* * *
Первая волна небрежно, словно нехотя, качнула "Рюрик", и в клетке, висевшей над столом, забеспокоились птицы. Евгений Александрович Трусов уселся во главе стола кают-компании.
- Ну-с, поздравляю… Мы вправе гордиться! Одни только июньские походы наших крейсеров стоили Японии потерь гораздо больших, нежели она понесла в затяжных боях на Ялу и при Вафангоу, вместе взятых. Это точные справки! Вы знаете, - продолжал каперанг, - что все японцы более чувствительны к делам на море, нежели на сухопутье. Очевидно, это врожденная черта всех народов-островитян, и этот фактор следует учитывать. Сейчас в Японии (и не только там) перепуганы нашими набегами. Транспортировка войск и грузов ведется уже не с морской, западной, а с океанской, восточной стороны японского побережья, куда мы и направляемся… в район Токио!
- Каким проливом? - сразу возник вопрос, один из самых насущных из числа вопросов жизни и смерти.
- Сангарским… прямо в горло Японии. Да, конечно, пролив Лаперуза у Сахалина гораздо безопаснее для выхода в океан, но этот пролив лучше оставить для возвращения. Адмирал Скрыдлов настоял, чтобы крейсера грузились углем выше нормы. Даже если будем следовать дальним проливом Лаперуза, в наших бункерах должно оставаться по четыреста тонн угольного запаса для каждого из кораблей. Главное я, кажется, сказал, остальное вы обговорите без меня… с Николаем Николаевичем!
Стоило командиру удалиться, как сразу началась дискуссия, в которой Хлодовский оставлял за собой последнее слово. Кесарь Шиллинг, крейсерский "Никита Пустосвят", готовый любую ерунду отстаивать с одержимостью раскольника, на этот раз говорил вполне здраво и рассудительно:
- Не кажется ли вам, что еще со времен Рейценштейна мы не вылезаем из авантюр? По сути дела, каждая операция крейсеров зиждется на старинном великороссийском принципе: авось пронесет, авось вывезем, авось бог поможет…
Прапорщик запаса Арошидзе был согласен с бароном:
- На войне мы стали нахалами, даже страшно!
- Насчет нахальства, - вмешался Юрий Маркович, упитанный, как боровок, причесанный в лучшей парикмахерской города. - Этого слова, прапорщик, я не принимаю. Нахалом можно быть на базаре или в очереди у вокзальной кассы. А для военных людей существуют иные понятия - риск и дерзость!
Шкипер Анисимов похлопал механика по спине:
- Умница! Сразу видать, что у тебя бабка писательша…
- Бабка, верно, писательница, зато папочка из тюрем не вылезал. Не от этого ли, милый старик, я и поумнел?
Хлодовский охотно поддержал тему риска:
- Хоть с водою в трюмах, даже на последнем куске угля мы обязаны вернуться. А перспективы у нас серьезные: сейчас в Иокогаме готовят к отправке морем новые дивизии под конвоем двух крейсеров и одного броненосца.
- Значит… б о й? - спросил его врач Солуха.
- Пожалуй. И потому прошу вас, господа, быть ближе к матросам. Они наши младшие братья. Если мы идем в бой по призванию, они идут на смерть по чувству долга. Чтобы никаких "персиков"! Дисциплина - штука капризная, как уличная девка. Доверие матроса к офицеру следует ценить выше подчинения. Только глупцы целиком уповают на служебную дисциплину…
Все расходились. Старший инженер-механик Иван Иванович Иванов подошел к Конечникову под благословение, и тот перекрестил его. Но молодежь обошлась без этого:
- Все под одним богом ходим - под Андреевским стягом!
Православные, лютеране, католики (и, кажется, даже один мусульманин - минный офицер Зенилов), все они дружно карабкались по трапам, их ладони полировали латунь поручней, и без того сверкающую, а ступени трапа были обтянуты ковром, но кают-компанейский рай обрывался жестким порогом-комингсом, и тогда нога каждого ступала в мир обнаженной грубой брони…
Флаг Иессена привычно стелился над "Россией". Панафидин не удержался и поведал Плазовскому о своем разговоре с Житецким: будто бы Иессен сейчас потащит бригаду в зубы дьявола, лишь бы исправить свою карьеру.
- Подлец он и мерзавец, этот Житецкий! - возмутился кузен. - Таких людишек в старые добрые времена ставили к барьеру… Какое он имеет право оскорблять Карла Петрови - ча, честного и порядочного человека? Иессена мы знаем как ученика Макарова, без веры в его флаг нам в море делать нечего…
Волны шаловливо-радостно закидывали пенные плюмажи брызг на чистые палубы крейсеров. Качка усилилась. Панафидин "заклинился" в койке, чтобы креном его не вышвырнуло на палубу. Он раскрыл томик Карлейля, который иногда писал так, что стоило задуматься: "Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна. Она вечна. Она несокрушима…" Крейсера шли хорошим ходом, уверенные в себе и в своем воинском счастье.
* * *
Случайный разговор о корабельной артиллерии, начатый в канун похода Хлодовским с мичманом Панафидиным, так же случайно, но вполне закономерно был продолжен на мостике флагманской "России", где коротали тревожную ночь контр-адмирал Иессен с каперангом Андреевым… Русские моряки свято верили в достоинства своей артиллерии, и эта вера еще ни разу не была поколеблена. Однако Андреев заметил:
- Мы ведь еще не опробовали наших пушек в дуэли с крейсерами Камимуры… Как отзовется японская броня на наши попадания? Где и в какой момент сработают наши взрыватели?
Иессен вспомнил: в январе 1904 года, когда он был еще в Петербурге, его принял генерал Бринк - изобретатель снарядных взрывателей. Бринк горячо заверял Иессена: "Относительно нашей артиллерии вы можете быть совершенно спокойны - она, безусловно, выше японской".
- Наконец, - рассказывал Иессен, - незабвенный Степан Осипыч, благословляя меня на бригаду крейсеров, дал мне четкую инструкцию, и я наизусть помню ее слова: "Наши суда в артиллерийском деле выказали превосходство перед судами неприятеля…" Так стоит ли нам пороть горячку?
Андреев ответил, что действие бринковского снаряда можно уподобить лишь удару топора, разрушающего ящик; японский же снаряд, напичканный шимозой, превратит его в пыль.
- Американцы в своих газетах пишут, что шимоза дает такой жар, от которого даже броня плачет стальными сле - зами.
- Ну, эти янки известные болтуны…
Море осветила большая, очень яркая лунища.
- У-у, волчье солнышко! - ругали ее матросы.
После полуночи на 7 июля Панафидин с мостика передал в салон командира по извилинам переговорных труб:
- Нас не ждут, и я вижу свет японских маяков.
- Какого цвета? - спросил Трусов.
- Белый и красный.
- Именно они указывают вход в Сангарский пролив. Не прохлопайте сигнал флагмана: сейчас полезем в эту прорву…
Над картами Сангарского пролива склонились рюриковские штурмана - капитан Салов, мичмана Платонов и Панафидин. Сангарский пролив славился вихреобразными "сулоями". Войдя в его узость, огражденную горами, крейсера сразу попали в неразбериху отвратной качки, а попутное течение сильно "подпихивало" корабли в корму, отчего скорость возросла сразу на четыре узла. Рулевые боролись со штурвалами, стараясь удержать крейсера посреди пролива. Трусов стоял у телеграфа.
- В мирные времена, - сказал он, - корабли прижимались к берегам, чтобы избежать этих "сулоев", но… Откуда мы что знаем? Может, у берегов теперь поставлены мины?
Был сыгран "аллярм", и люди уже не покидали боевых постов. Солуха с лекарем Брауншвейгом растаскивали по трапам особые носилки, в которых раненых можно перемещать даже по вертикали, их можно просовывать через люки. Заодно с санитарами трудился и священник Алексей Конеч - ни - ков.
- Помочь, батюшка? - окликали его матросы от пушек.
- Ты в мое дело не лезь, как и я в твои дела не путаюсь, - отвечал иеромонах.
Сотни глаз пронизывали коридор пролива, внутри которого затаилась крепость Хакодате, фланкирующая боевым огнем всю середину Сангарского пролива.
- Семь миноносцев! - оповестили сигнальщики.
В темени пролива миноносцы разом отвернули и шарахнулись в сторону берега. Каперанг Трусов отчаялся:
- Скорпионы проклятые! Значит, нас уже рассекретили, и теперь заработает телеграф на Токио…
С рассветом крейсера прошли мимо Хакодате, демонстрируя свое презрение к противнику. Но крепость города молчала, и Хлодовский сказал, что газетные сплетни подтвердились:
- Все пушки крепостей японской метрополии сняты с берега и отправлены на штурм Порт-Артура…
Правда, барон Шиллинг клятвенно уверял, что в глубине бухты Хакодате он разглядел очертания китайского броненосца "Чин-Иен", но "Никиту Пустосвята" дружно вы - смеяли.
- Никто не верит мне, - обиделся барон…
В семь утра бригада крейсеров вырвалась из теснины Сангарского пролива, и перед ними, величаво и спокойно, открылся стратегический простор Тихого океана… Первой жертвой стал корабль "Такасима-Мару", который крейсера и потопили. Но, верные себе, моряки России прежде убедились, что вся команда попрыгала в шлюпки, а берег был недалек:
- Ничего! Японцы ребята здоровущие - выгребут…
Остановили английский пароход "Самара", идущий в балласте. Оснований задерживать его не было, и пароход с миром отпустили. А скоро явление рефракции вырисовало фантастическую картину грозного японского броненосца.
- Не "Тацута" ли? - гадали на мостиках. - Похож…
Но вот "броненосец" приблизился и оказался обычным пассажирским пароходом. Солнце уже припекало. По променад-деку гуляли нарядные японки под зонтиками, из кругляшей иллюминаторов высовывались головенки японской детворы. Встреча с подобной идиллией была столь неожиданна, что матросы скопились у лееров, возбужденные этим зрелищем:
- Бабенки-то у них ничего… гляди, крали какие!
Иессен тоже досмотрел эту идиллию до конца:
- С женщинами и детьми русский флот не воюет…
Крейсера прощально взвыли сиренами и стали отходить от парохода, никак не нарушая его пассажирского расписания. При этом японские женщины слали воздушные поцелуи, а русские моряки махали японкам руками, желая доброго пути…
Именно в этот день министр иностранных дел, граф Владимир Николаевич Ламздорф, в здании у Певческого моста русской столицы принял английского посла, явившегося с протестом. Скотт не собирался шутить. Он был возмущен (согласно лондонским инструкциям). Англия уже встала на дыбы. Как? Она - владычица морей, а русские моряки провели ее как старую дурочку на "блошином рынке"…
- Итак, я вас слушаю, - сказал Ламздорф.
Скотт неторопливо раскрыл роскошный бювар:
- Я вынужден сделать официальное заявление. На этот раз я не стану касаться ваших владивостокских крейсеров. Но мы не можем признать правомочности боевых действий крейсеров вашего Добровольного флота на том веском основании, что они покинули Севастополь под коммерческим флагом, которым и ввели в заблуждение турецкие власти, дабы затем пиратствовать по праву сильного против слабейшего на международных морских путях. Вами задержаны наши корабли, в том числе и "Малакка", зафрахтованная для рейса в Японию.
- Да, - отвечал Ламздорф, - мне это хорошо известно. Но задержание "Малакки" состоялось в границах общепринятых норм международного "призового" права, которое во все времена позволяло флотам противников пресекать военную контрабанду… Япония еще за три дня до нападения на Россию стала пиратски захватывать коммерческие корабли, идущие во Владивосток с безобидными грузами, и мировая общественность не протестовала против этих разбойничьих актов. Наконец, не станете же вы, господин посол, отрицать, что броневые листы для защиты бортов японских кораблей, как и многие тонны пикринов и мелинитов для выделки японской шимозы, являются важными стратегическими грузами?
Вопрос от России поставлен. Ответ Англии готов:
- Правительство моего короля не может брать на себя ответственность за торговые интересы своих подданных, а броневые листы с пикринами на транспорте "Малакка", задержанном вашими крейсерами, являются частным грузом. Право же личной собственности по всем известным в мире законам остается свято и нерушимо. - Посол захлопнул бювар столь громко, будто выстрелил из сигнальной пушки. - В том случае, если ваше правительство не пресечет крейсерский разбой на коммуникациях мира, правительство моего короля вынуждено будет принять самые серьезные меры с далеко идущими последствиями…
На дипломатическом языке эта вежливая фраза означала почти "объявление войны". Наши крейсера "Россия", "Громобой" и "Рюрик" прибавили оборотов, уходя прямо в нестерпимый блеск великого океана…
* * *
Их аппараты "Дюкретэ" с утра принимали телеграммы: "Русские крейсера… задерживайте отправку всех пароходов с грузами и войсками". Днем приняли из эфира истошный вопль: "Русские начали конфискацию кораблей, двигаясь в северном направлении…" Иессен отреагировал на это точно:
- В северном? Значит, мы отворачиваем к югу… По ходу движения крейсера расстреливали японские корабли, "при этом было замечено, что многие наши бомбы не рвались, а пробивали борта насквозь… Рвавшиеся же снаряды иногда воспламеняли окружающие предметы, но настолько слабо, что пожары потухали сами собой". Андреев сказал Иессену:
- Чем не иллюстрация к нашему разговору?
- Пожалуй, - мрачно согласился Иессен. - Но я ведь не поеду сейчас в Петербург, чтобы надавать пощечин генералу Бринку, автору системы снарядов и взрывателей к ним…
Крейсера погружались в климатическое пекло. Одежда и постели пропитались влагою. Люди изнывали от пота. Офицеры без жалости покидали свои каюты, им стелили матрасы на мостиках, в батарейных палубах. Над ютами растянули тенты, в тени которых температура в 30 градусов считалась уже терпимой. Крейсера двигались навстречу сильному течению Куросио, которое снижало их скорость. Ветер был слабый, но океан угостил их такой мертвой зыбью, от которой крейсера беспощадно валяло с борта на борт, а все, что было плохо закреплено, сорвало с переборок и палуб, со стола вихрем летела посуда, бедные птицы в кают-компании едва держались на своих жердочках…
Утром 9 июля на крейсерах пробили "аллярм".
- Вон! - показывали сигнальщики. - Дым, дым…
Никто, кроме них, дыма не видел, но скоро обозначился громадный пароход германского "Ллойда" - "Арабия".
- Призовые партии - по катерам! Быстро, быстро…
На вопрос о грузе капитан "Арабии" отвечал:
- Генераль-карго (то есть сборный груз)…
- Откуда вышли?
- Нью-Портлэнд, штат Орегон в Америке.
- Курс?
- Сейчас в Иокогаму, затем в Шанхай и Гонконг.
- Генераль-карго подлежит осмотру…
При осмотре выяснилось, что причины для ареста имеются, ибо трюмы "Арабии" были завалены паровозными котлами, разными машинами и рельсами. Пароход арестовали. Под конвоем моряков, знающих навигацию, его отправили во Владивосток через Лаперузов пролив. В отсеках крейсеров уже образовалась целая колония пленных с потопленных ими кораблей, а в дощатом загоне блеяли трофейные овцы… Плыли дальше на экономическом режиме котлов, дабы не расходовать уголь напрасно. Оставалось миль 40–50 до мыса Нодзимазаки, за которым начинался Токийский залив. Решили переждать время на малом ходу, чтобы ночью открылись огни Иокогамы…
- Семафор с "Громобоя"! - вдруг доложили флагману.
"Громобой" докладывал: ему не хватит угля на возвращение в базу, и это сообщение вызвало почти шок на флаг - мане:
- Как? Новейший крейсер, котлы и машины экономичнее наших, так почему же расход угля больше, чем у нас?
Дабич внес поправку: он дотянет до Владивостока, но будет вынужден спалить неприкосновенный запас угля в 400 тонн. Крейсера, застопорив машины, раскачивались один возле другого. Иессен через мегафон окликнул Дабича:
- Николай Дмитрич, подвинти "Громобоя" ближе к моей "России", я скажу пару любезных слов твоему механику.
Несколькими оборотами винтов Дабич "подвинтил" крейсер ближе к флагману, и все увидели на борту "Громобоя" здоровенного дядю. Стоя навытяжку, он отдавал честь адмиралу.
- Вы, - крикнул ему Иессен, - срываете нам всю операцию. После похода будете отданы под трибунал… За такие дела надо расстреливать! Без жалости…
На борту флагмана устроили экстренное совещание командиров крейсеров - как быть, что делать? Иессен был возмущен:
- Именно здесь, на подступах к японской столице, этот разгильдяй заявляет, что у него нет угля. Интересно, о чем он думал во Владивостоке, докладывая мне, что бункеровался под самые крыши люков? Решайте, как нам поступить…
- Наверное, возвращаться, - предложил Дабич.
Нервный Андреев накапал себе валерьянки:
- Николай Дмитрич, да постыдись… имей совесть!
- Я думаю, - скромно вмешался Трусов, - коли уж мы забрались в это логово, то отказываться от операции нельзя. Пусть "Громобой" вернется без четырехсот неприкасаемых тонн. Пусть спалит в котлах палубные настилы. Пусть сунет в кочегарки все, что горит. Даже мебель с койками. Даже масло.
- Я такого же мнения, - решил Иессен. - Возвращаться не имеем права. Операция будет продолжена…
Крейсера вышли в район Токио, и утром 11 июля на них напоролся спешащий англичанин "Найт Коммандер", который на выстрел под форштевень отвечал возрастанием ходового буруна. Такое наглое непослушание озлобило Иессена:
- Оглох он, что ли? Дайте еще раз под нос…
Снаряд точно ударил британца в носовую скулу. Корабль, вздрогнув, сам по себе отдал якоря, которые сорвали со стопоров тяжкие цепи, с грохотом они исчезали в бездне, пока не коснулись далекого грунта океана.
- Вот теперь он будет с нами повежливее…
Трусов отозвал Панафидина в сторонку:
- Сергей Николаич, вас обошли наградою, и единственное, чем я могу помочь вам, так отправить с "призовой партией" на этого "Коммандера"… Что там жалкий Станислав? Мы представим вас к Владимиру - с мечами и бантом!
- Есть, - кратко отозвался Панафидин…
Он возглавил партию с "Рюрика", а "Россия", как и в прошлый раз, прислала партию лейтенанта Петрова 10-го.
- Опять забыл ваши имя-отчество, - извинился мичман.
- Алексей Константинович, - отвечал Десятый.
- Вот и хорошо. Начнем с осмотра…
В трюмах обнаружили рельсы, конструкции железнодорожных мостов, вагонные колеса. Явная военная контрабанда! Но капитан ни в какую не желал предъявить коносаменты на груз и маршрут (а это подозрительно так же, как если бы человек, попавший в полицию, отказался назвать свое имя и адрес). Панафидин случайно заметил в каюте пресс, в котором были зажаты несколько книг, но с умом решил до поры до времени помалкивать… Наконец капитан сознался:
- Черт с вами! Я вышел из Шанхая.
- Но вы же не китаец. Откуда пришли в Шанхай?
- Из Нью-Йорка, дьявол вас разбери! Не ищите коносаментов. Их обещали мне выслать шанхайскою почтой. Если решили тащить меня во Владивосток на расправу, у вас ни черта не получится, ибо у меня в бункерах угля - на три лопаты…