Гонорара Вознесенский получил семь рублей с копейками. А губернатор повелел высчитать с уездного литератора старый пропойный долг в 1220 рублей (с копейками опять-таки).
- А все это пинежское гнездо вольнодумствующих тунеядцев разогнать по уездам отдаленным, - велел губернатор. - Вознесенского же я у себя в губернии, как чиновника, ранее судимого, отныне не потерплю… Сибирь - вот место для таких!
В один из дней, с бумагой в руках, Филимон Аккуратов прошел к дочери.
- Господина этого, что к тебе хаживал, кажись, забирают у нас. В иное место, куда ворон костей не заносит… Эдакого-то хлюста мы всегда для тебя сыщем… еще и лучше найдем!
- Не надо… оставьте меня, - прошептала Липочка. - Если бы кто знал, как мне все надоело. Я жить уже не хочу. Устала.
- Устала - хмыкнул исправник. - Да ты еще и не начинала…
Аккуратов притворил за собой двери. Жалел он дочь. Пройдя на кухню, спросил кухарку:
- Костыли-то ейные, что я распатронил, ты куды подевала?
- Да вон, - сморкнула кухарка в подол. - Я их уже на лучину извела. Сухие были. Как порох. Самовар растапливала.
- Дура! Их еще склеить можно было… Вот опять убыток! - огорчился исправник. - Вся наша жизнь течет прямо в убыток.
- Ништо им! - не унывала кухарка. - Эвон, гробовщик-то у нас - на все руки мастер. Ему стаканчик поднести, так и венские стулья гнет… не то што костыль, тьфу!
Заснули в доме исправника.
За изодранными обоями уютно шуршали дремотные тараканы.
Липочка очнулась как-то сразу. Села на постели. Огляделась. Коптила лампа под стеклом. Стоглавые тени бегали по потолку - метались, словно в бою.
- Пора вставать, - сказала она себе и не узнала своего голоса: еще вчера потухший - теперь он прозвенел в тишине.
И она встала.
Никакого чуда. Просто пришло время встать и уходить.
Рука нащупала щеколду затвора. Дверь тихо скрипнула, провожая ее в дальний путь. Она еще успела накинуть платок… Какой ветер, какой чудесный ветер ударил в лицо! Ни огонька в городе. Как тихо… И какие звезды ей светят!
Собак она не боялась. Появясь из темноты, собаки обнюхивали ей руки, несколько шагов дружелюбно бежали с ней рядом, словно надеясь на подачку, а потом отставали.
Единственное окошко в городе еще светилось желтым огнем, и Липочка сразу поняла, что это его окно. Нагнувшись, она подняла с земли камешек. И, неловко закинув руку, как делают это все девушки, она бросила его в освещенное окно…
- Кто тут? - спросил Никита у тихой улицы.
- Это я, - ответила ему улица, а ее он так и не разглядел.
- Кто ты?
- Да я же…
Тихо отворенная, скрипнула в ночи калитка.
- Никита, - сказала Липочка, - а ведь я пришла к тебе навсегда. Я сейчас проснулась и поняла, что ты со мною. Что ты ждешь меня. Тогда я встала и просто пошла к тебе… Хорошо? Поцелуй же меня, Никита.
И он поцеловал ее в теплые губы.
- А теперь, - сказала она, - беги отсюда. Отец получил бумагу… тебя высылают из Пинеги, еще дальше!
Он с горечью усмехнулся:
- Куда же я убегу… от тебя? Без тебя?
В сенях пустынного дома послышались резкие шаги.
- Кто там ходит? - испугалась Липочка.
- Это хозяйка. Она редко спит спокойно…
Дверь в комнату Никиты распахнулась. В ярком халате с папиросой в зубах на пороге появилась госпожа Эльяшева. Заметив девушку, она подняла в руке шандал со свечами:
- Это… кто?
- Моя невеста, - ответил Никита. - Я вам уже рассказывал…
Она спокойно, кивая острым подбородком, выслушала новость: его высылают из Пинеги… Потом дунула на свечи, и все три они потухли разом, стеля во мрак сеней три тонкие сизые струи дыма. Внимательно разглядывая Липочку, она сказала:
- Этого следовало ожидать. Прошу, садитесь… Два часа ночи, - посмотрела Эльяшева на часы и улыбнулась Липочке: - Ого, какая смелая! А время, в котором мы живем, является временем жертвенным. Каждый на Руси желает теперь хоть что-нибудь обязательно пожертвовать на благо ближнего своего… И вы, - спросила у Липочки, - конечно, тоже решили принести себя в жертву?
- Кому в жертву… себя? - растерялась девушка.
- Вот этому молодому человеку, который никогда не знает, что будет делать завтра, и приходится мне решать за него. Но завтра, я чувствую, решать за него станете уже вы!
- Пусть решит он сам, - сказала в ответ Липочка.
- Чувствую характер будущей женщины, - произнесла Эльяшева. - Решая сама за мужа, умная женщина говорит: "Пусть решает он…" Однако немного вы сможете решить без моей помощи. Без денег вам в этом краю не убежать даже от таракана… А лошади у меня всегда стоят наготове. Кстати, будете пить чай?
Молодым людям было сейчас не до чая, и она ушла.
- Я еще зайду, - сказала она на прощанье. - Вы собирайтесь…
В самом деле, вскоре госпожа Эльяшева вернулась.
- Вот письмо к моему контрагенту в Мезени; это преданный мне человек, он все для вас сделает… А в этом пакете деньги! Никита, можете открыть и посмотреть.
- Я вам и так верю, - смутился Земляницын.
- А вы не верьте. И откройте пакет, как я того прошу… Он надорвал облатку. Шведские кроны, британские фунты. Эльяшева взмахнула вдруг рукой, и на стол тяжело стукнулся веский плотный мешочек.
- Золото! Русское золото… Не забывайте России и старайтесь быть ей полезным, даже вдали от нее… Но вот, кажется, уже выводят лошадей… Если вино разлито - остается только выпить его! Ну и все… Прощайте!
За ночь расквашенную дорогу подморозило, и три мохнатые низкорослые "мезенки", мотая густыми гривами, бежали по холодку хорошо… "Мезенки" бежали на Мезень!
В тесной кошёвке, приникнув друг к другу, до глаз укрытые волчьей дохою, сидели Никита с Липочкой. За их спиной, где-то от Пинеги, наплывал рассвет, а впереди - над тайболой - качалась тьма; там было море, там их ждала свобода и любовь…
Проезжали, еще затемно, раскольничьи деревни - угрюмые и затаенные; жили здесь больше "чашники" - берегущие посуду свою от людей, протопопа Аввакума не чтящих. А на погостах пугали путников убогие кресты, которые как-то сразу вырастали из мрака ночи, и в древних часовнях, срубленных над ручьями, светились окошки. Глядел из этих окошек - какой уже век! - устало и безразлично Никола-угодник…
Только один раз ямщик повернулся к седокам:
- Торговать али как еще будете?
- Гуляем, - отвечал Никита.
- Ну, и то дело. Только девку свою береги. У нас на Мезени парни злей собак, сами в сапогах ходят, а рубахи у них шелковы…
Как-то незаметно выросли два столба, украшенные поверху коронами деревянными, - короны съехали набок, словно шапки на головах подгулявших мужиков. Мелькнули ворота, а над ними, хищно струясь по бревну, выстелилась красная лисица, - это был герб города Мезени… Ямщик свистнул и сказал:
- Приехали: держи карман шире, а кошелек глубже… Мезенский контрагент Эльяшевой встретил их приветливо. Прочел письмо от хозяйки - бросил его в печку.
- Ништо, - сказал. - Это мы чичас… зараз обделаем!
И привел кормщика со шняки, готовой выходить в море.
- Вот они, еще не драны, не пороты, - показал на молодых людей. - Деньга у них имается… Закинь их за окиян-море.
- Не порато! - ответил кормщик. - Пассажир нонеча хреновый пошел, не то что раньше… Бывали уже таки! Едва за Святой Нос выйдем, как оне учиняют кобениться: "Ах водичка кака розова! Ах, чаечки быстролетны!" А окиян-море того и ждет тока, чтоб его похвалили за красу… Ка-а-ак поддаст он нам, что паруса - в тряпки, мы отходную скорее читать! Не порато…
- Стой, - придержал его контрагент. - Ты их еще не знаешь. Они, если хошь, всю дорогу море твое костылять станут.
- Того тоже не надобно. С окияном-морем - как с начальством высоким: живи, его не замечая…
Договорились. От денег же кормщик отказался:
- Не порато! Мои паруса-лошади на овес не просят. А ветер - дело божеское, дохнет в парус - за что же я деньги возьму?..
Возле острова Сосновца, как выяснилось, были Примечены поморами три норвежские иолы. Две иолы с командами били тюленя, а на другой плыли из Норвегии женихи, и, причаливая к русским селам, они себе в гулянках женок ладных приискивали…
Вечером шняку уже рвануло на простор - в разгул волн, в белую накипь, в гул моря, в рев его. Никита только теперь почувствовал, что молодость кончилась; начиналась зрелая жизнь, в которой держать ответ не только за себя, но и за это юное нежное существо, что робко прильнуло к нему навеки.
- А в Россию вернемся? - спросила Липочка.
- Вернемся, когда в России все изменится.
- Как бы только мы с тобой не изменились! Открылся люк. В низ отсека спрыгнул кормщик. Проолифенная одежда громко хрустела на нем, и весь он был похож на русского богатыря древности в боевой кольчуге.
- Вышли за Сосновец, - сообщил. - Там какая-то иола без парусов вихляется на волнах… Видать, притомились норвеги за день - дрыхнут. Чичас мы их разбудим! Только вы в разговор не путайтесь. Я не раз гостил в Нарвике, этот народец знаю.
С носа шняки ударила пушчонка, заряженная войлочным пыжом. Горящий пыж, стеля за собой дым, долго скакал над морем, задевая гребни волн, потом намокнул и затонул. На палубе иолы появился рослый норвежец, держа руки в карманах широких штанов.
- Тузи таг, росски! - прогорланил он издалека.
- Так, так! - закричали в ответ со шняки. - Тузи вас, а ты тузи нас… Мое почтеньице!
Сошлись бортами поближе. Кормщик вел переговоры. Сказал, обратясь к беглецам:
- Берут за сто крон… Согласны? Да вот шкипер спрашивает - уж не убили ли вы кого? Нет ли крови на вас чужой?
- Что вы! Упаси бог, - отвечал Никита.
- Шкипер спрашивает: может, вас ждет уголовный суд?
- Да нет же! Мы - не преступники.
- Тогда шкипер удивляется: какого рожна вам не хватает в России-матушке? - перевел кормщик. - Я скажу ему, парень, что ты чужую жену от мужа увел… Любовь они в человеке ценят!
- Нет, - вступилась тут Липочка. - Я не хочу быть чужой женой даже на словах. Скажите, что на родине мы хотим любить, но нам мешают… Мы ищем свободы для любви!
Переговорили. На прощанье кормщик сунул беглецам руку:
- Сдаю вас в сохранности, ноги-руки на месте, головы целы. Пограничный комиссар русский в Вадсэ будет ждать с проверкой, но вы не опасайтесь!.. Норвеги - опытны, обманут его!
С помощью матросов Липочка и Никита перебрались на борт норвежской иолы. В каюте скрипели дюжинные балки корабельного остова. Запах кофе был уже не русским. Его глушила вонь от сырых тюленьих кож.
Нигде не было заметно привычного Николы-угодника; вместо святого взирал на беглецов молодцеватый король Оскар в окружении породистых догов.
Вошел в каюту шкипер, брякнул на стол ключи. Они не поняли его речи, но догадались - этим ключом они могут закрываться, когда лягут спать. И была первая ночь, уже почти чужбинная, хотя море, по которому плыли, было еще русским морем. Но волны шумели как-то неспокойно, словно пророча еще многие беды, трудные дни, горести, скитанья и ненастья…
В середине ночи иола - словно ее ударили по корме - вдруг резко рванулась вперед, крен усилился, со стола упали чашки с недопитым кофе, платье Липочки прилипло к переборке.
- Не бойся, - сказал Никита. - Это прибавили парусов на мачтах. Нас провожает попутный ветер.
…Им обоим вместе было тогда всего 37 лет.
Екатерина Ивановна позвала к себе Стесняева:
- Кажется, пора закрывать эту лавочку, пока не поздно.
Буду продавать… целиком или по частям, безразлично. Начинай, Алексей, порядочного покупщика мне приискивать. Стесняев приосанился, поиграл брелоками на животе:
- Вот он, и даже искать не нужно! Перед вами покупщик стоит. Ей-ей, другого вам не предвидится…
Эльяшева сняла пенсне, с удивлением озирала его.
- Вот это афронт! - сказала. - До чего же тихо и неслышно растут в лесу красивые поганки… Но тебе (именно тебе, мерзавцу!) я ничего продавать не стану.
- И не нужно, - отвечал Стесняев. - Коли возжелаю, так через подставных лиц все нужное от вас заполучу, и говорю об этом не таясь, как и положено благородному человеку… Извольте поздравить, Екатерина Ивановна: в гильдию я вылезаю!
- Я ж тебя разорю! - в гневе выпалила Эльяшева, и вдруг по спокойствию, с каким воспринял это Стесняев, поняла, что он уже ее разорил и ей с ним лучше не тягаться…
В дурном настроении она оделась и отправилась в пинежский трактир. Там было чадно, муторно, нехорошо. В дыму плавали лики пьяниц, и Вознесенский вздрогнул, когда чья-то рука тронула его сзади за локоть - почти любовно, как раньше. Тогда, при виде ее здесь, он замычал, как бык. Он почти ревел от внутренней неутомимой боли…
- Ну-ну! - похлопала она его по плечу. - Не такая уж я страшная, как вам это кажется… Конечно, я понимаю: вы никогда не рассчитывали, что я приду за вами именно сюда. Здесь, вам казалось, вы словно в неприступном форте. - Эльяшева повела вокруг себя рукою. - Вот ваш бессменный гарнизон, готовый к гибели ради водки… Но я, отчаясь, иду на приступ штурмом! Мы станем с вами говорить, - закончила Эльяшева.
- Нет! Не надо… умоляю! - Он загородился от нее руками, словно ожидая удара. - В мире и так невозможно тесно человеку от обилия слов. Кругом меня - слова, слова, слова… на что жаловался еще шекспировский Гамлет.
Женщина почти весело, с вызовом рассмеялась:
- Вы боитесь меня? Отчего же?
Она присела рядом с ним, и тогда он сказал:
- Я ничего не понимаю. Как жить? Между нами высокий забор. Стыдно, когда мужчина дает деньги женщине за любовь. Но еще позорнее, когда предлагает мужчине женщина..
- Вы же не взяли!
- Но я унижен… я страдаю… я ничтожен… я жалок.
- Это не ново для меня, - невозмутимо отвечала Эльяшева. - Но когда палач уже намылил петлю, вы просите украсить вашу виселицу голубым бантиком… Зачем? Насущное всегда останется насущным. Как вода. Как хлеб. Я предлагаю вам. И хлеб. И воду. Возьмите их, как человек от человека… забудем разницу полов!
- Вода? Хлеб? - дико захохотал Вознесенский. - О-о, как вы напомнили мне… Я уже сидел на воде и хлебе… в тюрьме!
- А без меня вы погибнете. Разве не так?
- Я ненавижу богачей, - вдруг с небывалой яростью заговорил Вознесенский, и слова его падали к ногам женщины, как тяжелые грубые камни. - Я ненавижу их смолоду… всю жизнь!
- Это потому, - невозмутимо отвечала она, - что вы никогда не были богатым. И никогда уже не будете!
Тут она взяла его за руку, как ребенка, и он, покорно подчинясь, был выведен ею из кабака. Они вышли на середину базарной площади. Холодное небо медленно меркло над ними - в самых последних лучах умирающего дня.
- Один только вопрос… - произнесла она, неожиданно заплакав.
- Тысячу!
- Нет, только один… Скажи: почему ты разлюбил меня?
- Вас я не разлюбил. Я вас люблю…
- Тогда пойдем со мною. Брось все. Ты сделаешь счастливой меня, а я дам счастье тебе.
- Это слишком просто для меня! Я понимаю: счастье возможно только на избитых путях… Я понимаю. Но не больше того!
- Чего ты жаждешь, безумец? - печально спросила она.
- Любви! - ответил он.
- Так возьми ее… Но со мною вместе!
- Нет, мне нужна любовь всего человечества. Знаю, что я ее не получу, и… Екатерина Ивановна, - произнес он душевно и мягко, - не мешайте мне погибать сообразно моим наклонностям.
Он низко поклонился ей. И пошел обратно в кабак. Она крикнула ему в спину, как нож всадила:
- Мир не вздрогнет, когда вас не станет!
Он обернулся - величаво, как Нерон на площади Рима. Жест руки его, посланный к небу, был непередаваем - так великие трагики прощаются с публикой, покидая сцену.
- Мир - во мне самом! - провозгласил он торжественно.
Дверь кабака раскрылась, принимая его с любовью, и закрылась за ним со скрипом. Эльяшева в волнении тянула и тянула на руку перчатку, уже давно натянутую до предела.
- Черт с тобой, чуди и дальше… - сказала она. - Если б мне было шестнадцать, я бы еще убивалась. Но мне уже тридцать два, и надо подумать, как жить дальше…
Вернулась в контору и там снова увидела Стесняева.
- Покупай же ты, шут гороховый. Чем скорее, тем лучше…
Утром ее разбудил звон бубенцов. Мимо пронеслась тройка, в которой сидели два жандарма. Между ними, сгорбясь, поместился уездный секретарь. Возле ног его лежал жалкий скарб в свертке.
Увидев в окне Зльяшеву, Вознесенский весь вскинулся, но четыре руки тут же заставили его снова опуститься.
И он больше ни разу не обернулся. Долго еще звенели, почти ликующие, бубенцы. Потом и они затихли за лесом.
- Еду, - сказала себе Эльяшева. - Еду… в Петербург!
- А вам - в Тобольск, - сообщили Вознесенскому в губернском жандармском управлении.
Ему зачитали решение о ссылке. Он выслушал спокойно.
- Вопросы, господин Вознесенский, у вас имеются?
- Как можно жить, не имея вопросов? Конечно, имеются.
- Пожалуйста.
- А на каком языке осмеливаются разговаривать обыватели богоспасаемого града Тобольского?
Жандарм с удивлением пожал плечами, крутанул аксельбант:
- Естественно, говорят на великороссийском языке.
- Тогда почему же вы меня Тобольском наказуете? Вот если бы сослали в Гвинею или на острова Таити, где по-русски никто ни в зуб ногой, тогда, смею заверить вас, мне было бы страшно. Там я до конца бы ощутил весь ужас положения ссыльного…
- Вам, - объявили ему, - в виде особого исключения, губернатор разрешает отправиться в ссылку на собственный счет.
Вознесенский (гордец!) таких подачек не принимал:
- На свои деньги изучать географию отечества я не желаю!
- А тогда ждите, когда соберем этапную партию. Пойдете с каторгой… на аркане… пешком… как собака!
- Вот это уже по мне, - с иронией поклонился Вознесенский.
Из тюремного замка его под расписку выпустили, велели приискать для себя в городе временный постой - и жить до этапа не шумствуя, трезво и праведно. Архангельск был засыпан приятным снежком. Вовсю торговали ряды и кабаки, корабли дальних странствий, убрав паруса, готовились вмерзнуть в лед до весны.
Вознесенский снял частную комнату для постоя, и тут его навестил товарищ по шенкурскому житию - Игнатий Корево.
- А-а, бандит! - расшумелся Корево сразу. - Наконец-то и тебя за цугундер взяли… А у меня, брат, запой, - похвастался он. - Живу адвокатурой, небогато. Но мы выпьем… Едем!
Поехали. А куда - Вознесенский не спрашивал, ему было все безразлично. В санках, правя лошадьми, сидел сам адвокат. Корево еще в 1866 году, как только раздался выстрел Каракозова, добровольно явился в полицию с повинной… Всех предал! За это-то легче других отделался. Адвокат. Лошади. Сам правит. Запои!
- Стой! - гаркнул Вознесенский, выскакивая из санок напротив лавки. - Конфет хочу… Сколько лет не ел их!
- Вина купи, - велел ему с козел Корево. - Да побольше. Бери с запасом. Вся ночь впереди… Слышишь, Касьяныч?
- Слышу. - С коробкою конфет и тремя штофами секретарь вернулся в сани, запахнув шубу. - Гони, Игнатка, во всю прыть!