- По всей Японии, среди пленных с эскадры адмирала Рожественского. Но не нашел… Кладо тоже не обнаружился.
- А меня на эскадре и не было, - спокойно отвечал Житецкий. - Неужели я такой дурак, чтобы влезать в эту авантюру? Николай Лаврентьевич тоже не верил в успех Зиновия.
- Но ехали-то вы на эскадру Рожественского.
- Мало ли что! Важно было уехать… Что мне здесь, в этой дыре? А в Питере жизнь бьет ключом. Такие перспективы… захватывающие! Именно теперь, когда от флота остались разбитые черепки, кому, как не нам, молодежи, делать карьеру? Ведь уже ясно: старики опростоволосились при Цусиме, на смену этим архивным дуракам приходит новое поколение… такие, как мы!
Только сейчас Панафидин заметил на плечах Житецкого эполеты лейтенанта, а на груди приятеля, подле Станислава, посверкивал эмалью и орден Владимира (правда, без мечей).
- За что? - спросил он, стукнув ногтем по ордену.
Житецкий прикинулся наивным юношей:
- Даром не дают. Делали для победы все, что могли. Не всем же стрелять из пушек… Ну, ладно. Об этом потом. Ты сюда? - Он показал в зал ресторана. - Тогда мы еще увидимся…
Панафидин засел в углу ресторана перед бутылкой коньяку. Старая обида ворочалась в душе, почти физически ощутимая. Конечно, зависть ни к чему, но… "Уже лейтенант!"
- Ладно, - сказал он себе, залпом выпивая две рюмки подряд. - Черт с ними со всеми. Поныряю на подлодках с полгодика и заслужу эполеты лейтенанта… честно!
Вернулся в ресторан Житецкий и, проходя мимо, с дружеской лаской обнял его за плечи:
- А чего ты в углу? Пойдем за наш столик. У меня там своя компания. Собрались люди полезные… для тебя тоже.
Панафидин до краев наполнил третью рюмку.
- Игорь, ради чего ты вернулся во Владивосток?
- А ты не догадываешься, дружище?
- Признаться, нет.
- Я приехал свататься к Вие Францевне. Можешь считать, что приглашение на нашу свадьбу тобою уже получено…
Коньяк глухо шумел в голове мичмана.
- Поздравляю… приданое богатое, не правда ли?
На лице Житецкого отразилась гримаса отвращения:
- Дело не в деньгах, и ты меня хорошо знаешь. Дело в чувствах, а Вия Францевна давно испытывает их ко мне.
- А ты?
- Что я?
- Испытываешь?
- Безусловно. Чувства проверенные. И временем. И расстоянием. Ну, пошли, пошли, - тянул он Панафидина за свой столик. - Собрались свои люди. Вон, видишь, и каперанг Селищев из отдела личного состава. Если у тебя трудности с вакансией, мы сейчас за выпивкой все и обсудим…
В названном Селищеве мичман узнал того типа, который энергично и здравомысляще затачивал штабные карандаши.
- Иди к ним, - сказал он Житецкому. - Я потом…
Коньяк электрическими уколами осыпал его тело. В шуме множества голосов он улавливал тенор Житецкого:
- Господа! Каждый индивидуум на Руси - кузнец своего счастья. Если вы хотите иметь успех в жизни, постарайтесь заранее выбрать себе хороших родителей, дабы еще в эмбриональном состоянии ощущать всю прелесть будущего бытия…
- Браво, Житецкий, браво! - поддержал его Селищев.
Панафидин рывком поднялся из-за стола. По прямой линии, никуда уж не сворачивая, мичман двинулся на таран этой компании хохочущих негодяев и, устремленный к цели, почти сладостно содрогался от праведного бешенства…
- Сними! - велел он Житецкому, подходя к нему.
- Что снять?
- Вот это все - и эполеты и ордена.
За столиком стало тихо. Ресторан тоже притих. Панафидин, ощутив общее внимание, уже не говорил - он кричал:
- Ответь! Почему всем честным людям на войне всегда очень плохо и почему подлецам на войне всегда хорошо?
Лицо Житецкого стало серым, почти гипсовым.
- Ну, знаешь ли, - пытался он отшутиться. - Это уже не благородный флотский "гаф", а скорее обычное "хрю-хрю".
Панафидин вцепился в его ордена и сорвал их.
- Мерзавец, подлец… тебе ли носить их? Там, далеко отсюда, погибли тысячи… и даже креста нет на их могилах! Только волны… одни лишь волны…
…Утром Панафидин был разбужен незнакомым лейтенантом с большим родимым пятном на щеке:
- Я тревожу вас по настоянию Игоря Петровича, моего давнего друга. Очевидно, мне предстоит быть его секундантом, и я прошу вас, господин Панафидин, озаботиться подысканием человека для секундирования вам. Желательно из дворян, чтобы поединок носил благородный характер. Вы меня поняли…
Когда в странах Европы дуэли вышли из моды, в монархической России поединки были искусственно возрождены, закрепленные в быту офицерского сословия особым указом от 18 мая 1894 года. Русское законодательство продолжало считать дуэли преступлением, но было вынуждено оправдывать офицеров, тем более что отказавшиеся от поединка удалялись в отставку без прошения…
Панафидин сел на дежурный катер, который подрулил к борту флагманской "России", отыскал лейтенанта Петрова 10-го.
- Извините. Давно помню ваш номер по спискам Петровых на флоте, но память не удерживает вашего имени-отчества.
- Алексей Константинович, - назвался Петров 10-й.
- Алексей Константинович, мне нужен секундант для дуэли, и я решил, что вы не откажете мне в этой услуге. Я вас знаю как мужественного человека, вместе с вами я не раз "призовал" японские корабли. Наконец, вы мне просто симпатичны.
- Благодарю за честь, - сказал Петров 10-й, тяжело вздохнув. - При всем моем уважении к вам лично я отказываюсь секундировать вас, ибо являюсь убежденным противником дуэлей, в которых торжествует не доказательство истины, а лишь случайный каприз выстрела. Но если бы и был сторонником дуэлей, я все равно отказал бы вам…
- Почему?
- Поймите меня правильно и не сердитесь. Дуэль в любом случае вызовет расследование, секундантов обязательно притянут в штаб к Иисусу, а там, чего доброго, глядишь, и с флота выкинут. А я, - сказал Петров 10-й, - слишком дорожу службою на крейсерах. Наконец, я семейный человек… дети!
- Извините, - не стал настаивать Панафидин.
- Впрочем, желаю успеха, - проводил его Петров 10-й.
Мичман не обиделся и посетил "Шилку", где его внимательно выслушал капитан 2-го ранга Беклемишев.
- Это совсем некстати! - огорчился он. - Но отказаться от вызова, я понимаю, вы не можете. Согласен помочь вам в этом дурацком занятии. Тем более что кому-кому, а мне-то отставка не грозит. Ибо на мое место охотников нету…
Он спросил о месте и времени дуэли.
- Утром в пятницу. На речке Объяснений.
- Это в самом конце Гнилого Угла?
- Да, именно так.
- Ну хорошо, - сказал Беклемишев. - Я вас не подведу…
* * *
В оружейном магазине Лангелитье секунданты под залог в сто рублей взяли "напрокат" старомодный футляр с дуэльными пистолетами. По правилам кодекса о поединках противникам достанется оружие по жребию. Как показало следствие, Беклемишев сказал лейтенанту с родимым пятном на щеке:
- Судьба людей в наших руках! Давайте сдвинем мушки на один миллиметр в сторону, чтобы они промахнулись оба… Об этом будем знать только вы и только я!
Но секундант Житецкого возроптал:
- Поединок - дело чести. Как же вы, дворянин старого рода, можете предлагать мне подобные фокусы?
Беклемишев ответил ему с надрывом:
- Да ведь миллиметр решает жизнь человеческую. Вы, лейтенант, наверное, еще не смотрели смерти в лицо, и потому вам трудно меня понять. Если бы ваша биография сложилась иначе, вы бы согласились сбить мушки даже на целый сантиметр…
Панафидин до четверга не испытывал никаких волнений, нормально спал, с аппетитом обедал, а все предстоящее на речке Объяснений казалось ему какой-то ерундой. В самом деле, ему ли, пережившему страшную бойню крейсеров возле Цусимы, бояться черного "зрачка" дуэльного пистолета? В пятницу он привел себя в порядок, не спеша побрился, нанял извозчика и поехал в Гнилой Угол. В конце Ботанической улицы его заметил из окна бедный старик Гусев и помахал ему скрипкой:
- У меня новые каденции! А куда вы в такую рань?
- По делам.
- Так заходите. У меня есть что сказать.
- Обязательно! Потом заеду…
Извозчик задержал лошадей в конце Гнилого Угла.
- Тпрру, с вашей милости четыре с половиной.
- Чего так дорого, братец?
- А ныне все подорожало. Овес тоже.
- Ну, ладно. Подожди. Скоро поедем обратно…
На обширной поляне, с которой была видна бухта Золотой Рог, все были в сборе. Житецкий ходил поодаль, часто посматривая на небо. Лейтенант с родимым пятном на щеке решительно шагнул к Панафидину, держа руки с пистолетами за спиной.
- В какой руке? - спросил он.
- Мне все равно. Давайте хоть в правой…
Беклемишев выглядел сегодня неважно. Он нервно шевелил на груди золотую цепочку от часов и этим напоминал кузена Плазовского, любившего теребить шнурок от пенсне.
- Напомню о правилах, - сказал Беклемишев. - Дистанция двадцать пять шагов. Сорок четыре секунды. Стрелять можете между устным счетом: "раз, два, три - стой!" Все понятно?
- Благодарю, - отозвался Панафидин.
Его и Житецкого развели по концам поляны.
Велели стать спинами друг к другу.
Затем раздалась команда:
- Можете повернуться лицом… сходитесь!
Высокая влажная трава путалась под ногами.
С неба кричали чайки: "Чьи вы? Чьи вы?"
Методический диктат времени:
- Раз… два… три… стой!
Панафидин застыл. Выстрел был ослепляющим.
Житецкий опустил руку с пистолетом.
Панафидин долго еще стоял недвижим.
Потом вздохнул, глубоко заглатывая чистый утренний воздух. Стал оборачиваться куда-то в сторону и упал на бок.
Он был еще жив, и для него не успела померкнуть синева гавани. Его еще ослеплял белый камень волшебного русского города. Панафидин упрямо смотрел в сторону рейда, с которого однажды ушли крейсера, но обратно они не вернулись.
Остался лишь один, и он узнал своего флагмана:
- "Россия", - прошептали губы, мертвея.
В кармане его мундира нашли выписку из какой-то книги: "Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна. Она вечна. Она несокрушима…"
"Панафидинский Летописец" был опубликован в Москве через десять лет после его гибели. Могила мичмана была забыта и безжалостно затоптана временем, как и могилы его предков.
* * *
С тех пор прошло много-много лет… На жестком грунте, словно водруженный поверх нерушимого пьедестала, крейсер "Рюрик" остался для нас вечным памятником русского героизма. Над ним, павшим в смертельном бою, сейчас стремительно проходят новые корабли новой эпохи с экипажами новых поколений.
Над могилой "Рюрика" советские крейсера торжественно приспускают флаги, и тогда гремят салюты в его честь!
Корабли - как и люди, они тоже нуждаются в славе, в уважении и в бессмертии… Вечная им память!
Но даже у погибших кораблей тоже есть будущее.
1985 год
Рига
― СТУПАЙ И НЕ ГРЕШИ ―
Я не только не имею права,
Я тебя не в силах упрекнуть
За мучительный твой, за лукавый,
Многим женщинам сужденный Путь.
Александр Блок
От автора
Прошлое навсегда погребено на гигантском кладбище того же прошлого, которое мы так редко теперь навещаем.
Однако мне, живущему там, откуда еще никто не возвращался, намного легче перемещаться в пространствах времени, и потому в былой жизни России я имею немало хороших знакомых. Но средь великого множества женщин, платья которых давно и ликующе отшумели, одна уже много лет тревожит мое хладеющее воображение. Вот и сегодня - "встала из мрака младая с перстами пурпурными…".
Так уж получилось, что после изнурительных и долгих сомнений - писать или не писать, забыть или вспомнить? - я начинаю эту вещь именно 8 марта, который не ахти как волнует наших жен, зачастую униженных, оскорбленных и разгневанных, ибо их жизнь складывается совсем не так, как о ней мечталось.
Но сначала я вынужден побывать в Ницце, и, конечно, из потемок памяти сразу всплывают незабвенные строки:
О этот юг, о эта Ницца!
О как их блеск меня тревожит…
С давних времен в Ницце существовал отель-пансионат по названию "Родной угол", устроенный мадам М. М. Соболевой близ приморского променада; здесь к услугам заезжих была русская кухня с русской же прислугой, хорошо подобранная русская библиотека.
Летом 1923 года "Родной угол" приютил двух эмигрантов - пожилого и молодого. Блистательный и фееричный Санкт-Петербург - парадиз великой империи - для них уже навсегда растворился в непознаваемом отчуждении, и оба оставались равнодушны к ароматам цветов в роскошном, но чужестранном саду.
Радостных эмоций меж ними не возникало.
- Трагедия в том, - рассуждал пожилой, - что отныне в России право заменили указами. А роль адвоката, как защитника слабых, низведена до роли ассистента палача, обеспокоенного лишь качеством веревки. Интерес к юридическим правам личности низведен до ничтожного уровня, а мы - витии прошлого! - уходим в небытие с гнусным клеймом "платных наемников буржуазии". О чем тут говорить? Интеллигенция на Руси никогда не была сословием, но сейчас ее сделали "прослойкой", обязанной покорно признавать идейное превосходство победившего пролетариата, который отныне почитается главным знатоком классовой борьбы. Нет, милый Сережа, в этой России, порождающей робеспьеров и маратов из разино-пугачевского наследия, мои эмоции никому не нужны… Будем помирать в "Родном углу"!
Так говорил Николай Платонович Карабчевский писателю Карачевцеву, желавшему побыть при нем в роли известного Эккермана. Понуждая старика к откровенности, он даже не скрывал, что собирает материал для книги о нем. Да, еще недавно Карабчевский был очень знаменит - оратор и писатель, поэт и адвокат, Николай Платонович всю жизнь считал, что нет выше звания присяжного поверенного, и в 1917 году Керенский напрасно соблазнял его званием сенатора. Карабчевский отказался.
- Нет уж! - сказал он. - Я желаю умереть в первых шеренгах лейб-гвардии российской адвокатуры - именно столичной…
На громогласных лирах старой адвокатуры было натянуто немало певучих струн, и каждая мощно звучала: присяжных поверенных знали на Руси как писателей, публицистов, драматургов, психологов и даже актеров. Карабчевский эмигрировал, когда уличная толпа сожгла здание столичного суда - не стало храма судебных реформ, значит, не нужны и жрецы справедливости.
Теперь, затворенный в "Родном углу", Николай Платонович печально воскрешал в памяти те громкие процессы, в которых когда-то блистало его имя. Сергей Карачевцев торопливо записывал, неожиданно вспомнив женское имя - Ольга Палем:
- Что вы можете сказать о ней?
Николай Платонович заметно оживился.
- Я глубоко убежден, - отвечал он, - что каждая женщина хотя в душе и ранимее нас, мужчин, но она и намного терпеливее нас, мужчин. Особенно в те периоды своей жизни, когда она любит. В этом я убежден. Женщина может сносить от любимого человека многие обиды и оскорбления, она способна очень многое прощать. Но… пусть мужчины не обольщаются!
Он замолк. Карачевцев осторожно напомнил:
- Продолжайте… Как мне понимать вас?
- А так, юноша, и понимайте. Женщина прощает почти все мужчине, которого она любит. Но в ее любви имеется очень опасный предел. Тогда женщина как бы "взрывается". И, взорвавшись, она обязательно отомстит. Рано или поздно, но - отомстит! Я думаю, - заключил Карабчевский почти торжественно, - женщина имеет на эту месть природное право…
- Мне позволено так и записать? - спросил биограф.
- Да, так и запишите. Пусть знают все. Надо ценить женщин. Надо беречь женщин. Надо уважать женщин, имевших несчастье полюбить мужчин, недостойных большой женской любви…
Через два года после этой беседы Карабчевский угас, и его прах был предан земле на отдаленном кладбище Рима, уже тогда заброшенном. Так завершилась жизнь человека, о котором наши историки теперь начинают вспоминать.
Конечно, читатели вправе спросить меня, почему я назвал свой роман "бульварным"? Отвечу. Всю жизнь я писал военно-политические романы, но критики упрямо именовали меня "бульварным" писателем. И чем больше становился накал патриотизма в моих исторических романах, тем настойчивее блюстители порядка обвиняли меня именно в "бульварщине".
Наконец я понял, что угодить нашим литературно-газетным Зоилам можно лишь одним изуверским способом - написать воистину бульварный роман, дабы их мнение обо мне, как о писателе, полностью подтвердилось. Заодно уж я, идущий навстречу своим критикам, щедро бросаю им жирную мозговую кость…
Я писал эту вещь на примере исторических фактов столетней давности, но думается, что вопросы любви и морали в прошлом всегда останутся насущными и для нашего суматошного времени.
1. "Я ЖИЛ ТОГДА В ОДЕССЕ ПЫЛЬНОЙ"
Господа присяжные заседатели!.. В обстановке довольно специфической - трактирно-петербургской, с осложнениями в виде кружки Эсмарка на стене и распитой бутылки дешевого шампанского на столе, стряслось большое зло. На грязный трактирный пол ничком упал молодой человек, подававший самые блестящие надежды на завидную карьеру…
Н. П. Карабчевский. "Речи".
Но один из старожилов этого города высоко оценивал даже легендарную пыль: "Прежняя одесская пыль была не такою, как ныне - она была благоуханной, как пыльца цветов. Море, степи, акации были причиной ея аромата". Этот же мемуарист здраво мыслил, что даже солнце светило одесситам совсем иначе: "О доброе старое одесское солнце! - восклицал он. - Где ты? Куда сокрылось? Теперь восходит какое-то бледное светило, но это вовсе не то, что было раньше…"
Сто лет назад Одесса, извините, все-таки была веселее и наряднее; ее улицы и площади хранили святость исторических названий; памятники тоже оставались незыблемы, на их пьедесталах красовались тогда совсем иные герои - не те, что разрушали, а те, которые Одессу созидали. Кстати уж, оставив в стороне Потемкина, Ришелье, Ланжерона, Дерибаса и Воронцовых, я вам напомню, что Одесса славилась не только босяками с Куликова поля, не одними тряпичниками с Чумной горы. В разное время здесь проживали последний в России граф Разумовский, неаполитанская королева Каролина, из Одессы вышла барышня Наталья Кешко, занявшая престол Обреновичей, наконец, одесситы не забывали и знаменитого Джузеппе Гарибальди.