* * *
Продолжающиеся бои шли с переменным успехом, но мне думается, что Ольга Палем наверняка бы одержала победу, если бы…
Если бы не болезнь Довнара, скрутившая его сразу же после скандала. Палем вызвала домашнего врача Освальда Морица, который определил брюшной тиф, настаивая на немедленном помещении больного в Александровскую больницу на Фонтанке.
Ольга Палем взмолилась перед Морицем:
- Доктор, миленький, родненький, только не больница… Обещаю не спать день и ночь, как хорошая сиделка, сделаю все, что скажете… Только войдите в мое положение!
Положение складывалось теперь не в ее пользу, и, если Довнар окажется в больнице, она потеряет контроль над ним, а делить свои женские права на него с правами материнскими - это будет нелегко.
- У вас в квартире, - отвечал Мориц, - нет даже ванны, а больница оборудована всеми удобствами… не спорьте.
Мориц считал ее женою Довнара, и потому, когда Палем выговорила для себя свидания с ним в любое время, доктор охотно дал согласие. Тут же была вызвана по телефону больничная карета, Ольга Палем сама и отвезла Довнара на Фонтанку, где громоздилось помпезное здание больницы с торжественным парадным подъездом, украшенным античными колоннами.
Была уже ночь. Хлынул дождь. Ольга Палем пешком возвращалась домой, всю дорогу плача… ее даже шатало!
- Боженька, ну почему я такая несчастная? Боженька, ты всем помогаешь, так помоги ты и мне, боженька…
* * *
Мадам Шмидт, бодрая и здоровая, совсем не собиралась "просить пардону". В меблированных номерах на Подьяческой, чересчур словоохотливая, она сразу же оказалась в центре внимания людей, готовых выслушать все, что интересно знать посторонним или, вернее, как раз то, что им знать совсем не нужно. Согласитесь, что на умную лекцию о движении небесных светил людей иногда калачом не заманишь, но их соберется несметная толпа, если станут рассказывать домашние сплетни.
Дама упивалась всеобщим и заслуженным вниманием:
- На старости лет, стыдно сказать, возникло невыносимое положение. Я приехала. Тратилась. Ничего не жалела. Привезла кучу подарков. Разве я была плохая мать? А теперь? Вы только посмотрите на меня, дамы и господа… ужасно!
Постояльцы номеров, все эти заезжие из провинции старухи, какие-то затюканные инвалиды, наехавшие в столицу хлопотать о пенсии, сердобольные вдовы - все слушали ее с почтением.
- Приезжаю. Смотрю. Вот такая… выше меня! Ноги длиннющие, словно оглобли. Руки еще длиннее, загребущие. Пришла и не уходит. Подчинила сына себе. Явная аферистка. Нос у нее - вот такой, как у попугая. И выгнала меня… на улицу.
Мадам Шмидт возрыдала.
Аудитория зашелестела, зашепталась, заохала.
- Страдалица. Сочувствуем. А сын-то? Нешто дозволил?
Мадам Шмидт рыдать временно прекратила.
- Сын, благороднейший человек, сразу заболел от горя, не в силах сносить поругание матери, и я с колоссальным трудом устроила его в лучшую клинику столицы, а государь император, узнав о моем несчастье, прислал своего лейб-медика… весь в орденах. Вот отсюда и ниже. Так и сверкает! Не удивляйтесь, дамы и господа. Император помнит об услугах моих мужей, имевших высокое государственное предназначение.
- Ахти, господи! Пронеси и помилуй нас, царица небесная…
Концерт был окончен. Публика разбредалась по своим убогим закутам, горячо обсуждая услышанное, говорливая, словно заядлые театралы после эффектного спектакля, в финале которого ни одного из героев не остается в живых, все полегли замертво, пронзив свои сердца бутафорскими кинжалами.
- Страсти-то какие, Исусе праведный, - шелестели старухи. - До чего же мы дожили, ежели родную мать, не кого-нибудь, а свою мать из дому гонят. А энта молодуха-то, гляди, какая проворная… так и хватат, так и хватат!
- Нонеча совести-то у молодых совсем не стало. Я по ночам кой годик не сплю. Все думаю. А ну как и мой балбес приволокет этакую орясину, так у них потом кипяточку не допросишься…
Здесь, в номерах, Александру Михайловну отыскал Милицер, пылающий желанием сурового отмщения за то, что наболтала Ольга Палем инспектору института. Он сразу понял, что перед ним обыкновенная дура, но эта дура, как и положено всем дурам на свете, имеет немыслимые претензии, а потому он ей доказывал:
- Вы же мудрейшая из женщин… право, вы ошеломили меня. Теперь и сами видите, в чем корень зла. Понимаю, вы благородны под стать вашему классическому облику. Кстати, ваши предки внесены ли в "Готский Альманах"? Нет? Очень жаль. Советую похлопотать… Однако, - продолжал Милицер, - с насилием и коварством, достойным пера самого Шекспира, надобно сражаться методами Шиллера.
- Верно, ах как верно! - кивала мадам Шмидт.
- Я, - заявил Милицер, - помогу вам избавить своего лучшего друга и вашего сына от алчных притязаний этой нахалки…
Тем временем, отвезя Довнара в больницу, Ольга Палем с утра пораньше сама появилась в больнице. Перед швейцаром, ссылаясь на разрешение доктора О. Э. Морица, она выдавала себя женою, которой дозволено видеть мужа в любое время. Довнар, кстати, не противился этим свиданиям, напротив, даже радовался им, как и каждый больной, когда его навещают.
Но однажды случилось то, чего и следовало ожидать: у постели больного она застала его мать. Слово за слово, сначала шепотом, потом все громче и, наконец, криками две женщины обменялись мнениями о том, что каждая о другой думает.
- Аферистка, на такой даже пробы негде ставить… хоть бы людей постыдилась! - кричала мать Довнара, нарочно привлекая внимание больных в громадной и гулкой палате.
Даже в хронически больных пробудился прежний вкус к жизни. Они стали напрягаться, садясь на кроватях, явно довольные, что больничная скука разрешается бесплатным зрелищем. Отовсюду слышались реплики - кто за мать, кто за жену:
- Нельзя же так, тут надо по совести.
- Молодую-то нешто не жалко?
- А старую кто пожалеет?
- Верно, Федя. Она же мать. У ней, гляди, сердце.
- А у молодухи-то рази нет сердца?
- У ней не сердце, а совсем другое… вот и взбесилась!
Кончилось все ужасно. Сбежались врачи, сестры милосердия, дюжие дядьки-санитары. Довнар кричал, чтобы убрали от него "вот эту женщину", способную любого, даже здорового, загнать в гроб. При обмене мнениями выяснилось, что Ольга Палем не жена ему, а просто так, вроде хорошей знакомой. Госпожа Шмидт откуда-то вдруг извлекла икону и, целуя ее, требовала не пускать "аферистку" в больницу, и Ольге Палем тут же было отказано в дальнейших посещениях больного.
- Идите и не спорьте, - выталкивали ее санитары из палаты. - Швейцара мы предупредили, чтобы вас более не пускал…
Дни сочились, как свежие раны, - тоской, одиночеством, суевериями, предчувствиями. Именно сейчас ей хотелось бы повидать князя Туманова, о котором думалось с какой-то надеждой, но искать его не решилась. Однажды она сумела как-то прорваться к Довнару, но тут в палате возник шум:
- Молодуха! Во проныра какая, гляди, пробралась!
Ее выставили под локотки. Каждый день она с утра торчала в конторе больницы, всем служащим там надоела, постоянно выведывая о здоровье Довнара, а перед грозным швейцаром унижалась, совала ему рубли, молила пропустить ее:
- Я на минутку! Только погляжу на него.
- И рад бы, - отвечал старик, - да начальство не с вас, а с меня спросит. А мне, родимая, до пенсии уже недалече. Чего же это из-ва вас мне пенсиона лишаться? Вы што ли дряхлость мою обеспечите?
Наконец настал самый черный день - в конторе ей было сказано, чтобы она более не ходила сюда напрасно:
- Больной по фамилии Довнар-Запольский вчера вечером выписан из больницы и сдан на руки своему товарищу по фамилии Милицер, который сразу и отвез его домой.
Но домой Довнар не вернулся, значит, Милицер отвез его на Подьяческую - под материнское крылышко.
Что тут стало с Ольгой Палем! Она ощутила себя загнанной в безвыходный тупик, из которого ей не выбраться.
Все-все вокруг - теперь уже все! - хотят ей только одного зла, а кто подарит хоть крупицу добра?
- Люди, да что ж вы делаете со мной… люди?
Шатаясь и плача, она ходила по улицам, не видя людей.
12. "ТУТ НИЧЕМ ПОМОЧЬ НЕЛЬЗЯ"
Секретарь канцелярии. Форменный сюртук. Сверкание пенсне и пуговиц. Доложено от порога с подобающим поклоном:
- Павел Викентьевич, там пришла молодая дама, называющая себя женою студента Довнара. Соблаговолите принять?
- Да, пусть войдет…
Инспектор Института инженеров путей сообщения П. В. Кухарский - чин тайного советника! - заранее вышел из-за стола:
- Прошу, мадам. Что вас привело ко мне?
- Горе, - еле слышно отвечала Ольга Палем…
На этот раз она ничего не выдумывала, не желая предстать в лучшем свете, не притворялась и "светской дамой", а явилась перед Кухарским просто страдающей женщиной, для которой сейчас все трын-трава, важно сберечь даже такую любовь, которая виснет на ней тяжким бременем. Тайный советник слушал ее не перебивая, только время от времени побрякивал бронзовой крышкой громадной старомодной чернильницы.
Наконец она закончила. Кухарский спросил:
- И долго продолжались такие ваши отношения?
- Скоро уже четыре года.
- И у вас хватало терпения?
- Но я же его люблю… даже сейчас.
Павел Викентьевич, поразмыслив, соизволил заметить, что после такого срока совместного проживания мужчина должен не покидать женщину, а, наоборот, увлекать ее под венец.
- Того требует мораль в моем старомодном ее понимании, иначе это… безнравственно. Корпус инженеров путей сообщения - почти офицерская организация, и каждый студент должен дорожить честью своего мундира. Дело не в том, можно или нельзя студенту жениться, а в том, что Довнар обязан к этому.
Кухарский проводил Ольгу Палем до дверей кабинета:
- Обо всем услышанном от вас я доложу генералу Герсеванову, и следует решить, достоин ли Довнар звания студента нашего прославленного на весь мир института…
Пока хлопотала Ольга Палем, не оставалась без хлопот и Александра Михайловна Шмидт. Среди обитателей меблированных номеров, охотно выслушивавших ее стенания, нашлись старики-чинуши еще старой дореформенной России, и они в один голос убеждали ее, что это дело можно "провернуть":
- Ежели подать куда надо прошеньице со слезой да чтобы еще "подмазать". И не расписывайте много, ибо начальство у нас читать не любит. Пишите кратко, но веско!
Краткость - сестра таланта, но талант госпожи Шмидт разогнал ее фантазию на четыре страницы доноса, который, будучи адресован на имя санкт-петербургского градоначальника, обретал скромное название "просьбы" (в старину такие "просьбы" назывались еще точнее - "слезницами").
В доносе очень неприглядно была обрисована фигура "некоей особы Палем", которая покушается на честь (и на кошелек) ее сына. Кажется, доношение было подано в канцелярию градоначальства еще до выхода Довнара из больницы, а знаки препинания в тексте были со знанием дела проставлены Милицером, который заслужил одобрение Александры Михайловны:
- Вы правильно расставили восклицательные знаки, чтобы градоначальник понял, с кем имеет дело. А раньше вы очень тонко подметили: она нас Шекспиром, а мы ее Шиллером…
Градоначальником столицы был в ту пору генерал-майор В. В. фон Валь, о котором я не могу сказать ни хорошего, ни дурного. Его канцелярия работала четко, без проволочек, и потому "слезница" госпожи Шмидт сразу обрела законное движение по административному кругу, похожему на известный "круг царя Соломона". Быстро навели оправки, а сама бумага вскоре же оказалась на столе его превосходительства.
- Что за бред! - фыркнул Виктор Вильгельмович. - Сын подательницы уже совершеннолетний, сам писать умеет, но от него ходатайства не поступало. Из сего следует, что этот фрукт вполне доволен своей сожительницей. Так чего им надо?
Делопроизводитель счел своим долгом согласиться:
- Какой резолюционс видеть вам бы желательно?
Фон Валь уже вчитывался в другие бумаги, ворча:
- Они там сами кашу заварили, пусть сами и расхлебывают, а у меня своих дел по горло - кошку некогда высечь…
Александра Михайловна получила доношение обратно, украшенное такой резолюцией: "ТУТ НИЧЕМ ПОМОЧЬ НЕЛЬЗЯ".
- Как это нельзя, если можно? - возмутилась она. - Что за власть такая пошла, если отказываются помочь мне, честной женщине? Помню, в годы моей безмятежной юности… Разве такие бывали резолюции? Вспомнишь, так душа замирает…
Ее донос был отправлен 8 октября 1893 года, а через месяц был сооружен новый, более убедительный. Теперь, как того и желало градоначальство, бумага была составлена от имени самого "потерпевшего". Довнар писал, что упомянутая ранее особа О. В. Палем въехала в его квартиру, пользуется чужим имуществом, совместное проживание с этой особой уже невыносимо, почему он, проситель, и просит власть имущих оградить его от последующих притязаний Палем, чтобы означенную особу выселили не только из квартиры, но и вообще удалили ее из столицы, ибо ее нравственность внушает сильные подозрения.
- Этот молодой человек одним выстрелом желает убить двух зайцев. Для начала запросите одесское полицейское управление, - распорядился фон Валь, - подождем, что оно ответит?
Одесса отозвалась о нравственности госпожи Палем благоприятно, никаких грехов ее не указывая, и таким образом вопрос о выдворении из Петербурга отпал сам по себе. Но зато оставался животрепещущим вопрос о выселении из квартиры.
Виктор Вильгельмович расправил густую бороду:
- Ну что тут делать? Придется выселять, паче того квартира записана на имя Довнара, посему здесь потребуется и раздел имущества. Этим и прошу озаботиться канцелярию…
Рано утром Довнар появился в квартире, но пришел не один - его сопровождал Болеслав Туцевич, пристав полиции в чине подполковника. Довнар выглядел наигранно веселым.
- Здравствуй, - сказал он Ольге Палем, - сейчас предстоят неприятные минуты раздела имущества… Ты готова?
- После чего, - добавил Туцевич, - я буду вынужден по долгу службы проследить за вашим, мадам, выселением…
Это был удар, скрутивший Ольгу Палем в отчаянии.
Она заметалась, даже не понимая до конца, что происходит. Туцевич, человек деликатный, только покашливал, когда начинались споры - кому что принадлежит. По его словам, Ольга Палем сама "помогала Довнару укладывать вещи, то плакала, то говорила ему дерзости и укоряла, взваливая всю вину на его мать. Довнар при этом держал себя очень серьезно".
Оправдывая себя, он иногда шептал Туцевичу:
- Видите, как она цепляется за все мое? Мало ей, что разорила меня, я бывал вынужден тратить на ее прихоти по пять тысяч в год… ни стыда, ни совести! Хамка…
Это была ложь: как раз в это время личный капитал Довнара составлял сумму в 14 000 рублей (и были еще банковские чеки на несколько тысяч), а Ольга Палем, получая пособие от Кандинского, сама расплачивалась за квартиру, за услуги дворников и служанок. Но Туцевич этого, конечно, не знал и просил только поторопиться с разделом. Довнар уступал Ольге вещи, если на них имелась ее вышивка, цеплялся за шкаф и комоды, кричал, что трюмо никогда не отдаст:
- Это я платил! Одеяло тоже не трогай… Я тебе не солдат, чтобы накрываться шинелькой.
Свое барахло он сваливал в комнатах, а то, что доставалось ей, он вышвыривал на кухню. Туцевич за время службы в полиции всяких пакостей насмотрелся, но все-таки, улучив момент, он счел нужным выговорить Довнару:
- С женщиной, сударь, так не поступают.
- Так не жена же она мне!
- Тем более. Если любовницу бросают, так ее бросают со всей хурдой вместе, а не смотрят на бельевые отметки. Впрочем, извините. Не мое это дело. Я ведь только при исполнении служебного долга. Но вы пожалейте ее.
- Войдите и вы в мое дикое положение, - горячо нашептывал Довнар на ухо Туцевичу. - Как она, жалкая мещанка, посмела надеяться стать моей женой, женой шляхтича герба "Побаг"? Конечно, по-человечески ее можно пожалеть, но…
- Но она же вас любит, я по глазам вижу - любит.
- Да таких у нее, как я, знаете, сколько перебывало? По глазам вы не можете судить, что она бескорыстна.
- Однако, сударь, корысти с ее стороны я не заметил. Впрочем, - повторил Тущевич, - лирика - не моя профессия. Я лишь пристав полиции, а вы разбирайтесь сами, кому тарелка, кому вилка, кому спинка от стула, а кому ножка от кресла…
Когда имущество доделили, Довнар закрыл свои комнаты на ключ, а ключ от кухни он вручил Ольге Палем.
- Олечка, - разрешил ей Довнар, - ты в любой момент можешь забрать свои вещи, ибо кухня имеет отдельный выход на черную лестницу. Теперь я хотел бы с тобой попрощаться…
Вход в квартиру с парадной лестницы был для нее закрыт. Отныне она могла пользоваться лишь черной лестницей. Она сидела на табуретке в прихожей, даже не плача, слепо глядя перед собой, а Туцевич не знал, где найти нужные слова:
- Мадам, время позднее, жена сей день пироги пекла, давно ждет меня. Вы уж извините, но долг службы повелевает мне проследить за вашим удалением из этой квартиры…
Ольга Палем грустно улыбнулась Довнару:
- Спасибо за все… за все, что ты сделал. Вот была бы у тебя собака, интересно, выгнал бы ты ее так, как изгоняешь меня? А куда я денусь теперь? Ведь даже с проституткой не поступают столь безжалостно под утро, как ты со мною к ночи… Что же мне теперь? Самой сделаться проституткой?
- Слышите? - обратился Довнар к приставу. - Она еще смеет упрекать меня. Разорила, а теперь упрекает. Если вы полиция, так принудите ее удалиться.
- Да, я полиция, - не отрицал Туцевич, - но я еще никогда не бывал вышибалой. Госпожа Палем и сама уйдет…
Она спустилась по чистой парадной лестнице, освещенной газовыми рожками, в вестибюле швейцар Садовский читал газету.
- Дядя Игнатий, пожалей хоть ты меня…
- Бедная, кудыть же ты теперича?
- А не знаю! Пойду на Невский и первому попавшемуся… хоть за рубль, хоть за полтинник. Только б не это!
* * *
Сказанного вполне достаточно, чтобы расставить верные ударения. Согласен, что раздел имущества всегда гадостен. Добавлю от себя, что однажды сам наблюдал нечто подобное. Люди, которых я считал интеллигентами, вдруг превращались в алчных зверей, хватая то одно, то другое, - и в этот момент я не узнавал их. Где же их прежние речи о человеческом достоинстве и душевном благородстве? В моем представлении любая мебель - это все-таки доски, а любая одежда - это все-таки тряпки.
На мой взгляд, в нашем прискорбном и материальном мире существует одно лишь мерило ценности - это книги!
Но Ольга Палем и Александр Довнар не книги делили…