мацько, сказал:
- Знаете что? Он бы тоже хотел, да только ему что-то мешает. Вы были в Спыхове, и ум у вас славный, так постарайтесь смекнуть, в чем тут дело.
Но Мацько был слишком болен. Лихорадка, начавшаяся с утра, усилилась к вечеру до такой степени, что он начал терять сознание, и вместо ответа Збышке взглянул на него словно с удивлением, а потом спросил:
- А где тут звонят?
Збышко испугался, потому что ему пришло в голову, что, если больной слышит звон, значит - смерть уж подходит к нему. Тут же он подумал, что старик может умереть без ксендза, без исповеди и потому попасть, если не совсем в ад, то, по крайней мере, на веки вечные в чистилище. И вот он все-таки решил везти старика дальше, чтобы как можно скорее доехать до какого-нибудь прихода, где Мацько мог бы в последний раз причаститься.
С этой целью решено было ехать всю ночь. Збышко сел на телегу, выстланную сеном, на котором лежал больной, и стерег его, пока не наступил день. Время от времени он поил его вином, которым снабдил их на дорогу купец Амылей и которое томящийся от жажды Мацько пил жадно, ибо оно, по-видимому, приносило ему значительное облегчение. После второй кварты он даже вернулся к сознанию, а после третьей уснул так крепко, что Збышко иногда наклонялся над ним, чтобы убедиться, что он не умер.
При мысли о том, что Мацько может умереть, его охватывала глубокая грусть. До тюрьмы он даже не отдавал себе как следует отчета, как сильно он любит этого "дядьку", который был ему и отцом и матерью. Но теперь он знал это хорошо, чувствуя в то же время, что после смерти Мацьки он будет страшно одинок на свете, без родни, если не считать того аббата, у которого был заложен Богданец, без друзей и без всякой опоры. В то же время ему приходило в голову, что если Мацько умрет, то тоже из-за немцев, из-за которых он сам чуть не погиб, из-за которых погибли все его предки и мать Дануси и много, много неповинных людей, которых он знал или о которых слыхал от знакомых. И он начинал даже удивляться. "Неужели, - говорил он себе, - во всем этом королевстве нет человека, который не потерпел бы от них обиды и не жаждал бы мести?" Тут ему вспомнились немцы, с которыми он воевал под Вильной, и он подумал, что, вероятно, татары не жесточе их на войне и что, вероятно, другого такого народа нет на свете.
Рассвет прервал его размышления. День восходил ясный, но холодный. Мацько, видимо, чувствовал себя лучше: он дышал ровнее и спокойнее. Только когда солнце стало уже порядком пригревать, он проснулся, открыл глаза и сказал:
- Полегчало мне. А где мы?
- Подъезжаем к Олькушу. Знаете, где серебро добывают и в казну отдают.
- Кабы иметь то, что в земле лежит! Вот бы можно Богданец отстроить!
- Видно, что вам лучше, - смеясь, отвечал Збышко. - Эх, хватило бы и на каменный замок. Но заедем в приход, там и примут нас, и вы сможете исповедаться. Все в руках Божьих, а все-таки лучше, когда совесть в порядке.
- Я человек грешный, покаяться рад, - отвечал Мацько. - Снилось мне ночью, что черти сдирают у меня кожу с ног… А между собой они по-немецки брехали… Слава богу, полегчало мне. А ты спал?
- Где же мне было спать, коли я вас стерег?
- Ну так приляг хоть немного. Как приедем, я тебя разбужу.
- Не до сна мне.
- А что тебе мешает?
Збышко взглянул на дядю глазами ребенка:
- Что же, как не любовь? У меня даже колики начались от вздохов, да вот сяду на минутку на коня - мне и полегчает.
И слезши с телеги, он сел на коня, которого проворно подвел ему подаренный Завишей турок. Между тем Мацько от боли немножко хватался за бок, но, очевидно, думал о чем-то другом, а не о своей болезни, потому что качал головой, чмокал губами и наконец сказал:
- Вот дивлюсь я, дивлюсь и никак не могу надивиться, в кого ты такой влюбчивый уродился: ни отец твой не был таков, ни я.
Но Збышко вместо ответа вдруг выпрямился в седле, подбоченился, вскинул голову и грянул изо всех сил:
- Гей…
И это "гей" разнеслось по лесу, откликнулось дальним эхом и наконец стихло в чаще.
А Мацько снова потрогал свой бок, в котором сидел наконечник немецкой стрелы, и с тихим стоном сказал:
- Прежде люди умнее были, понял?
Но потом он задумался, точно припоминая старые времена, и прибавил:
- Положим, кое-кто и прежде бывал дураком.
В это время они выехали из леса, за которым увидели шалаши рудокопов, а вдали зубчатые стены Олькуша, выстроенные королем Казимиром, и колокольню костела, построенного Владиславом Локотком.
IX
Каноник приходской церкви дал Мацьке отпущение грехов и гостеприимно оставил их ночевать, так что они тронулись в путь только на следующее утро. За Олькушем свернули они к Силезии, по границе которой намеревались доехать до самой Великой Польши. Дорога по большей части шла лесом, в котором на закате часто раздавалось, точно подземный гром, рыкание туров и зубров, а по ночам сверкали в ореховых зарослях волчьи глаза. Но еще большая опасность грозила на этой дороге купцам и путникам от немецких или онемечившихся рыцарей из Силезии, замки которых высились в разных местах вдоль границы. Правда, благодаря войне с владельцем Ополья, которому помогали против короля Владислава многочисленные силезские племянники, польские руки разрушили большую часть этих замков, но все-таки надо было быть осторожными, особенно после захода солнца, и не выпускать из рук оружия.
Ехали, однако, спокойно, так что Збышке начинала уже надоедать дорога, и только тогда, когда до Богданца оставались лишь сутки пути, ночью послышалось сзади лошадиное фырканье и топот копыт.
- Какие-то люди едут за нами следом, - сказал Збышко.
Мацько посмотрел на звезды и, как человек опытный, ответил:
- Скоро рассвет. Разбойники не напали бы под утро, потому что в это время им надо убираться домой.
Однако Збышко остановил телегу, выстроил людей поперек дороги, лицом к приближающимся, а сам вышел вперед и стал ждать.
В самом деле, через несколько времени он увидел во мраке десятка полтора всадников. Один ехал во главе их, на несколько шагов впереди, но, по-видимому, не намерен был прятаться, так как распевал во всю глотку. Збышко не мог расслышать слов, но до ушей его доходили веселые восклицания "гоп", "гоп", которыми незнакомец кончал каждый куплет песни.
"Наши", - подумал Збышко.
Но все же окликнул:
- Стой!
- А ты сядь! - ответил шутливый голос.
- Что вы за люди?
- А вы?
- Зачем вы за нами едете?
- А ты зачем загораживаешь дорогу?
- Отвечай, а то у нас луки натянуты.
- А у нас не натянуты… Стреляй!
- Отвечай по-людски, а то тебе плохо будет.
На это Збышке ответили веселой песней.
Удивился Збышко, услышав такой ответ; затем песня оборвалась, но тот же голос спросил:
- А как здоровье старого Мацьки? Дышит еще?
Мацько приподнялся на телеге и сказал:
- Ей-богу же, это наши.
А Збышко тронул коня вперед.
- Кто спрашивает про Мацьку?
- А сосед, Зых из Згожелиц. Уже с неделю еду за вами и расспрашиваю по дороге людей.
- Батюшки! Дядя! Это Зых из Згожелиц! - воскликнул Збышко.
И они стали радостно здороваться, потому что Зых был действительно их соседом, к тому же хорошим человеком и общим любимцем, чем обязан был необычайной своей веселости.
- Ну, как поживаете? - спросил он, тряся руку Мацьки. - Гоп еще или уже не гоп?
- Эх, уж не гоп, - отвечал Мацько. - Но вам я рад. Боже ты мой милостивый, да мне кажется, что я уже в Богданце.
- А что с вами? Я слышал, немцы вас подстрелили?
- Подстрелили собачьи дети. Наконечник у меня между ребрами остался.
- Господи! И что же? А медвежье сало пить пробовали?
- Вот видите! - сказал Збышко. - Все медвежье сало советуют. Только бы добраться до Богданца. Сейчас же пойду ночью с топором на пасеку.
- Может быть, у Ягенки найдется, а нет, так пошлю к кому-нибудь.
- Какая Ягенка? Ведь вашу жену звали Малгохной? - спросил Мацько.
- Э, какая там Малгохна! В Михайлов день будет три года, как Малгохна лежит на кладбище. Норовистая была баба, упокой, Господи, ее душу! Да и Ягенка в нее, только еще молода… А Малгохне я говорил: "Не лезь на сосну, коли тебе пятьдесят лет". Так нет же, влезла. А ветка обломилась - и бац. Так я вам скажу - даже яму выбила. А через три дня - и дух из нее вон.
- Царство ей небесное, - сказал Мацько. - Помню, помню… Как, бывало, упрется руками в бока да начнет чудить, так работники от нее в сено прятались. Да уж зато хозяйка была… С сосны, значит, свалилась?… Ишь ты…
- Свалилась, как шишка зимой… Ох, вот горе было! Знаете, после похорон я с горя так напился, что три дня меня не могли разбудить. Думали - тоже окочурился. А сколько я потом наплакался - так и ведром не вынесешь. А насчет хозяйства молодец и Ягенка. Теперь ею весь дом держится.
- Я ее еле помню. Когда я ее знал, она не больше топорища была. Под лошадью пройти могла, головой живота не задевши. Да давно уж это было, выросла небось.
- В день святой Агнесы пятнадцать лет минуло; да уж я ее почти год не видел.
- А что с вами случилось? Откуда вы возвращаетесь?
- С войны. Кто же меня заставит дома сидеть, коли есть Ягенка?
Мацько, хоть и болен был, но при упоминании о войне насторожил уши и спросил:
- Может быть, вы с князем Витольдом под Ворсклой были?
- Был, - весело отвечал Зых из Згожелиц. - Ну не послал ему Господь Бог удачи: разбил нас Эдигей на голову. Прежде всего лошадей у нас перестреляли. Татарин в рукопашную не идет, как христианский рыцарь, а все издалека из луков стреляет. Ты на него наскочишь, а он увернется и снова стреляет. Делай с ним, что хочешь. В нашем войске, изволите видеть, рыцари страсть как похвалялись: "Мы, - говорят, - даже копий не наклоним, мечей из ножен не вынем, а лошадиными копытами этих червей раздавим". Хвалились они, хвалились, а как начали стрелы свистать, так что темно от них стало, вот тебе и вся битва кончилась. Из десяти насилу один жив остался. Поверите ли, больше половины войска да семьдесят князей, литовских и русских, на поле осталось; а что бояр и разных дворян, да разных, как они говорят, отроков , так и две недели не пересчитаешь.
- Слышал, - перебил его Мацько. - И наших рыцарей-добровольцев тоже много полегло.