Понятно, почему не поддержал: не такие уж там наивные сидели! Куропаткин не столько жаждал победы над врагом, сколько страшился поражения. Кажется, он забыл завет Скобелева, своего учителя: "Если очень боишься быть побежденным, тебе никогда не бывать в победителях…" Куропаткин не умел воевать всем фронтом, он воевал отдельными отрядами. При этом совершал хитрые маневры, но не войсками, а канцелярскими бумагами. Советский историк А. И. Сорокин писал: "От начальства Куропаткин защищался пером. Как опытный бюрократ, он очень складно писал, умел пустить пыль в глаза, черное превращал в белое". Куропаткин не только щеголял пером, он фальсифицировал военное положение (свое и противника), говоря попросту - в р а л, и своим враньем вводил Петербург и Генштаб в заблуждение. Свои неудачи он оправдывал отменою телесных наказаний в войсках: "Вот если бы секли наших ванек-встанек, как раньше, глядишь, и давно бы подписали мир в Токио…"
Подпольная пресса оповещала россиян:
Куропаткину обидно,
Что не страшен он врагам.
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
А Ояма наступает
Ночью и при свете дня.
Посмотри, вон-вон играет,
Дует, плюет на меня…
Стратегия постоянного отступления тоже никак не устраивала царизм! Наместник Алексеев (по словам того же А. И. Сорокина) "рекомендовал, советовал, обращал внимание в отношении боевого использования войск; сам же Куропаткин, не будучи в состоянии разобраться в происходящем, упрямо осуществлял свой план - отступать во что бы то ни стало, увлекая японцев в глубь Маньчжурии". Указания наместника Куропаткин попросту игнорировал. Но, отступая, он отрывал армию все дальше от флота, обрекая Порт-Артур на явное поражение.
Алексеев совершил немало ошибок. Но еще никто не осудил его за пассивность, от пораженческих настроений он был далек. Сидя в Мукдене, адмирал из своего дворца доказывал Куропаткину прописные военные истины. Он вернее и грамотнее оценивал взаимосвязь флота с армией. Наместник изо всех сил "выталкивал" и эскадру Витгефта из Порт-Артура, хотя он, как адмирал, понимал последствия этого риска.
- Допустим, - рассуждал наместник, - в открытом бою с Того наша эскадра потеряет один-два броненосца. Их материальная ценность ничтожна по сравнению с конечным результатом войны. Когда мы переместим эскадру Витгефта во Владивосток, у нас не будет Порт-Артурской эскадры, как не будет и бригады владивостокских крейсеров. Зато у нас появится Тихоокеанский флот! В этом случае наш противник будет поставлен перед новой для него стратегией на море, и эта новая стратегия с новой дислокацией флота спутает его коварные планы… Это хорошо понимает адмирал Того, держащий Витгефта взаперти, но этого не желает понять адмирал Витгефт, несогласный вылезать из своего гальюна. Наш флот попал в японские клещи, и эти клещи надобно разорвать. Чем скорее, тем лучше для нас… Что я сказал непонятно?
* * *
- Наконец, это невыносимо! - вспылил Витгефт. - От меня требуют побед, словно от адмирала Горацио Нельсона.
"Не оправдываюсь, а по долгу совести доношу, - строчил он наместнику. - Не считаю себя флотоводцем, командую лишь в силу случая и необходимости по мере совести и разумения до прибытия командующего флотом" (то есть Скрыдлова).
- В самом деле, - справедливо вопрошал Витгефт, - если Скрыдлов назначен на место Макарова, так чего ради он просиживает казенные кресла на Светланской?..
Подобный вопрос давно волновал защитников крепости. Как ни сжимал Того кольцо блокады, его не раз прорывали наши героические миноносники, смельчаки брались доставлять почту в Чифу или Инкоу на китайских джонках. Думали, что и Скрыдлов проскочит в Порт-Артур, а тогда Вильгельм Карлович свалит на него все колокола и церковные дела. Но Скрыдлов, очевидно, не мечтал быть героем: с трех крейсеров Владивостока он снимал гораздо больше пенок славы, нежели Витгефт со своей броненосной эскадры… Между тем "Его Квантунское Величество", уже озверев, талдычил в депешах Витгефту, чтобы на приход Куропаткина до осени не рассчитывали. Он писал, что все "происходящее на море производит громадное впечатление на Японию… уничтожение транспортов нашими крейсерами вызвало там целую панику, а ровно и выход эскадры из Артура. Будьте бдительны, не пропускайте благоприятной минуты - снова выйти с Вашей эскадрой, но только без того, чтобы снова возвращаться на Артурский рейд…"
Витгефт созвал совещание на борту броненосца "Цесаревич", были тут флагманы, были и Стессель с генералами.
- Что вы ждете от эскадры? - спросил их Витгефт.
- Мы, - за всех отвечал Стессель, - ждем, чтобы эскадра разделила судьбу геройского гарнизона. Вот когда гарнизон уйдет, тогда и вы можете уходить… куда вам угодно!
Флагманы решили до выручки от Куропаткина не вылезать из гавани. Одного совещания Витгефту показалось мало, он устроил повторное с чаепитием; было сообща решено, что эскадра оставит Порт-Артур для прорыва во Владивосток лишь в самом крайнем случае… Алексеев, узнав об этом, приказал: не в самом крайнем, а в любом случае прорываться во Владивосток! Не следует ждать Куропаткина к осени, не уповать на то, что к зиме подгребет адмирал Зиновий Рожественский…
Алексеев телеграфировал из Мукдена: "Гибель эскадры в гавани в случае падения крепости ляжет тяжкой ответственностью перед законом, неизгладимым пятном на славный Андреевский флаг и честь родного русского флота…"
Это положение, согласитесь, трудно оспаривать!
* * *
Если Витгефт никогда не оспаривал первенства адмирала Макарова, то Скрыдлов, кажется, ревновал к его славе:
- Легко ему было в Порт-Артуре… с эскадрою! А вот посидел бы на моем месте, когда от флота остались три крейсера да шаланды всякие. У них там, в Артуре, еще ноги в шампанском моют, а Владивосток два месяца сахару не видел…
Сведения о том, что творится в Порт-Артуре, с трудом просачивались в Мукден, зачастую устаревшие, а Владивосток извещался наместником телеграфно кратко. Газетная же информация зачастую отражала лишь слухи, которым никак нельзя было верить. Скрыдлов, обладая правами командующего флотом, не обладал прямой связью с Порт-Артуром - вот какая беда!..
Над городом копилась большая лиловая туча, принесенная с океана. Темнело. Ветер гнал по Светланской сор и рванину старых газет, вихрилась пылища, столь несносная, что даже гимназистки закрывали лица дамскими вуалями. Дома Скрыдлова встретила жена Ольга Павловна, стройная энглизированная дама, каких художники любят изображать в седлах скакунов, и скромная дочь Маша, приехавшая из Пскова работать в морском госпитале. Тяжелой поступью адмирал проследовал к столу. Вестовой водрузил перед его превосходительством тарелку зеленых щей, украшенных желтком яйца и белизною сметаны. Вдали сухо громыхнуло близкой грозой…
- Сегодня нашего папу, очевидно, лучше не трогать, - сказала Ольга Павловна дочери. - Ты чем-то огорчен, Коля?
Скрыдлов налил себе стопку померанцевой.
- В наши дела стал вмешиваться сам император. Меня известили из Мукдена о его желании, чтобы крейсера перерезали телеграфный кабель, связующий Японию с материком. О наших крейсерах пошла такая слава, будто им все удается и они только спички чиркать еще не научились… Резать же кабели, лежащие глубоко на грунте, - продолжал Скрыдлов, прислушиваясь, как на подоконник падают первые капли дождя, - это безумие…
За окном вдруг грянул оглушительный ливень.
- Давно пора, - сказала Маша, даже за столом не снимавшая косынки сестры милосердия. Скрыдлов спросил ее о делах в госпитале. - Это… ужас! - ответила дочь. - Я никогда не думала, что раны можно промывать бензином. Нету спирта.
- Что за чушь? Пить-то всегда находят.
- Однако марлю вымачивают в сулеме. Комки мокрой марли пихают в раны. Все потому, что нет стерилизатора.
- А почему нет?
- Говорят, роскошь. Он дорого стоит…
Скрыдлов отдал дочери свои кровные сто рублей:
- На, Машка! Купи сама этот несчастный стерилизатор, но только не проболтайся, что на мои деньги…
Вечером Николай Илларионович сказал жене, что теперь наместник требует от него не морской, а океанской операции:
- Наши крейсера должны появиться у Токио!
- Ты снова отказался, как и с этим кабелем?
- Нет. Но предупредил, что из трех крейсеров вернуться могут лишь два. Это в лучшем случае. Посмотри на карту сама: в Тихий океан они выходят одним проливом - Сангарским, а каким выберутся обратно? Через Лаперуза?
В пальцах жены дымилась дамская папироса.
- Коля, хочешь избавиться от Кладо?
- А как?
- Предложи ему в этот поход быть на крейсерах…
Скрыдлов вызвал к себе кавторанга Кладо:
- Дорогой Николай Лаврентьевич, вы знаете, сколько офицеров на берегу домогаются чести служить на крейсерах. Кавторанги согласны занимать лейтенантские должности. Все рвутся в бой! Испытывая к вам глубочайшее уважение, хочу доставить вам и персональное удовольствие… Надеюсь, вас обрадует место старшего офицера на "Громобое"?
Кладо такой подлости от адмирала не ожидал:
- Благодарю за честь, но, боюсь, моя врожденная нервозность создаст вокруг меня нездоровую атмосферу…
- Да бросьте! Вот вам командир "России", каперанг Андреев, порою даже трясется, а ничего… управляется.
Кладо помертвел. Надо как-то оперативно быстро выкручиваться. Но при этом следует сохранить благородство.
- Мне ваше предложение чрезвычайно лестно, - сказал он. - Но я боюсь нажить лишних врагов и завист - ников.
- Не понял.
- Вы же сами сказали, что многие офицеры флота жаждут корабельных вакансий, не желая томиться на берегу. Стоит мне принять вашу вакансию, я переступлю другим дорогу по службе, вызову излишние нарекания, каких и без того хватает. Надеюсь, я еще не слишком надоел вам при штабе?..
Суть этой беседы Скрыдлов передал Безобразову, но друг-приятель перевел разговор в неожиданный фарватер:
- Николай Ларионыч, я очень далек от сплетен, хотя говорят черт знает что… По старой дружбе хочу предупредить, что ты занял двусмысленное положение. Прости, но люди говорят, что Скрыдлову-то сам бог велел быть в море, а не сидеть в кабинете. От души советую: тряхни стариной, вспомни, как в молодости вместе с Макаровым атаковал турок на Дунае… Хоть в эту операцию выведи крейсера сам!
Скрыдлов как-то вяло осунулся в кресле:
- Ну, Петр Алексеич… от тебя упрека не ожидал.
Безобразов клятвенно сложил перед ним руки:
- Поверь, я от чистого сердца. Я ведь не говорю, чтобы ты рвался в Артур, где тебя уже перестали ждать. Но здесь-то, во Владивостоке, покажи себя флотоводцем!
Скрыдлов вдруг треснул дланью по столу с такой силой, что с богатых чернильниц кувыркнулись крышки, отлитые из бронзы в форме шлемов сказочных русских витязей.
- Конечно! - выкрикнул он, вставая (и Безобразов вскочил тоже). - Если ты решил, что, сидя здесь, я прячусь за твоей спиною, что я посылаю тебя на смерть, тогда в море ты больше не пойдешь… Да! Посиди-ка на берегу вместе со мною. На этот раз крейсера поведет в океан другой адмирал.
- Кто?
- Иессен.
* * *
С портовых баржей, обступивших крейсера, какой уж день принимали уголь и горючие брикеты. Над кораблями с утра до ночи играла музыка, нависло черное облако. "Уголь - это жизнь!" - завещал флоту Макаров, и длинные вереницы матросов, в три погибели согнутые под тяжестью мешков, таскали топливо в бункера крейсеров, так муравьи складывают свои яйца в потаенные хранилища муравейников. Уголь для моряков, как и яйца для муравьев, - это символ выживания, это надежда уцелеть. Панафидин, стоя на вахте, принял с берега катер, на котором Солуха и лекарь Брауншвейг доставили большую бутылищу с рыбьим жиром для поправки малокровных матросов.
- А что на берегу? - спросил их мичман.
- Почти блаженная Аркадия, полно публики…
Сдав вахту, Панафидин навестил Хлодовского, прося разрешение отлучиться на берег. Старший офицер обмахивался от духоты красивым японским веером, перед ним лежал еще майский номер американской газеты "Нью-Йорк Геральд" с корреспонденцией из Петербурга о чествовании героев крайсера "Варяг".
- Присядьте… Здесь американцы пишут, что один из наших матросов в бою при Чемульпо получил сто шестьдесят осколков сразу. Они ошпарили его всего, как кипятком. Снаряды японцев с начинкою из шимозы разлетаются в брызги металла, которые можно исчислить в две-три тысячи. Наши пироксилиновые дают не больше сотни осколков. Если учесть, что японский флот вооружала английская фирма Армстронга, то… выводы печальны.
- Почему? - удивился Панафидин. - Разве у нас когда-либо возникали сомнения в превосходстве русской артиллерии?
В руке Хлодовского отчаянно трепетал веер.
- В том-то и дело, что еще не возникало… Можете идти на берег, - неожиданно сказал он, не закончив разговора.
В самом конце Ботанической, близ Гнилого Угла и речки Объяснений, где гнездилась городская беднота и рабочий люд, Панафидин отыскал убогое жилье почтового чиновника Гусева. Старик обрадовался, стряхнул с колен жирного кота:
- А, Сережа… господин мичман. Вот радость-то…
За самоваром Гусев сообщил, что квартет распался:
- Полковник Сергеев, интендант, хорошо на альте играл. А воровал еще лучше! Уже под следствием, а ведь как тонко музыку понимал, окаянный…
- Значит, у Парчевских вы не бываете?
- Да где там. Я ведь и бывал там лишь ради моей скрипки, чтобы она не скучала. - Кажется, Гусев догадался, что мучает мичмана. - Вия Францевна, конечно, барышня завидная. С папенькиных гонораров любой пень станет красив. Господин Парчевский в год больше вашего Скрыдлова имеет… Адмиралами-то у вас на флоте когда становятся?
- Да годам к пятидесяти.
- Вот тогда и являйтесь на Алеутскую, чем не жених?..
Панафидин собрался уходить. Сказал:
- А жаль, что квартет наш распался.
- Э, Сережа… Живете вы там по каютам, как суслики в норках, и ничего не знаете. Тут не только квартет - тут вся Россия скоро распадется. Умирать-то на войне русские хорошо научились. Вот только жить хорошо никак не научатся. Уж больно много воровать стали. И кто богаче, тот и крадет больше. Признак опасный! Недаром в древнем Китае мудрецы говорили: государство разрушается изнутри, а внешние силы лишь завершают его поражение…
Разговор оставил в душе мичмана неприятный осадок. Вдоль Ботанической он вышел к памятнику Невельскому, от Пушкинской завернул на Светланскую. Здесь как всегда: тротуары отданы во власть чистой публики и офицеров, а матросы шагали по краю мостовых, едва успевая козырять начальству, которое двигалось сплошным косяком, словно осетровые на брачный нерест, когда уже ничто их не остановит. Панафидин заметил и активно шагающего Житецкого, тот окликнул приятеля:
- Ух, набегался! Прямо с телеграфа. Кладо просил отбить срочную для Зиновия Петровича… Впрочем, что мы тут стоим, Сережа? Зайдем в кондитерскую. По чашке кофе, а?
В кафе Адмиральского сада они устроились под зонтиком, заказали кофе-глясе с шоколадными птифурами. Житецкий свободно оперировал именами: Зиновий Петрович сказал, Федор Карлович сделает, Алексей Алексеевич поможет. До Панафидина не сразу дошло, что Житецкий имеет в виду адмирала Рожественского, Авелана - управляющего морским министерством, Бирилева - командующего Балтийским флотом…
- Служить бы рад, прислуживаться тошно, - горестно ворковал Житецкий. - Кругом зависть, угодничество, сплетни, подсиживанье. Честному человеку трудно обитать среди крокодилов. Вот и под Кладо уже стали подводить мину… Хорошо, что Рожественский его давно ценит. Берет на свою эскадру! Историографом похода. Конечно, Николай Лаврентьевич меня в этой скрыдловской берлоге не оставит… уедем вместе!
- А как же Вия? - вырвалось у Панафидина.
- Вия Францевна? Что-то я, братец, не понимаю, ради чего ты приплел ее к серьезному разговору? - усмехнулся Житецкий.
Панафидину стало вдруг и неловко и стыдно:
- Слушай, Игорь, не выпить ли нам?
- Извини. Сейчас не такое время, чтобы дурманить себя алкоголем. Надо бороться, отстаивать, утверждать. Война - время активных настроений. В конце концов, на Владивостоке свет клином не сошелся… От Скрыдлова хорошего не жди. Мало ему Кладо, он уже и Безобразова начал размазывать…
В саду глубоко и протяжно вздыхали праздничные валторны, за соседним столиком сидела очень красивая женщина, в ее пальцах отпотевал бокал с ледяным лимонадом. Панафидин с большим трудом отвел от этой женщины глаза.
- Я забыл поздравить тебя… с орденом, - сказал он.
- Пустяки! - отмахнулся Житецкий. - Ну, дали. Так не отказываться же? Но я возмущен до глубины души, что тебя обошли… Почему молчал? Почему не подал прошение "на высочайшее имя"? В конце концов, орден - это вопрос офицерского престижа. Ты напрасно так легкомысленно к этому относишься.
- Перестань, - взмолился Панафидин, страдая.
На прощание Житецкий горячо нашептал ему в ухо:
- Иессен опять с вами… "Богатыря"-то он крепко на камушки посадил. Теперь смотрите, чтобы не затащил вас туда, куда Макар телят не гонял. Ему-то что? У него карьера подмочена, так он, чтобы отличиться, сам на Камимуру полезет.
28 июня крейсера закончили бункеровку. С берега поступил семафор от Скрыдлова: "Бригаде принять еще четыре баржи с углем". Командиры крейсеров разводили руками:
- Мы же не резиновые, и так сели ниже ватерлиний…
Но контр-адмирал Иессен распорядился не спорить и грузить уголь куда можно и сколько можно.
- Что-то там задумали, - догадывались в экипажах.
Панафидину еще долго вспоминалась прекрасная женщина в Адмиральском саду: "Бывает же такая дивная красота…" Мичман был еще непорочен, стыдясь признаваться в этом другим. Что он знал от женщин? Три секунды поцелуя от Виечки…
* * *
4 июля на крейсерах были гости: с берега, понаехали катерами жены, невесты, матери. Был дан обед, женщины по привычке старались предвосхитить старания вышколенных вестовых, ухаживая за мужьями и сыновьями с готовностью, с какой они делали это на земле. Именно во время обеда Иессен воздел над "Россией" соцветия сигнальных флагов.
- Поход! Срочно. Гостям покинуть корабли…
Крейсера ушли, будто их никогда не было здесь, а вечером на рейдовые "бочки" забрались громадные крабы и сидели там долго-долго, потрескивая клешнями… Владивосток к ночи осветился золотыми огнями, в саду по-прежнему звучала музыка, на тротуарах полно было гуляющих, где-то спешили на свидание девушки в новеньких туфельках, но вся эта жизнь не касалась тех, кто ушел… может быть, ушел навсегда!