"Суд войтовский Львовский, выслушав все стороны, все взвесив, и после присяги к чтению протоколов приступив, и срочно все добровольные признания рассмотрев, обвиняет Ганну Шимкову и Софию Будельску, которые, позабыв о каре Божьей и страхе Божьем, Христа Спаса нашего, и заповедь Его Святую "не имей чужих богов, кроме меня", соблазнившись ложью бренного мира, дьяволом обещанного, отрекшись Бога всемогущего, Пресвятой Троицы и Пресвятой Панны, и всех святых, вступив в брак с дьяволами, на Лысую Гору летали и там же с ними по-супружески общались, колдовством занимались, и жизнь свою добровольно и намеренно губили, и до сих пор этих безбожных поступков не прекращали.
Чем Наисвятейшее и неограниченное Божье Величие оскорбляли и Святую Заповедь преступили, свои нечестивые и мерзостные преступления совершили, Божий и людской закон нарушили и наказание, в уголовных законах описанное, на себя призвали.
Поэтому суд сей войтовский Львовский, считая обвиняемых лиц, нанесших своими предрассудками дьявольскими большую обиду Божьему Величию, а также вред и ущерб человеческому здоровью, чтобы больше обиды Божьей и людям вреда не было, и от них таким поступким никто не научился, чтобы склонить всех, кто еще колеблется, к покаянию и чтобы поступали в согласии с Законом Божьим, согласно ординарному и магдебургскому праву, которое преступников против Божьего Величия должно наказывать и огнем карать, приказывает: Ганну и Софию на огне сжечь на привычном месте казни".
Я подтвердил состояние здоровья обеих несчастных и пошел домой, не дожидаясь экзекуции. А через две недели уже пытали сумасшедшую, которая рассказывала, как черт водил ее по аду. Она рассказывала об этом так красочно, что невольно казалось, будто она действительно все это видела. Она, очевидно, верила в это и заставила поверить и лавников, и суд. Пожалуй, только я считал ее сумасшедшей, а палач выполнял свою монотонную привычную для него работу без особого энтузиазма.
– Зелень расступилась и сомкнулась за моей спиной, – говорила она, прищурив глаза, – на поляне горел костер и жадно лизал широкую закопченную сковороду. Монахиня лениво тыкала палкой в то, что жарилось, и бормотала под нос молитву, которую я знала когда-то очень давно, но забыла, и теперь припомнила. Может, поэтому я прониклась теплом к этой монахине, как к кому-то мне близкому… Я приблизилась и увидела на сковороде обнаженную девушку, которая извивалась и скворчала, раскидывая руки и ноги, а когда она переворачивалась на бок, видно было, как пузырилась ее спина, взявшись жареной корочкой… – Сумасшедшая облизала сухие потрескавшиеся губы и всхлипнула. – Девушка стонала и выталкивала изо рта распухший язык. Грудь у нее была очень красивая, и еще не совсем припеклась. Как и бедра. Монахиня тыкала девушку палкой: "Жарься, жарься, чертова кукла!" – "Ей не хватает жиру", – сказала я. "Разве на ней мало жира?" – буркнула монахиня, но, оглядевшись, заметила у своих ног кота, схватила его и стала выкручивать над сковородой, как выстиранную рубашку. Кот орал безумным ором, с него тек желтый жир. Девушка с благодарностью посмотрела на меня. Когда жир равномерно растекся по сковороде, монахиня швырнула выкрученную тряпку кота в траву. Несчастное создание попыталось перекрутиться назад, но поняло, что это ему не по силам, и жалобно замяукало. Я двинулась дальше. "Подожди, – сказал выкрученный кот, – я пойду с тобой. Ведь тебе нужен проводник, не так ли?" И мы пошли дальше.
– А где черт? Где черт?! – закричал судья Зилькевич, утомленный этой историей.
– Он был возле меня, – ответила женщина. – Выкрученный кот как раз и был чертом. И он вел меня дальше. Навстречу нам шло два десятка людей, нанизанных на длинное копье. Они все время спотыкались, пытались шагать ровно, но выбоины и бугры им были препятствием…
– Разве вы не видите, что она ненормальная? – спросил я у Зилькевича. – Ее нельзя подвергать пыткам и наказывать.
– Но она уже призналась, что бывала на ведьминских шабашах. И черт вступал с ней в контакт.
– Если бы вас прижгли железом, вы бы признались, что вы этому черту – родной брат.
– Чур меня, – он перекрестился, – такое говорить. Но что с ней делать? – Тут он обратился к остальным судьям.
Зиморовича в этот раз не было, и вся братия колебалась.
– А что скажет пан доктор? – спросил один из них.
– Скажу, что ее надо отпустить. У нее есть семья – пусть ею занимается.
– Семья? – засмеялся Зилькевич. – Да ведь семья как раз и донесла на нее. Видно, она их уже здорово достала своими путешествиями по пеклу. Они ее обратно не возьмут. Слушайте, – обратился ко мне судья, – от нее никакой пользы. Вот будет слоняться и разносить бред. А у нас на нее собраны все доказательства. У нас есть свидетели, которые рассказывали, что из нее говорил сам дьявол дьявольским голосом. Понимаете? Не женским, а мужским. Она могла рычать, как собака, а могла мяукать, как кошка.
– Чтоб вы знали, – присоединился к моему просвещению епископ, – Господь, создав черта, наделил его даром совершенного знания трав, цветов, камней, деревьев и других природных вещей. Тем не менее, черт не способен создать ничего материального, ни вмешаться в небесный порядок, а отсюда – и луну с неба он не может снять. Зато может перевоплощаться в кого только захочет. Берет черт тело из воздуха, из грубых земных испарений. Святого Антония Пустынника он устрашает то в образе страшных зверей, то в образе хищных птиц, святого Пахомия – в образе петуха, святого Ромуальда – в образе оленя, святого Иллариона – в образе лиса, святого Дунстана – в образе медведя, святую Маргариту – в образе дракона. А других он искушал в образе святых и ангелов. В Силезии был черт Рибенцаль…
– Рюбецаль, – поправил я, – по-нашему Личирепа.
– Так вот, он в шутку явился одному стекольщику, который плелся на базар, в образе пенька у дороги. Не превращается он ни в голубя, ни в овечку, ибо все это – существа Христовы, чего я не очень понимаю, ведь черт и в образе самого Иисуса может появиться. Больше всего ему нравится образ кота или козла, который в совершенстве соответствует его мерзости и уродству. И вот вам: кот, который ведет ее по аду.
Как бы в подтверждение этих слов женщина вдруг закатила глаза, раскрыла губы и зарычала грубым тяжким басом, а потом расхохоталась и проговорила:
– Я пришел господствовать! Я среди вас! Если вы сожжете ее на огне, я переселюсь в кого-нибудь из вас!
Присяжные ужаснулись и стали креститься, за ними судьи и епископ. Перекрестился и я, чтобы не выделяться, хотя мне показалось это довольно забавным. Между тем женщина бормотала уже что-то неразборчивое все тем же басом, исходившим как бы из ее живота, и рычала, брызгая пеной.
– Вот видите! – сказал Зилькевич. – У черта часто нет губ или языка, так как, сформировав тело из воздуха и земных испарений, говорит только нарочито артикулированно. Как правило, он прибегает к разговору, превратившись в животное, и вместо рычания, ржания или хрюканья звучит человеческая речь. Слыхал я не раз, как этот зверь что-то лопочет с плохим произношением, будто какой скворец или сорока, ворон или попугай, хотя и не понимает ничего. Именно так поступил этот соблазнитель с Евой, обращаясь к ней устами ужа.
– Жаль времени, – сказал епископ, – сумасшедший человек не способен владеть таким голосом. Завтра надо ее сжечь.
Я подумал, что смерть, возможно, для этой женщины будет наилучшим решением, но мне не удалось заменить сожжение какой-то другой казнью, поскольку присяжные и судьи руководствовались предписаниями закона, а там тех, в кого вселился дьявол, можно только сжечь. Итак, завтра Львов получит свежее развлечение.
– Пан доктор, – догнал меня епископ, когда я выходил из застенков, – вот это возьмите и проштудируйте. – Он протянул мне книжечку в красном сафьяне. – Медицина медициной, университет университетом, а вы должны разбираться еще и в таких вещах, поскольку сталкиваться с ними будете отныне часто.
Книга называлась "О духах злых и нечестивых", написал ее Томаш из Равы Рутенец, а издана она была во Львове в 1563 году. Я поблагодарил епископа и обещал обязательно прочитать. Дома я действительно, ложась спать, развернул книгу, чтобы узнать "О том, какие черти бывают".
"Первый род демонов называется огненным, – было написано там. – Они летают высоко в воздухах и до Судного дня никогда не спустятся ниже. Они общаются с людьми на земле, вращаясь в подлунных краях. Вот и Аристотель утверждал, что в раскаленных печах часто видеть можно мелких живых существ, которые весь век пребывают в огне, потому как в огне они рождаются и в огне умирают.
Второй же род демонов называется воздушным. Некоторые из них, создав тело из загустелого воздуха, иногда видимы для людей. Часто, с позволения Божьего, они взлетают в воздух, пробуждают громы и грозы и все вместе устремляются на уничтожение рода человеческого. Они наделены большой гордостью и завистью, творят разные возмущения. Их чародейки подбивают на злые действия. Характер у них жестокий и грубый, и они только и думают, какую бы пакость выкинуть, какое бы зло учинить. Благодаря дружбе с этими демонами чародейки получают большую силу для своих чар.
Очевидно, что ни одна часть мира не лишена присутствия демонов. Вот почему и демоны Платона, которые мечутся в воздухе в виде яркого снега, видимы желающим рассказать о них, если те в течение какого-то времени будут беспрерывно смотреть неотрывно в небо на сверкающее солнце.
Третий род демонов называем земным. Из этих демонов одни пребывают в лесах, рощах, устраивая ловушки охотникам. Другие живут в полях и ночью заставляют плутать путешественников.
Этот род демонов хорошо знаком колдуньям. Они обещают сумасшедшим женщинам, когда те вызовут их заклинанием в зеркале, бокале или кристалле, ответить на все вопросы.
Четвертый род демонов – водяные, исполненные злобы, тревоги, беспокойства и коварства. Они возбуждают бури на морях и погружают в водяную бездну корабли. Эти демоны обретают видимое тело, обычно женское. У нас они называются русалками и нявками, и часто их можно увидеть на берегах рек и озер, как расчесывают они свои волосы.
Пятый же род называется подземным. Эти демоны живут в пещерах и ущельях, темных пещерах и обрывах. И вот они суть самые злые. Стремясь к погибели рода человеческого, они устраивают в земле трещины, выпускают огнедышащие ветры и расшатывают фундаменты зданий. Иногда по ночам они водят в полях странные и невиданные хороводы, а потом на рассвете в спешке исчезают. Эти демоны также стерегут сокровища, которые спрятала в землю человеческая жадность, но получить их невозможно, потому что черти старательно их охраняют, а иногда переносят с места на место.
Шестой род демонов называется светобоязный, потому как они страшно боятся света и ненавидят его, и днем не способны никоим образом тело сотворить, а делают это только ночью. Они нападают на случайных одиноких прохожих и затягивают в дебри. Но с ведьмами они не встречаются, и заклинаниями их никакими вызвать нельзя, потому что избегают они света и голосов человеческих".
На этих словах я заснул, и снилась мне и несчастная женщина, обреченная на сожжение, для которой я ничего не мог сделать. И единственное, что сделаю, – не пойду на ее казнь.
– Вы не идете? – не могла на следующий день не удивляться Гальшка. – Но это ж так интересно!
– Что интересно? Как тело человеческое пылает и смрад разливается?
– Нет, как дьявол мучается и испытывает еще одно поражение.
– А знаешь, что сказал дьявол ее устами? Он сказал, что если мы ее убьем, то он переселится в кого-то из нас. Подумай, стоит ли тебе туда идти.
– О Господи! – Гальшка перекрестилась. – Он действительно такое сказал?
– В присутствии лавников, судей и епископа.
– Но почему это должна быть я? Там будет столько народу! Хорошо, что вы мне это сказали. Я положу в рот просвиру и буду рот держать на замке.
С этими словами она убралась, торопясь занять удобное место для наблюдения. Я же решил прогуляться за пределами города. Стражи у Галицких ворот проводили меня удивленными взглядами, потому что я был единственный, кто покидал город в то время, как изо всех ворот туда валил простой люд на незабываемое зрелище".
Глава 10
Айзек
Май 1647 года
Лукаш любил выходить за стены и прогуливаться пригородами, которые все время увеличивались и раздувались, выстреливая шпилями церквей, укрепленных монастырей, разрастались садами и вспаханными полями. Город был окружен не только двойным рядом стен, но еще и широким рвом, а за рвом с восточной стороны тянулся от одних до вторых ворот земляной вал, высотой равный городским стенам, вырастая благодаря мусору и строительному лому. За валом шел широкий ров, через который были перекинуты подвижные мостки. А там, дальше, где текла Полтва, направляясь к Бугу, а затем к Балтийскому морю, среди пойм и запруд грудились мельницы и наспех сколоченные деревянные домики, в которых никто не планировал жить дольше, чем год-два, потому что очередной вражеский вихрь сметал все с лица земли, домики вместе с овинами и хлевами, из которых заранее забрали весь скот, вспыхивали факелами, бросали растопыренные пальцы пламени в небо, словно угрожали кому-то за эту напасть, и исчезали, рассыпавшись черными руинами. Оставались только деревья с там и сям обожженными ветвями да каменные печи. Но когда волна захватчиков откатывала, погорельцы снова все восстанавливали и заселяли эти места, потому что сердце их оставалось невредимым, сердце их, как и раньше, билось в городе, и там они проводили даже больше времени, чем в предместье, торгуя или занимаясь ремесленничеством.
На этих сельских просторах аптекарь чувствовал себя вполне уютно, пока находился на некотором расстоянии от лачуг, где вся живность жила вместе с людьми, а зимой ютилась у печи; со временем между людьми и животными образовалась какая-то очень теплая и тесная связь, животные считали, что должны оберегать не только свою территорию, но и прилегающие, и достаточно было сделать необдуманно хоть шаг не в ту сторону, как издали уже неслась целая стая разъяренных рычащих шавок, а то и нервный бык срывался с места, наклонив угрожающе голову, вдруг оживали ленивые свиньи и торопились тыкаться своими грязными рылами в незваного гостя, а гуси шипели, цинично прищурив глаза. Но животные и птицы все же не были столь опасными, как люди, так как там, в тех домиках, жили не только ремесленники и крестьяне, но и разная голытьба, выброшенная на обочину жизни, чей быт и потребности были сведены к минимуму, ничем не отличаясь от потребностей какой-нибудь букашки. Пьяницы и дезертиры, фальшивые и настоящие калеки и нищие, престарелые шлюхи и проститутки, прозванные човганками, воры и беглые преступники – все они находили здесь пристанище и кусок хлеба. Неудивительно, что именно здесь можно было пополнить любую разбойничью шайку или нанять отряд для нападения на чье-нибудь поместье. Время от времени городские цепаки устраивали облавы и редко оставались без улова.
Лукаш прогуливался полями, где играли дети и пленяли запахи трав и цветов. На опушке леса несколько мужчин тащили срубленные деревья в сторону, а пни обматывали веревками и корчевали с помощью упряжки волов. Чуть дальше горела целая гора срубленных сырых веток и сильно дымила, но и запах дыма был куда приятнее, чем запах города, хотелось заполниться им и еще долго не расставаться, потому что запах города состоял из запахов стен, запаха земли и всего живого, что по этой земле ходило или прыгало.
Запахи Львова не отличались от запахов других городов, тысячи гнилостных испарений витали в воздухе, поднимаясь от скотобоен, кожевен и красилень, от множества печей, в которых сгорали дрова, солома и торф, переплетались они с запахами серы и смолы, со сгнившими овощами в подвалах Рынка, делая воздух тяжелым и даже видимым. Земля – и добрая, и злая, – земля кормила и земля убивала, изо всех ее щелей сочился поганый пар, сеющий болезни и эпидемии, потому что земля впитывала в себя продукты ферментации и гниения, становилась складом нечистот, а потому время от времени должна была выбросить из себя чумной воздух. Земля сеяла страх, в глубинах ее, пропитанных и рыхлых, а иногда еще и превращенных в вязкую жижу из-за накопленных отходов и сгнивших трупов, там, в глубинах земли, происходили невидимые процессы, что-то постоянно клокотало, пенилось, готовилось и испарялось, становясь источником вони, которая плохо влияла на живые организмы, нарушала жизненное равновесие. Эти темно-желтые, противно-зеленые и ядовито-красные ручейки, вытекающие из-под свалок мусора, могли отравить колодцы и огороды, сады и людей в домах предместья. Но и стены города, которые надежно оберегали от врагов, не оберегали от нечистот, так как ручьи, подплыв под стены, просачивались в них и жили там, становясь вместилищем гнили прошлых поколений. Стены впитывали запахи, втягивали в себя всю подземную вонь, всю гниль тел, когда-то их строивших, всех тех, кто проходил сквозь ворота и был похоронен за стенами. Стены будто консервировали запахи и прикосновения, дыхание и взгляды, они хранили и передавали дальше распад тканей, их ядовитые испарения.
Дома во Львове жались тесно друг к другу, улочки были узенькие, и царило в них удушье, ветер их не продувал, способствуя распространению чумы, а так как окна, которые выходили в эти узкие улочки, никогда не видели солнца, поскольку стены отбрасывали тень одна на другую, то в их комнатах всегда царили сумерки и прохлада даже в самую сильную жару. Во время войн и других ненастий, когда в город наплывали беженцы и войска, нечистоты и навоз оккупировали все, и не было ни у кого сил убрать все это вплоть до окончания разрухи. Но наконец справились и с этим, собирая по полгроша с каждой фуры и так оплачивая вывоз навоза. Хотя и навоз иногда превращался в землю обетованную, потому что во время чумы некоторые умники закапывались в него по уши, веря в его целебную силу, в его защиту, и там и умирали, пока бродячие псы не чуяли их и не вытаскивали.